Во-вторых, такая однозначность в понимании художественного текста (тем более лирики символиста) вряд ли может быть оправданна. Она в корне противоречит установкам символизма на многозначность, многомысленность поэтического слова, о чем мы уже упоминали выше. Любому непредвзятом читателю виден в обороте, выделенном Непомнящим, другой, более общий смысл: причастность ребенка к тайнам бытия, к судьбам человечества, к ходу истории. Этот более широкий контекст признает и сам Непомнящий, называя плач ребенка «пророчеством всеобщего характера» (см. выше).
Но при расширенном смысле оборота «Причастный Тайнам», при восприятии его как «пророчества всеобщего характера», ни о каком реальном младенце, находящемся в церкви (безотносительно к вопросу об Евхаристии), речь идти, разумеется, не может.
Что же касается Евхаристии, то нам представляется, что текст стихотворения не дает никаких оснований утверждать, будто бы она совершилась или совершается в момент литургии, поэтически запечатленный Блоком. А момент этот соответствует (с определенными формальными отступлениями, на которых мы уже останавливались) великой ектении, при которой автор наблюдает за девушкой из церковного хора; великая же ектения, как известно, значительно предшествует по времени Таинству Причащения.
Начало четвертой строфы стихотворения «Девушка пела в церковном хоре…» по связи с предшествующими строфами свидетельствует о том, что великая ектения продолжается:
И голос был светел, и луч был тонок —
и именно в этот момент возникает символический плач ребенка.
Символический в данном случае и в том смысле, что в церкви его никто не слышит, – он звучит только в поэтическом воображении автора.
В пользу нашего утверждения говорит строка заключительной строфы, совершенно не принятая во внимание ни Непомнящим, ни Бочаровым:
И только высоко, у Царских Врат, —
вот где находится Он, «Причастный Тайнам»!
Авторские запятые, которыми выделено уточнение места (у Царских Врат) после обстоятельства места «высоко», не позволяют предположить здесь инверсию («высоко… плакал ребенок»), да и оборот «высоко плакал» вряд ли употребим в русском языке.
Таким образом, нам представляется, что плачущий ребенок – это обобщающий символ, свидетельствующий о трагическом мироощущении автора. Плачущий ребенок, находящийся «высоко, у Царских Врат», только видится автору во время звучащей в церкви молитвы, как видится ему «карлик» «на уступе опасном» в финале уже упомянутого нами стихотворения «В кабаках, в переулках, в извивах…». Он один знает горькую, трагическую правду о будущем, неведомую никому из молящихся в церкви, включая поющую девушку в белом платье…
Возможно и уточнение нашей трактовки: плачущий ребенок – это Спаситель на руках у Богородицы, Автор видит его на иконе – «высоко, у Царских Врат». Такая икона находится, например, в иконостасе церкви Ризположения на Донской в Москве, чуть слева и выше Царских Врат. Подобную икону мог видеть Блок в иконостасе церкви, которую, судя по стихам, посещал в августе 1905 года во время пребывания в Шахматово.
При такой интерпретации образа плач ребенка, скорее всего, беззвучен, его не слышит и автор, – автору лишь видятся слезы на лице младенца Иисуса. Заметим, что мотив слез Спасителя не чужд лирике Блока – в явном виде он встречается, например, в стихотворении итальянского цикла «Флоренция»:
Дымится пыльный ирис,
И легкой пеной пенится
Бокал Христовых Слез…
Что ж, действительно, смысл стихотворения трагичен, как трагична вся лирика Блока. Об этом уже достаточно написано. Отметим лишь, что трагические предчувствия поэта относительно будущего России, к несчастью, во многом оказались пророческими.
2001
«В изображенье серых глаз…»(Блоковская тема в «Вечере» и «Четках» Анны Ахматовой)
Слухи и сплетни о романе Анны Ахматовой с Александром Блоком возникли еще во время ее первых поэтических публикаций и сопровождали ее в течение всей жизни. Так, Л. К. Чуковская оставила следующую запись раздраженной реакции Ахматовой на бестактные вопросы одной из посетительниц:
«Представьте, она спросила меня: правда ли, что “Сероглазый король” – это о Блоке и что Лева – сын Блока? Как вам это нравится?
Но “Сероглазый король” написан за четыре месяца до того мгновения, когда Александр Александрович поклонился и сказал: “Блок”»[469].
А позднее, уже в середине пятидесятых, Чуковская записала еще более резкую реакцию Ахматовой на очередное упоминание об ее мнимом романе с Блоком, который она всегда решительно отрицала:
«Недавно в Ленинграде я получила письмо от одной своей сверстницы. Сначала похвалы мне, тоже очень много цитат, а потом, черным по белому: “никогда не забуду тот дом на Пряжке (где жил Блок с 1912 года до дня смерти. – В. Е.), так и стоит он перед моими глазами, где «в спальне горели свечи равнодушно-желтым огнем»”. Это она меня уже прямо в спальню к Блоку засовывает!
