— Это нужно, — кутаясь в меха, позевывая, соглашается Хундила.
Свадьба без драки — не свадьба! Уже как месяц в Мельпуме стараниями дружинников царят покой и порядок. Но моя свадьба окончилась двумя десятками поединков и сотнями разбитых голов.
Женили нас Хундила и Игель. Водили в дубовую рощу на капище, шаманили там, разжигая костры и пуская кровь бычку.
Что бы отвлечь себя от друидских обрядов, я мысленно славил всех Богов за Мельпум и Гвенвилл.
Умертвив бычка, нас попросили взяться за руки крест на крест. Обвязали цветными лентами запястья, и долго бубнили за нас клятвы. Мы лишь потом, сказали, что, мол, клянемся, на том обряд и закончился.
Хундила засветил воз приданого, а Вудель к моему удивлению — не меньший, со всяким барахлом. Так принято — сколько невеста в дом принесла, столько же и жених добавить должен. Правда, тот воз для меня дружина собрала.
Ну а потом как водится — пир горой. И не только в трапезной бренна, в оппидуме не пили вино только дети малые. С каждым новым часом этой грандиозной попойки количество подарков от горожан увеличивалось россыпями у стен трапезной. К утру, трапезная походила на крытый рынок, где торговцы, бросив свои товары, решили погулять.
И на второй день кутили и на третий.
Сколана и его всадников я все же отправил с подарками к Артогену. Хундила уехал в Мутину и как обещал, увез с собой почти весь Совет Мельпума.
Воины Алаша, вернувшиеся из похода на Геную, получив от меня приличные «подъемные», отправились по домам собирать урожай и готовиться к зиме. Гарнизон оппидума пополнился на сто пятьдесят человек, изъявивших желание стать дружинниками бренна.
Моя любимая Гвенвилл в течение недели терпела, а потом стала задавать вопросы, чем я целыми днями занимаюсь, и почему она видит меня только по ночам?
Целую ее, понимая, что никак не смогу отмалчиваться дальше. Засыпая, каждую ночь думаю об этом.
Часть четвертаяМладший центурион Септимус Помпа
Глава 13
— За нашу двенадцатую манипулу и старшего центуриона Алексиуса, — еле ворочая языком, пробормотал Мамерк и тяжело опустился на табурет. Его соплеменник Нумерий из эквов (древний италийский народ, живший в горах к востоку от Лациума, враждебно относившийся к Риму, но, в конце концов, покоренный римлянами в 302 г. до Р.Х.) недовольно проворчал,
— За Алексиуса, слава ему, пьем всю ночь. А давайте выпьем за нашего центуриона Септимуса!
— И то дело, выпьем за Септимуса! — Одобрил великан Руфус (Rufus — рыжий). Поговаривали будто он из галлов.
— А давайте, — согласился Мамерк.
— Спасибо друзья, — пуская скупую слезу, Септимус Помпа выплеснул чуть-чуть из кубка на землю и, бормоча слова благодарности Тину (греческий Зевс и римский — Юпитер) влил в себя содержимое.
Скрипнули ржавые петли, и друзья услышали гнусавый голос ненавистного Мариуса Кезона.
— У-у козье вымя, дети осла! По какому поводу гуляете? — Выставив вперед ногу в лубках, он оперся спиной о дверь и вытер лоб. — Сейчас я вам напомню, кто тут командует, — Мариус встряхнул плетку, на кончиках кожаных ремней брякнули загнутые в кольца гвозди. Глаза Руфуса налились кровью, и без того вечно румяные щеки стали бордовыми. Он схватил табурет и запустил в бывшего старшего центуриона двенадцатой манипулы. Тот смог увернуться. Но травмированная нога подвела, не удержав равновесия Мариус поминая Аиту (Аид, Гадес), рухнул на земляной пол.
Септимус бросился к ворочающемуся на полу Мариусу и, схватив его за горло, срываясь на крик зашипел: " Теперь в двенадцатой, старшим центурионом — Алексиус Спуринна Луциус! А ты проваливай, пока цел!». — Отпустив хрипящего Мариуса, Септимус поднялся и тут же вскрикнул от боли: бывший командир таки достал плеткой по ногам. «Твой Алексиус кормит ворон, скоро и ты с ним встретишься», — брызжа слюной и силясь подняться, пообещал Мариус Кезон.
Позже Септимус признался друзьям, что все равно не жалеет о содеянном, хоть в тот момент просто не смог справиться с собой. Он наступил ногой, обутой в калиги на лицо Мариусу и вогнал кинжал тому в горло. Обернувшись к друзьям, он увидел, что половина солдат манипулы уже на ногах.
Руфус подошел к Септимусу и плюнул на бьющегося в конвульсиях Мариуса. «Это тебе за Алексиуса!» — громко, так, чтобы все проснувшиеся услышали, сказал он, — «Этот выкидыш убил нашего центуриона!».
Протрезвевшие Мамерк и Нумерий, со словами: «За Алексиуса», — сделали то же, что и Руфус. За ними пошли Квинтус, Тиберий и Прокулус. Когда Мариус Мастама — опальный сын уважаемого сенатора Этрурии почтил плевком на труп центуриона память Алексиуса Спуринны и остальные сочли своим долгом сделать то же.
«Всем спать. Мы сами позаботимся о теле», — приказал солдатам Септимус, а старые, еще по контубернию друзья, дружески похлопывая по спинам нерасторопных, позаботились о том, что бы приказ центуриона был выполнен как можно быстрее.
