Опьяненная успехом, Фрида прилетела в Нью-Йорк к Николасу – но там ее ждало разочарование: он собрался жениться на другой. Снова боль, снова разочарование, снова одиночество… И снова Фрида ищет спасения в творчестве. Зимой 1939/40 года она работает как никогда. Созданная в это время серия автопортретов – «Автопортрет с обезьянкой и пластиной на шее», «Автопортрет с ожерельем из шипов и колибри», «Автопортрет с короткой стрижкой», «Две Фриды» – выражала все, что происходило в душе у этой женщины, изувеченной и болезнью, и разлукой с любимым человеком. Мексиканский поэт Карлос Пеллисер, безнадежно влюбленный в Фриду, посвящал ей сонеты, друзья окружали ее, но без Диего Фрида чувствовала себя одинокой. Однажды в больнице ее навестил богатый американский коллекционер Хайнц Берггрюэн. Он был покорен Фридой мгновенно – после бурного секса прямо в больнице он увез ее в Нью-Йорк. Снова короткий период счастья… Диего, который как раз в это время скрывался в Сан-Франциско, узнал об этом – и был раздавлен: Фрида, которую он привык считать своей женой и своим творением, счастлива с другим! Он понял, что не может потерять Фриду, и бросился на штурм. Пока Хайнц растерянно наблюдал, Диего заваливал Фриду письмами с просьбами, обещаниями и заверениями в любви. Наконец Фрида дрогнула: она послала Диего телеграмму с обещанием приехать к нему в конце ноября. Хайнцу ничего не оставалось, как тихо исчезнуть.
Диего Ривера и Фрида Кало вновь поженились в декабре 1941 года. Фрида выдвинула мужу ряд условий: никаких интимных отношений – при его изменах для нее это было бы мучительно, – никакой ревности, терпимость и материальная независимость. «Я был так счастлив вернуть Фриду, что согласился на все», – вспоминал Диего. Они поселились в Голубом доме – «уже навсегда, без ссор, без всего плохого – только для того, чтобы любить друг друга». Фрида, жизнь которой наконец обрела спокойную стабильность, продолжала работать – она писала столько, сколько позволяла ей жизнь с Диего и ее изувеченное тело. Больше всего она жалела, что ее сил хватает всего на несколько часов работы в день. В 1942 году супруги Ривера начали преподавать в только что открытой школе искусств «Эсмеральда». Из-за слабого здоровья Фрида преподавала дома – ученики приходили к ней и, очарованные ею, рисовали, рассевшись на плитах двора, пока она разъезжала между ними в инвалидном кресле. В конце 40-х годов ее отношения с Диего снова чуть не прекратились – у него был роман с актрисой Марией Феликс, и Фрида едва не сломалась окончательно. Она пристрастилась к алкоголю, который позволял хоть ненадолго забыть о Диего и постоянной боли. «Чем сильнее я люблю женщин, тем сильнее я хочу заставлять их страдать», – говорил Ривера. Но в жизни Фриды и так остались одни страдания. В 1944 году Фрида закончила картину «Сломанная колонна», аллегорию ее страданий: истерзанное тело Фриды стиснуто металлическим корсетом, а рассеченная спина обнажает на месте позвоночника – сломанную греческую колонну.
Ее здоровье продолжало ухудшаться. В 1945 году – операция на позвоночнике в Нью-Йорке, через год – в Мехико. Постоянную боль не снимал даже морфий; корсеты – кожаные, гипсовые, металлические, некоторые весом до 20 килограммов – поддерживали ее спину, но добавляли лишние страдания. В 1951 году Фрида перенесла семь операций, за всю жизнь их было 32. На ее автопортретах – кровь, терновый ошейник, кинжалы, вырванное сердце – символы ее страданий. Только однажды, готовясь к очередной операции, Фрида вместо автопортрета напишет «Раненого оленя» – спина его утыкана стрелами. А после операции – «Древо надежды»: Фрида лежит на носилках с израненной спиной, а перед ней сидит другая Фрида, в руках у нее – корсет и плакат с надписью: «Древо надежды, стой прямо». Фрида устала. Устала жить, устала бороться, устала чувствовать боль. Ее все чаще беспокоят мысли о смерти, это немедленно отразилось на ее картинах, которые наполняются трагизмом, страхом и дурными предчувствиями. Она предприняла несколько попыток самоубийства, один раз чуть не спалила себя заживо. Диего мчался к ней по первому зову – теперь, когда конец был близок, он наконец полностью осознавал, какая великая женщина была рядом с ним. А Фрида кричала от боли в своей комнате, которую Диего расписал для нее яркими бабочками, и снова звала его… «Мой крылатый Диего, моя тысячелетняя любовь», – шептала она…
Из-за начавшейся гангрены Фриде ампутировали правую ногу. У нее не осталось сил, депрессия накрыла ее с головой. Только Диего, который все время был рядом с нею, не позволил ей умереть прямо в больнице. Втайне от жены он подготовил ее выставку в галерее Лолы Альварес. Фрида на час вырвалась из больницы, чтобы в последний раз насладиться триумфом.
Она больше не могла писать, а значит – не могла жить. Уже много лет только работа, только живопись держали ее на этом свете. Последняя написанная картина – натюрморт с арбузами – называется «Да здравствует жизнь!» Но жизнь скоро закончилась. 13 июля 1954 года Фрида Кало умерла от пневмонии. Последняя запись в ее дневнике гласит: «Надеюсь, что уход будет удачным, и я больше не вернусь».
