Одна из девушек, что купала меня, уже переодетая в красное платье, подносит кубок с вином. Принимаю, делаю глоток. То для всех знак был. Трапезная ожила, погрузившись в обеденную какофонию звуков.
Допил вино. Наверное, испытываю голод, но как вспомню милое лицо рыженькой и ее бессмысленную смерть, так комок в горле чувствую. Совсем молодые парни поднесли к трону столик.
У служанок слезы стоят в глазах. Они принимают у разносчиков блюда, ставят на столик. Потянулся к огромному гусю. Та, что с утра у постели дежурила, опередила. Ловко вырезала ножичком кусок, положила на серебряный поднос и поставила его мне на колени.
Успокаиваю себя: «Бренн я или не бренн! Наложу запрет на дикие жертвоприношения!», — с аппетитом умял гуся, запил вином и снова грущу, — «Запретишь тут. Небось, старикашки-друиды или сами под нож пойдут, протестуя, или меня по-тихому отравят».
Что хорошо, так это никто не требует к себе внимания. Пьют, едят, общаются, а я сижу и наблюдаю за ними. Отведал гусиной печени, нежной рыбы с черникой. Больше не могу ни пить, не есть. Начинаю скучать.
Служанка зашла за высокую спинку трона и шепчет на ухо: «Бренн желает отдохнуть?», — киваю, соглашаясь.
Девушки поднимают меня, поддерживая за локти, слышу звон колокольчика. Шум в трапезной утихает. Народ поднимается из-за столов, все оборачиваются ко мне. Смотрю на них в некотором замешательстве. Служанки слегка подталкивают меня к лестнице. Послушно иду.
Люди у столов склоняются в поклоне, провожая меня.
В спальне служанки отпустили мои руки и стали у дверей. Спрашиваю:
— Как ее звали? — заревели сразу же обе. Та, что в красном платье сквозь всхлипы выдавливает из себя:
— Рагно-о-о-вита.
— Она знала? — Кивают в ответ обе. Знала, значит. А вела себя так непринужденно: ни страха, ни грусти я в ней не заметил. Что за народ! Обнимаю обеих, шепчу:
— С Вами так никто не посмеет поступить. Не дам!
Глава 11
От автора
Этот роман альтернативно — исторический. Мало кто сведущ о событиях описываемой эпохи. Да и кого интересует история кельтских племен, когда племена Цизальпинской Галлии уже как два тысячелетия назад полностью ассимилировали с той нацией, которую мы сейчас называем — римляне. Все же полагаю, что будет нелишним рассказать читателю о лигурах. К 176 году до нашей эры лигуры овладели Бононией и Мутиной, то есть городами в описываемое время принадлежащими бойям.
Покорив бойев и инсубров, римлянам так и не удалось справиться с западными лигурийскими племенами, жившими на генуэзских Апеннинах и в приморских Альпах. Их покорение произошло гораздо позже. Поэтому, если Боги действительно благосклонны к нашему герою, то без покорения лигуров о расцвете союза кельтских племен в Цизальпинской Галлии не может быть и речи.
Конечно же, Алексей об этом ничего не знал и действовал по большей мере по наитию. И если решение лигурийского вопроса важно с точки зрения отдаленного будущего кельтских племен, то задача создания государства кельтов — практически, если вспомнить историю кельтов, неразрешима.
Вот, что писали о кельтах древние историки: Для свободных кельтов, говорит Цицерон, считалось постыдным возделывать землю собственными руками. Земледелию они предпочитали пастушеский образ жизни и даже на плодородных равнинах реки По занимались преимущественно разведением свиней, мясом которых питались и вместе с которыми проводили дни и ночи в дубовых рощах.
Они не знали привязанности к родной пашне, которая свойственна италикам и германцам; напротив того, они любили селиться в городах и местечках, которые стали у них разрастаться и приобретать значение, как кажется, ранее, чем в Италии.
Их гражданское устройство было несовершенно; не только их национальное единство имело лишь слабую внутреннюю связь — что, впрочем, можно заметить у всех народов в начале их развития, — но даже в их отдельных общинах не было единодушия и твердо организованной системы управления, не было серьезного духа гражданственности и последовательных стремлений к какой-нибудь определенной цели.
Они подчинялись только военной организации, которая благодаря узам дисциплины освобождает от тяжелого труда владеть самим собой.
«Выдающиеся особенности кельтской расы, — говорит ее историк Тьерри, — заключаются в личной храбрости, которой она превосходит все народы, в открытом, стремительном, доступном для всякого впечатления темпераменте, в больших умственных способностях, но вместе с тем в чрезвычайной живости, в недостатке выдержки, в отвращении к дисциплине и порядку, в хвастливости и нескончаемых раздорах, порождаемых безграничным тщеславием».
Почти то же говорит в немногих словах Катон Старший: «Двум вещам кельты придают особую цену — уменью сражаться и уменью красно говорить». Такие свойства хороших солдат и вместе с тем плохих граждан служат объяснением для того исторического факта, что кельты потрясли немало государств, но сами не основали ни одного.
