Так был ли у Ахматовой роман с Блоком в отмеченный нами временной период? Или, если поставить вопрос несколько иначе (с использованием уже цитированных нами словесных формул В. А. Черных), правомерно ли «видеть за ранними лирическими стихами Ахматовой биографическую подоснову, а не считать их результатом свободной игры ума и таланта, никак не связанной с личными переживаниями автора»? Здесь, правда, необходима одна уточняющая оговорка: под «биографической подосновой» мы подразумеваем, конечно, не какие-то мифические любовные свидания, а лишь сам факт человеческого и творческого общения двух выдающихся современников-поэтов, а также их взаимовлияния друг на друга.
Думается, лучший ответ на этот вопрос содержится в следующем рассуждении Н. Я. Мандельштам, не связанном непосредственно с интересующим нас вопросом, но помогающем, как нам кажется, разрешить затронутую проблему: «Любовная лирика только частный случай переплетения стихотворного порыва с физиологией пола. Как это ни странно, но она почти всегда относится к аскетическому варианту поэзии. Лауры и Беатриче, прекрасные дамы менестрелей, недоступные и далекие, блоковские незнакомки, проходящие мимо поэта, не мода и не выдумка своего времени, а нечто более глубокое, укорененное в самой природе поэзии. Самый распространенный тип любовной лирики – порыв к женщине, а если страсть удовлетворена, порыв сразу иссякает, как стихотворный, так и любовный. Знаменитый случай – стихотворение Пушкина («Я помню чудное мгновенье») и письмо на ту же тему – мне вполне ясны. Порыв связан со стихотворением, после разрядки, Пушкин мог заговорить на языке своего времени и своего товарищеского круга – таким представляется мне письмо. Когда недоступных женщин нет, а в наше время недоступности, кажется, не существовало, поэт сам создает ее, чтобы продлить порыв…»[499].
Романа с Блоком в распространенном понятии этого слова у Ахматовой не было. Он имел место лишь в ее поэтическом воображении. Это, так сказать, «роман в воображении»[500], героем которого действительно был Блок. Тут следует, наверное, заметить в скобках, что и вся
последующая любовная лирика Ахматовой в той или иной степени представляет собою «романы в воображении», и потому делать из нее какие-то конкретные биографические выводы в крайней степени рискованно. Поэтому так возмущали Ахматову всякие биографические применения, касающиеся отмеченных нами стихотворений «Четок».
Ахматовский «роман в воображении», лежащий в основе «Четок», – это роман о несчастной любви. Не случайно Н. В. Недоброво в известной статье о раннем творчестве Ахматовой отмечал: «Несчастной любви и ее страданиям принадлежит очень видное место в содержании ахматовской лирики – не только в том смысле, что несчастная любовь является предметом многих стихотворений, но и в том, что в области изображения ее волнений Ахматовой удалось отыскать общеобязательные выражения и разработать поэтику несчастной любви до исключительной многоорудности»[501].
Тема неразделенной любви, безусловно, является главной темой «Четок», и стихи, связанные с Блоком, – очень важная составляющая часть этой поэтической книги.
2007
«Не стращай меня грозной судьбой…»
Темой настоящей главы является лишь одно стихотворение Анны Ах матовой, занимающее, на наш взгляд, особое место в ее поздней лири ке и всегда привлекавшее наше внимание:
Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
Нынче праздник наш первый с тобой,
И зовут этот праздник – разлукой.
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами,
Я сегодня тебя одарю
Небывалыми в мире дарами:
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться,
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний, —
Чтоб ты слышать без трепета мог
Воронья подмосковного сплетни,
Чтобы сырость октябрьского дня
Стала слаще, чем майская нега…
Вспоминай же, мой ангел меня,
Вспоминай хоть до первого снега.
Совершенно очевидно, что стихи эти обращены к очень дорогому и близкому человеку
Комментируя их в шеститомном собрании сочинений Ахматовой, Н. В. Королева предположила, что они «перекликаются с написанным ранее наброском “Но тебе не дала я кольца…”, а также с наброском “Что ты можешь еще подарить?..”, который можно условно датировать 1959 г.»[502]. А наброски эти она посчитала связанными «с темой И. Берлина и его предполагаемого приезда в Россию»[503].
Таким образом, по логике комментатора, получается, что и рассматриваемые нами стихи, «перекликающиеся» с упомянутыми набросками, тоже не могут не иметь связи «с темой Берлина».
Однако текст стихотворения не позволяет нам принять такую интерпретацию по многим причинам.