Мне, конечно, все равно, хоть в Сандуновские бани, но зачем же врать?»[470]
Подобные домыслы экзальтированно-восторженных почитательниц ахматовской лирики внимания, разумеется, не заслуживают. Но если обратиться к самим стихам, а именно к стихам ранней Ахматовой, так или иначе связанным с Блоком (и таких стихотворений немало!), то вопрос о характере взаимоотношений двух самых выдающихся русских поэтов XX века возникает сам собой. И мы, коль скоро нас интересует их творчество, не вправе от него уклониться. Рассмотрению этого весьма деликатного вопроса и посвящены настоящие заметки.
Стихотворение «Сероглазый король» вместе с тремя другими стихотворениями начинающей поэтессы Анны Ахматовой было опубликовано в апрельском номере журнала «Аполлон» за 1911 год. Публикация принесла ей известность. К тому же времени – 22 апреля 1911-го[471] – по-видимому, относится ее личное знакомство с Александром Блоком.
Таким образом, в биографическом плане «Сероглазый король» (датируется 11 декабря 1910 года) с ее выдающимся современником как будто не может быть связан. Обратим, правда, внимание на цвет глаз героя стихотворения: они серые, как и у Блока. Но это ведь могло быть и простым совпадением.
В творческом же отношении все выглядит иначе: несомненна связь «Сероглазого короля» со стихотворением Блока 1903 года:
Потемнели, поблекли залы.
Почернела решетка окна.
У дверей шептались вассалы:
«Королева, королева больна».
И король, нахмуривший брови,
Проходил без пажей и слуг.
И в каждом брошенном слове
Ловили смертный недуг.
У дверей затихнувшей спальни
Я плакал, сжимая кольцо.
Там – в конце галл ерей дальней
Кто-то вторил, закрыв лицо.
У дверей Несравненной Дамы
Я рыдал в плаще голубом.
И, шатаясь, вторил тот самый —
Незнакомец с бледным лицом.
Как справедливо отметила Н. В. Королева в комментарии к стихотворению Ахматовой, «схема образов – король, королева, муж, жена, возлюбленная, оплакивающая мертвого короля (в «Сероглазом короле». – В. Е.), – напоминают схему образов в стихотворении А. Блока “Потемнели, поблекли залы…”»[472].
Добавим к отмеченному наблюдение, не имеющее прямого отношения к нашей теме, но заслуживающее, на наш взгляд, внимания. В «Сероглазом короле» при сопоставлении его со стихотворением Блока уже явлено столь характерное для творчества зрелой Ахматовой свойство переиначивать начальную ситуацию: вместо умирающей королевы у Блока – умерший король; вместо возлюбленного королевы, который «плакал, сжимая кольцо» – ахматовская героиня, оплакивающая смерть короля.
Такой же прием (замена пола) будет использован ею, например, в цикле «Cinque» (1946), обращенном, как мы попытались это обосновать в своей давней работе[473], к мертвому другу, но где в бодлеровских строках эпиграфа мертва, напротив, героиня.
Характерность такого приема подтверждается А. Г. Найманом:
«…она сдвигала личную ситуацию таким образом, чтобы перефокусировав зрение читателя, показать ее многомерность. Эти сдвиги (…) в поэзии стали одним из главнейших и постоянных приемов (…) Она написала мне, тогда молодому человеку, в одном из писем: “…просто будем жить как Лир и Корделия в клетке…” Здесь перевернутое зеркальное отражение: она – Лир по возрасту и Корделия по полу, адресат – наоборот (…) И таков же механизм некоторых ее шуток: “Бобик Жучку взял под ручку”, – когда, выходя из дому, она опиралась на мою руку»[474].
Связь «Сероглазого короля» с поэзией Блока, как известно, далеко не единственный пример в раннем творчестве Ахматовой. Не случайно в дарственной надписи Блоку на книге «Четок» весной 1914 года Ахматова напишет:
От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи.
Уместно привести в связи с этим замечание В. М. Жирмунского:
«Можно было бы сказать, что Блок разбудил музу Ахматовой, как она о том сказала в дарственной надписи к “Четкам”; но дальше она пошла своими путями (…) Существование для Ахматовой с молодых лет “атмосферы” и традиции поэзии Блока подтверждается наличием в ее стихах довольно многочисленных реминисценций из Блока, в большинстве, вероятно, бессознательных»