«Ты Богоматерь, нет сомненья…»: «
Мила ты всем без исключенья…
Не та, которая Христа
Родила…
… бог другой земного круга —
Ему послушна красота…
Ты Богородица моя.
Кто знает край, где небо блещет…»:
Кругом ее кипит народ;
Ее приветствуют восторги…
Забудь еврейку молодую,
Младенца-Бога колыбель…
Богини вечной красоты…
Пиши Марию нам другую…
Из приведенных сравнений видно, что и героиня более раннего стихотворения пленяет всех вокруг своей необыкновенной красотой. Она причастна к искусству – «бог другой земного круга», которому «послушна красота», весь в нее, – также и героиня нашего стихотворения «чудеса немых искусств» воспринимает «в стесненье вдохновенных чувств», почему и названа «богиней вечной красоты». И та и другая сопоставляются с Богородицей и даже противопоставляются ей.
В любовной лирике Пушкина стихотворения, связанные с одной и той же избранницей, как правило, имеют какие-то устойчивые отличия: эпитеты, характерные детали, темы.
Так, большинство стихотворных текстов, связанных с Амалией Ризнич, объединяется темой ревности: «Простишь ли мне ревнивые мечты…» («терзаюсь я досадой», «мучения мои», «не мучь меня», «как тяжко я страдаю»); «Под небом голубым страны своей родной…» («любил… с таким тяжелым напряженьем», «с безумством и мученьем», «где муки…»); пропущенные в окончательной редакции главы шестой «Евгения Онегина» строфы XV («ревности припадки», «мучительней нет в мире казни») и XVI («пламя ревности жестокой»).
В стихотворениях, относимых к Е. К. Воронцовой, многократно упоминается какой-то многозначительный подарок возлюбленной, играющий роль талисмана: в отрывке «В пещере тайной в день гоненья…» («ангел… принес мне талисман»), в стихотворениях «Храни меня, мой талисман…» и «Талисман».
В стихах, посвященных Анне Олениной, автор называет героиню ангелом или уподобляет ангелу, см.: «Ее глаза» («…ангел Рафаэля / Так созерцает Божество»); «Предчувствие» («Сжать твою, мой ангел, руку…»; «Ангел кроткий, безмятежный…»); «Увы! Язык любви болтливой…» («Тебе докучен, ангел мой»).
В двух стихотворениях из трех, обращенных к Екатерине Ушаковой в 1827 и 1830 годах, употреблен эпитет «живой (живые)», см.: «Ек. Н. Ушаковой» («И речи резвые, живые»); «Ответ» («И этой прелести живой»). По-видимому, живость характера была наиболее впечатляющим свойством Ушаковой в восприятии поэта.
А образ Натальи Николаевны сопрягался в стихах 1830 года, когда она была еще невестой, со словом «прелесть», см.: «К вельможе» («…и прелесть Гончаровой»); «Мадонна» («Чистейшей прелести…»).
Характерной особенностью стихотворений «Кто знает край, где небо блещет…» и «Ты Богоматерь, нет сомненья…» является противопоставление героини стихотворения Богоматери, что дает основание предположить, что оба они относятся к одному и тому же лицу – М. А. Мусиной-Пушкиной.
Второе из них долгое время датировалось октябрем – декабрем 1826 года (III, 1136), как раз в это время поэт, после возвращения из Михайловской ссылки, и мог познакомиться с Мусиной-Пушкиной. Затем датировка была изменена (по расположению автографа в пушкинской тетради) на май 1824 года[304]. Однако вскоре старая датировка была подтверждена вновь[305]. Таким образом, наше предположение о том, что героиней стихотворения «Ты Богоматерь, нет сомненья…» является также Мусина-Пушкина и в этом смысле остается в силе.
Есть еще одно стихотворение, косвенно связанное с двумя рассмотренными:
Кж. С. А. Урусовой
Не веровал я Троице доныне,
Мне Бог тройной казался всё мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.