Прежде всего остановимся на последнем из «даров», которым автор собирается «одарить» своего героя:
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний,
«тогда» – значит, во время встречи (встреч) с героем; «свежий и летний» – значит, молодой голос. То есть общение с героем происходило в молодые годы автора.
Мог ли Берлин слышать молодой голос Ахматовой? В 1945 году, когда он посетил ее в Фонтанном доме, Ахматовой было уже 56, и собственный голос уже вряд ли мог представляться ей «свежим и летним». Самолюбование и самовлюбленность молодящейся дамочки никогда не были ей свойственны.
Отсылка к молодым годам автора побуждает нас вспомнить ближайшее окружение Ахматовой во времена «Цеха поэтов», «Башни» Вячеслава Иванова, «Бродячей собаки», то есть в 10-е годы прошлого века.
В 1959 году, которым датируется стихотворение, живы были из давних друзей автора лишь двое: композитор А. С. Лурье (1893–1966), находившийся в США, и художник-мозаичист Б. В. Анреп (1883–1969), живший в Англии. Но ни к одному, ни к другому не могло быть обращено это стихотворение, потому что с Анрепом, а затем с Лурье Ахматову связывали более близкие отношения, нежели с героем рассматриваемых стихов, о чем свидетельствуют следующие, обращенные к нему стоки:
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами…
Следовательно, стихи, скорее всего, обращены к умершему, как это мы довольно часто встречаем в творчестве Ахматовой. На это же указывает и характер «небывалых в мире» даров, которыми автор намеревается «одарить» своего героя. Дары эти живущий на земле не может ни осязать, ни увидеть: ее отражение на речной заводи в темноте вечера; ее взгляд, провожающий падающую звезду; как не может услышать живущий на земле и эхо ее, когда-то «свежего и летнего» голоса.
То есть перечисленные автором «небывалые в мире» дары укрепляют нас в предположении, что неспешный авторский монолог обращен не к живому, а к давно умершему другу, никакими внешними реалиями, впрочем, для нас не обозначенному.
Отсутствие каких-либо внешних примет только усиливает наше желание узнать, кто он, этот неведомый нам собеседник Ахматовой.
Среди умерших друзей Ахматовой на роль героя стихотворения больше всего подходит Николай Владимирович Недоброво (1882–1919), блестящий филолог, поэт, «царскосел», до сих пор не оцененный по достоинству, «одна из примечательных фигур предреволюционного Петербурга»3. Приведенные нами строки («луна не блуждала над нами») легче всего отнести именно к нему, потому что они явно перекликаются по смыслу с другими ахматовскими строками из стихотворения «Есть в близости людей заветная черта…» 1916 года, посвященного ему же (инициалы «Н. В. Н.» над стихотворением):
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою…
Есть и еще одно (через поэтический текст) подтверждение сделанного предположения – слово «разлука» в четвертом стихе нашего стихотворения, акцентированное автором, вынесенное в положение рифмующегося:
И зовут этот праздник – разлукой.
«Праздник – разлука» – формула, признаться, довольно неожиданная, и вполне может быть, что «разлука» является здесь ключевым словом. Дело в том, что именно на это слово сделал упор Недоброво в первой строфе (как и у Ахматовой) своего стихотворения 1913 года, обращенного к ней:
С тобой в разлуке от твоих стихов
Я не могу душою оторваться.
Как мочь? В них пеньем не твоих ли слов
С тобой в разлуке можно упиваться?[504]
Стихотворение было опубликовано в 1916 году без посвящения. Однако, как установил М. Кралин:
«…только в последней своей тетради Н. В. Недоброво раскрывает все карты: стихотворение обретает название “Ахматовой”; в августе 1916 года поправляются 2-я (“Мне не хватает силы оторваться” – В. Е.) и 3-я (“И как? В них пеньем не твоих ли слов”. – В. Е.) строки и под стихотворением ставится точная дата его создания» – 11–24 декабря 1913 года[505].
Вряд ли можно посчитать это совпадение в стихах Ахматовой и Недоброво случайным. Хотя бы потому, что в письме к своему другу Анрепу от 12 мая 1914 года (в ту пору с Ахматовой еще не встречавшегося) Недоброво вновь употребил это слово, видимо, оно и тогда было особенно значимым для характеристики их отношений с Ахматовой: «Через неделю нам предстоит трехмесячная, по меньшей мере, разлука. Очень это мне грустно (…) Мне хочется (…) писать побольше для того, чтобы развлекать Ахматову в ее “Тверском уединении” присылкой ей идиллий, поэм и отрывков из романа…»