Диего Ривера – «монстр и святой в одном лице» – последовал за Фридой через три года.
Урна с прахом Фриды Кало покоится в ее Голубом доме, превращенном в музей. Там всегда многолюдно. Фриду Кало, которая жила ярко и страстно, не могли забыть. В шестидесятые годы личность Фриды – страстная женщина, свободная в любви и в творчестве, – была очень актуальной. В семидесятые, когда в моде были яркие краски и примитивизм, ее творчество и стиль в одежде вознесли на вершину. В восьмидесятые, когда расцвел буйным цветом феминизм, она стала одной из его икон. В буквальном смысле – ей воздвигали алтари, а религию, которую исповедовала в ее память творческая богема, назвали «калоизм». Картины Фриды ценятся на вес золота, о ее жизни пишутся книги и снимаются фильмы. Она доказала, что можно жить вот так – наперекор боли, страданиям, наперекор самой судьбе, можно жить и при этом быть счастливой, без оглядки на правила, чужие мнения и саму себя… Она не хотела возвращаться, но из памяти людской она никогда не уходила – и не уйдет. Маленькая женщина, своим творчеством победившая саму себя.
Эдит Пиаф. Любовь парижских улиц
В октябре 1935 года посетители, среди которых были известные журналисты, директор Радио-Сите Марсель Блештейн-Бланше и Морис Шевалье, собрались в бывшем ресторане «Жернис» на улице Пьер-Шаррон на открытие кабаре. Директор нового заведения Луи Лепле вышел на сцену и торжественно произнес: «Несколько дней назад я проходил по улице Труайон. На тротуаре пела девушка с бледным, болезненным лицом. Ее голос проник в мое сердце, взволновал, поразил меня». Потом он добавил, что у девушки нет вечернего платья, что она лишь недавно научилась кланяться публике, что она будет петь в своем повседневном наряде – «без грима, без чулок и в короткой юбке за четыре су». «Я рад представить вам – Малышка Пиаф!» Девушка вышла, кутаясь в дешевую шаль – робкая попытка скрыть, что у ее свитера отсутствовал один рукав, – но когда она запела «Бездомных девчонок», зал онемел. Во время последнего припева шаль, маскирующая дефект ее свитера, упала – она уже ожидала смеха, насмешек, – но зал взорвался аплодисментами. Когда они отгремели, в установившейся ожидающей тишине раздался голос: «Да у малышки неплохо получается!» Это был сам Морис Шевалье, великий шансонье, тогда находящийся в расцвете славы. Малышка Пиаф в растерянности убежала за кулисы. Лепле остановил ее: «Ты завладела их сердцами, будешь владеть ими завтра и всегда!»
Этот вечер Пиаф всегда называла самым тяжелым – и самым счастливым моментом в своей жизни.
Лепле оказался хорошим пророком. Отныне и навсегда хрупкая невысокая девушка, с его легкой руки обретшая имя Пиаф, завладела любовью всего света. Стоило один раз услышать ее неповторимый голос, и забыть его становилось невозможно; страстный, словно холодными пальцами хватающий за сердце, удивительно мощный и неожиданно нежный, он всегда пел о любви. Такой разной и всегда такой сильной. Наверное, потому, что у самой Эдит любви было слишком мало…
Эдит Пиаф гордилась тем, что пришла на сцену прямо с улицы. По легенде, распространяемой всеми ее биографами, она и родилась прямо на парижской улице Бельвиль, под фонарем у дома номер 72. Это случилось 19 декабря 1915 года в три часа ночи; роды принимали двое полицейских. Мать новорожденной, цирковая артистка и певица Анита Майар, выступавшая под псевдонимом Лина Марса, не успела добежать до больницы. Ее муж, акробат Луи Гассион, в это время – по счастливому совпадению – находился в увольнительной с фронта и отмечал это радостное событие во всех соседних кабачках. Девочку назвали Эдит.
По сути, имя – это единственное, кроме жизни, что мать успела дать своей дочери. Лине гораздо больше нравилось проводить время на улице, чем с дочкой: «она была настоящая актриса, но у нее не было сердца», скажет потом Эдит. Через два месяца Лина на долгие годы исчезнет из жизни своей дочери – потом, когда Эдит Пиаф станет знаменитой, ее мать объявится только затем, чтобы через суд потребовать от нее денег. В конце концов она умрет пьяной на улице…
Двухмесячная девочка оказалась на полном попечении родителей Лины, которые тоже не отличались любовью к детям – зато очень любили выпить. Когда Луи Гассион в 1917 году вернулся с фронта, он обнаружил свою дочь в ужасающем состоянии: «головка, как надувной шар, руки и ноги, как спички, и грудка цыпленка». Эдит была истощена, ужасающе грязна и к тому же практически ничего не видела – от конъюнктивита ей залепило глаза гноем. Луи отвез дочку к своей матери в Нормандию, в городок Бернейе – она работала кухаркой у своей сестры Мари, которая держала публичный дом.
В этом неподходящем для ребенка месте Эдит провела три года, и, по сути, это были ее единственные детские годы. Девушки из «заведения» заботились о маленькой Эдит, учили ее всему, что знали сами, возили ее по врачам. Наконец девочка прозрела – по друго