Принадлежность его Пушкину не доказана, оно приводится в собрании сочинений в разделе Dubia, обращено по некоторым сведениям к фрейлине Софье Александровне Урусовой (1806–1889), будущей княгине Радзивилл, средней сестре М. А. Мусиной-Пушкиной. Всего княжен Урусовых было три, младшая – Наталья Александровна (1812–1882). Все три были признанными красавицами. В стихотворении упоминание о «трех грациях» может, как мы полагаем, восприниматься и в таком смысле: это три сестры Урусовы. То есть автор стихотворения, воздавая должное одной из них, не забывает и двух ее сестер. Стихотворение датируется сентябрем 1826 – августом 1830 года. Пушкин познакомился с С. А. Урусовой весной 1827 года. Однако, как указал Цявловский, Вяземский считал, что этот мадригал, «довольно пошлый и приторный», если и принадлежит перу Пушкина, скорее всего, «написан» не ей, а ее старшей сестре, Марии Александровне[306]. Как и в двух рассмотренных выше стихотворениях, в мадригале тоже содержится антирелигиозный выпад. Если в тех стихотворениях земная красавица кощунственно противопоставлялась Богородице, то в этом высказано кощунственное сомнение в таинстве Троицы. Поэтому, нельзя, как нам кажется, исключать возможность того, что и героиней третьего стихотворения также является М. А. Мусина-Пушкина. В таком случае все три стихотворения, связанные с нею, свидетельствуют о необыкновенно сильном восхищении Пушкина этой женщиной, трижды прибегнувшего к рискованному противопоставлению ее образа непререкаемым религиозным святыням.
Итак, неоконченное стихотворение 1828 года «Кто знает край, где небо блещет…» текстуально или тематически связано со следующими пушкинскими (один из них дубиальный) поэтическими текстами: «Кто видел край, где роскошью природы…» (1821), «Я знаю край, там на брега…» (1827), строфой LII седьмой главы «Евгения Онегина» (1828), «Ты Богоматерь, нет сомненья…» (1826), «Кж. С. А. Урусовой» («Не веровал я Троице доныне…», 1826–1830). Но наиболее интересен для нас еще один пушкинский текст, до сих пор не упомянутый нами, который самым непосредственным образом связан с нашим стихотворением.
В 1830 году, в так называемую Болдинскую осень, Пушкин вновь обратился к незавершенному сюжету 1828 года. Основу и этого неоконченного стихотворения составляет та же, по выражению Анненкова, «противуположность» севера югу, которая была задумана (но не осуществлена) ранее в стихотворении «Кто знает край, где небо блещет…». Итальянскому антуражу, чуть ли не дословно перешедшему сюда из стихотворения 1828 года, противопоставлен пейзаж русского севера с россыпью зимней ягоды – но не клюквы, а брусники:
Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине
И отдаленное страданье
Как тень опять бежит ко мне;
Когда людей повсюду видя,
В пустыню скрыться я хочу,
Их слабый глас возненавидя, —
Тогда забывшись я лечу
Не в светлый край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
На мрамор ветхой тихо плещет,
И лавр и темный кипарис
На воле пышно разрослись,
Где пел Торквато величавый,
Где и теперь во мгле ночной
Далече звонкою скалой
Повторены пловца октавы.
Стремлюсь привычною мечтою
К студеным северным волнам.
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров – берег дикой
Усеян зимнею брусникой,
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Сюда порою приплывает
Отважный северный рыбак,
Здесь невод мокрый расстилает
И свой разводит он очаг.
Сюда погода волновая
Заносит утлый мой челнок…[307]
Содержание неоконченного стихотворения 1830 года, вторая часть которого, по предположению Анны Ахматовой[308], посвящена острову Голодай – месту тайного захоронения пяти казненных декабристов, куда более серьезно (там и воспоминание об Амалии Ризнич, и тема казни декабристов)[309]. Вспоминая свою умершую возлюбленную, терзаясь чувством какой-то неясной для нас вины перед нею, поэт вдруг ощущает, что мысль его устремляется не на ее родину в Италию, где она умерла, а к месту предполагаемого захоронения декабристов. Почему это произошло, мы постарались ответить в главе «Почему Италия?» (см. выше), ответ этот не имеет прямого отношения к теме настоящей главы, обратим лишь внимание на то, что принцип построения сюжета здесь тот же, что и в стихотворении 1828 года: противопоставление благословенного юга суровому северу
Тема севера, мотив севера в творчестве Пушкина занимает заметное место. Мы подразумеваем здесь не просто географическое понятие (таких примеров у него множество), а имеем в виду север в качестве синонима России, как, например, в аллегорическом «Аквилоне» (1824, см. предыдущую главу), где тема севера (холодного северного ветра) звучит в полную силу[310]:
Но ты поднялся, ты взыграл,
Ты прошумел грозой и славой —
И бурны тучи разогнал,
И дуб низвергнул величавый, —
а под «величавым дубом», угадывается, конечно же, Наполеон, покоритель всей Европы.
Однако начинается стихотворение с отнюдь не риторического увещевания:
Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник прибрежный долу клонишь?