Всюду, где мы встречаемся с ними, они всегда готовы двинуться с места, т. е. выступить в поход, всегда отдают предпочтение перед земельною собственностью движимости и главным образом золоту, всегда занимаются военным делом как правильно организованным разбойничеством или даже как ремеслом за условную плату и притом так успешно, что даже римский историк Саллюстий признавал превосходство кельтов в военном деле над римлянами.
Судя по их изображениям и по дошедшим до нас рассказам, это были настоящие ландскнехты древних времен. Некоторые черты напоминают средневековое рыцарство, в особенности незнакомая ни римлянам, ни грекам привычка к поединкам.
Не только на войне они имели обыкновение вызывать словами и телодвижениями врага на единоборство, но и в мирное время они бились между собою на жизнь и на смерть, одевшись в блестящие военные доспехи. Само собой разумеется, что за этим следовали попойки. Таким образом, постоянно сражаясь и совершая так называемые геройские подвиги то под собственным, то под чужим знаменем, они вели бродячий солдатский образ жизни, благодаря которому рассеялись на всем пространстве от Ирландии и Испании до Малой Азии; но все, что они совершали, расплывалось, как весенний снег, и они нигде не основали большого государства, нигде не создали своей собственной культуры.
Человек предполагает, а Бог располагает — верно, люди говорят. Я вот полагал, что как только стану бренном инсубров, так пойду с армией на земли лигуров. Если Геную и не возьму, то контрибуцию получу изрядную. А вышло все иначе.
После трех дней гуляний по поводу моей коронации явился Артоген и сказал прямо,
— Завтра я ухожу в Иллирию. — Молчу в ответ. Смотрю удивленно, мол, что же ты слово свое не держишь? Он правильно истолковал мое молчание. — Инсубры приняли тебя своим бренном. Не скоро ты теперь сможешь покинуть Мельпум. Я обещал тебе покорить лигуров. Сколько мне ждать? Мельпуму не прокормить воинов, что стоят лагерем у стен. — Тут он прав. Я об этом даже не задумывался.
— Твоя месть может подождать, — собственно пытаюсь выяснить, а может ли? Артоген внимательно слушает, по крайней мере, глаза не мечут молнии и не леденеют, как обычно случается, когда он с чем-то не согласен. — Я сейчас не могу покинуть оппидум, но ты можешь пойти на лигуров сам от моего имени, и Алаш со Сколаном не откажутся составить тебе компанию.
— Нет, бренн. Яподы должны быть наказаны. — Мне показалось, что Артоген закончил разговор. Он слегка поклонился, будто собрался уйти. Мысли о том, что уход Артогена существенно осложнит мне жизнь, если не дам понять лигурам, что инсубры теперь не лакомая добыча, равно как и осознание, что я не могу сейчас покинуть Мельпум, прокатились каскадом и заставили сердце сжаться. Нельзя отпускать ни сенонов ни присягнувших Артогену лигуров.
— Обсудим это, — я намеренно не стал проверять его реакцию на мое предложение. Как ни в чем не бывало, иду к столику, наливаю нам вино. Подаю вождю сенонов кубок. — Мудрые люди когда говорят о мести, то сравнивают этот акт с кулинарным блюдом, которое особенно хорошо, если подано холодным. — Артоген обычно сам не прочь пофилософствовать, клюет на приманку: делает глоток вина, смотрит заинтересованно. — Сеноны покорили Этрурию и уничтожили Рим. Сейчас дань с Этрурии получают бойи. Они не воюют ни с кем, только потому, что у них нет вождя. Меня поддерживает Хундила. Полагаю, что скоро он посетит Мельпум. Возможно, что Совету бойев станет не по душе, если зять Хундилы — бренн инсубров возьмет под свою руку и Парму и Мутину и Бононию.
— Твои планы мне понятны, но причем тут моя месть яподам. Мне нет никакого дела до проблем бойев. Прости бренн. — Он залпом осушил кубок.
— Постой. Выслушай меня. — Артоген поставил кубок и, скрестив на груди руки, без энтузиазма приготовился выслушать меня. — Что ты станешь делать, когда сожжешь десяток жалких оппидумов яподов? — Смотрю ему в глаза так, будто важнее для меня ничего на свете нет, чем его ответ.
— Пойду на далматов (иллирийское племя, покорено римлянами во время Иллирийской войны 35–33 гг. до н. э.), — высокомерно отвечает Артоген.
— Нет! Никуда ты не пойдешь. Потому, что к тому времени все другие племена кельтов перегрызутся между собой и Этруски обязательно попытаются вернуть свои оппидумы. У нас есть шанс сейчас объединить сенонов бойев и инсубров, окончательно повергнуть лигурийцев и выйти к морю, что бы наши купцы торговали с Карфагеном. А потом и Иллирия падет к нашим ногам.
— Почему ты говоришь «к нашим ногам», бренн ты, а не я?
— Это не важно! Важно то, что ты сейчас волен выбирать, а я — нет. Вот и уговариваю тебя ради общего блага. Не только моего или твоего. Ради светлого будущего! — Прячу улыбку. О светлом будущем хорошо сказал.
— Хорошо сказал, — Мне стоило больших усилий остаться невозмутимым. Артоген заговорил как раз в тот момент, когда я произносил мысленно те же слова, — Хорошо говоришь, но если я замечу, что твои слова расходятся с делом, стану тебе врагом.