Вдесятером они покинули здание казармы и направились к выходу в город. Септимус и Руфус поддерживая под руки тело Мариуса, несли его так, как обычно приносили в лагерь упившихся легионеров.
У ворот к ним навстречу вышел часовой. Разглядев в свете факела гребешек центуриона на шлеме Септимуса, махнул рукой и вернулся в сторожевой домик.
Минут через десять тело Мариуса погрузилось в зловонные воды городской канализации. «Даже если его и обнаружат, то это к лучшему. Любой бродяга мог позариться на имущество инвалида», — пояснил свое решение друзьям, Септимус.
Назад вернулись, держа под руки Прокулуса, на случай если часовой вспомнит о ночной вылазке контуберния, решили настаивать, что мол, вино кончилось. Пьяными все были, вышли из лагеря, потом центурион Септимус приказал возвращаться.
Септимус уснул сразу. Но сон его прервали звуки буцины так быстро, что прежде, чем встать с лежака он помянул всех демонов от Ванфа до Хару.
Потом проклятия Септиптимуса обрушились на Сенат, принявший решение о строительстве дороги к Тарквинии. Все знают, что по старой дороге от Тарквинии к развалинам Рима уже давно никто не ходит. Весь день под палящим солнцем манипуле Септимуса предстояло носить булыжник, копать и трамбовать каменистый грунт. Не для того ли, что бы сабинам стало легче ходить на Этрурию?
Мешки с едой и водой на плечах, из оружия — только глаудиусы, без доспехов и пилумов, в одних только туниках шесть манипул второго легиона Этрурии с первыми лучами солнца вышли из города.
На манипулу Септимуса приходилась одна телега, запряженная старым волом. На телегу легионеры погрузили инструменты — лопаты, корзины для земли, заступы. Измученный ночными событиями Септимус, взобрался на телегу и отчаянно борясь со сном, разглядывал таблички расставленные по обочине. Табличек было много: вначале номер манипулы, затем контуберния.
Наконец он увидел табличку с номером «двенадцать». Слез с телеги и потирая голову у правого виска, стал разводить контубернии манипулы по размеченным участкам.
Пол дня углублялись, отсыпая землю на обочину, потом трамбовали деревянными колодами. Септимус превозмогая ноющую головную боль, с остервенением долбил окаменевшую землю.
Небо затянуло тучами, заморосил дождик. Боль отступила, но легче не стало. Септимус чувствовал странную тревогу. Он вглядывался в лица солдат и размышлял о том, стал ли он убивать центуриона Мариуса, если бы был трезв?
За обедом солдаты подшучивали друг над другом, в общем — все как обычно, будто ночью ничего и не произошло. Септимус повеселел и решил, что правильно сделал, отомстив, убийце Алексиуса.
Когда на небе появились первые звезды, на обочине будущей дороги уже лежали ровными рядами камни. Завтра этими камнями солдаты вымостят подготовленный сегодня участок дороги. После недолгих сборов манипула Септимуса направилась к городу.
У городских ворот стражник сделал знак остановиться. Септимус подошел к нему и, уперев руки в бока, повел головой так, что хрустнули шейные позвонки. Он сделал это намеренно, что бы часовой смог получше рассмотреть гребень на его шлеме.
— В своем ли ты уме, что позволяешь себе останавливать нас? Мы весь день работали как мулы!
— Простите центурион. У меня приказ от Консула Прастины для старшего центуриона двенадцатой манипулы. — Липкий страх медленно поднимался откуда-то снизу, сжимая сердце. Септимус, собравшись духом, твердо произнес:
— Я Септимус Помпа младший центурион двенадцатой манипулы, слушаю тебя.
— Консул срочно требует к себе старшего центуриона Мариуса Кезона.
«Как? Как это возможно? Старший центурион манипулы — Алексиус Спуринна!» — Страшная догадка молнией мелькнула и оглушила, словно над головой прогремел гром, — «Консул причастен к смерти Алексиуса». Мамерк, Нумерий, Руфус, Квинтус, Тиберий, Прокулус, друзья стояли за его спиной и все тоже слышали. Септимус повернулся к ним и увидел на их лицах полное равнодушие, — «Неужели они не понимают?»
Стражник воспринял удивление Септимуса по-своему:
— Его нет с вами?
— Он давно уже не с нами, — меланхолично, но достаточно громко, что бы стражник услышал, произнес Руфус. Остальные, кто стоял за спиной Помпы, дружно закивали головами, поддакивая.
— Проходите, — часовой отошел в сторону, пропуская манипулу в город.
Септимус дал команду продолжить движение, а сам задержался, наблюдая за стражником.
Из флигеля, пристроенного к башне, вышел офицер. Стражник, что-то сказал ему, тот запрыгнул на коня, взял под уздцы второго и ускакал в город. «Все верно. Второй конь для Мариуса. Нет никакой ошибки», — Септимус брел за своей манипулой, едва переставляя ноги.
Ему было трудно понять, как после таких почестей оказанных Алексиусу Консулом, в манипулу вернулся Мариус. И не просто вернулся. Раньше он не позволял себе так разговаривать с новобранцами контуберния Помпы. Теперь от пришедшей ясности легче не стало — признание в убийстве молодого центуриона вызвано отнюдь не отчаянием и не желанием досадить, Мариус Кезон знал — за ним стоит Консул.