И тогда подошел человек, перед которым все сборище ваше расступилось, высокий, очень высокий человек, — он шагал, как косец па лугу, подгибая поги, согнувшись и вывернув локти, такой худой, что на него смотреть было страшно, и старый — по виду лет шестидесяти. Черные навыкате глаза его блестели, как агат, обточенный горным потоком в Темном ущелье, и мы с Финеттой смутились, когда он встал перед нами и долго смотрел на нас пронизывающим взглядом. Затем он взял Жуани под руку, отвел его в сторону и они о чем-то заспорили. Я слышал только обрывки фраз — костлявый этот человек все твердил: «Чтоб этого не было здесь! Чтоб этого не было здесь!..»
И тут мы узнали, что пришел их пророк, некто Жан Гюк из Сальзеда, по прозвищу Чугунный, и все наперебой восхваляли его.
Этот Гюк никогда не учился в школе, однако ж наизусть знал священное писание, уверял Пужуле; но словам Луи- Толстяка, он говорил проповеди лучше, чем главный викарий; а Элизе добавлял, что на Гюка то и дело сходит дух божий; а ведь Гюк простой человек — бедняк, землепашец, умилялся Комарик; Горластый сообщил, что сей пророк приходится Жуани шурином; а Фельжероли сказали, что вопреки своему виду он еще не старый — ему и сорока нет…
Самая маленькая из девушек, ростом чуть повыше Финетты, прозванная Крошкой, говорила, что Гюк становится красивым, когда пророчествует. «Ну еще бы!» — подтверждала пожилая женщина, по прозванию Рыжеголовая, супруга самого Жуани, а две другие сочувственно кивали головой — Мари, жена лесоруба Фоссата, внука нашего Спасигосподи, и девушка, прозванная Цветочек.
И вдруг все они разом умолкли, слышалась только пронзительная, как флейта, песня ветра среди скал. Пророк и наш предводитель подошли и встали передо мной и Финеттой. И Жуани в упор спросил меня:
— Она тебе жена… или кто?
Я был объят стыдом н смущением, пожалуй, не меньше, чем если бы оказался на месте Иова и должен был бы ответить Вилдаду, Елифазу и Софару, — ведь этот вопрос я сам впервые задал себе.
Костлявая грудь Гюка ходуном ходила, а из уст вырывались бессвязные слова, будто иена виноградной браги на стыках прохудившегося змеевика: «…Блудила в земле Египетской, распутница… Египтяне растлили девственные сосцы грудей твоих… Она блудодействовала с любовниками. И положу конец распутству твоему и блужению твоему, принесенному из земли Египетской…»
И тогда моя Финетта выступила вперед и храбро объявила:
— Я его нареченная!
Сказав, она обернулась, и меня поразили ее глаза: исчезла в них столь знакомая мне лазурь — они стали зелеными, как незрелые ягоды ежевики.
Я крепко обнял Финетту за плечи и сказал:
— «Я человек, и вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою…»
Я прикоснулся губами к ее лбу, и, как под летним солнцем Поднимаются в стебле соки земли, глаза Финетты засияли и вновь стали голубыми.
Все смотрели на Гюка, по он подошел к нам, коснулся наших плеч железными своими пальцами, обратил к небу каменный взгляд черных агатовых глаз и ответил:
«…Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть».
Тогда все восславили господа, молились и пели псалмы, а потом прошли вместе с нами до края плато, чтобы глаза наши полюбовались творением божьим, столь щедро украшенным. И Гюк сказал:
— На ближайших праздниках мы их поженим.
Жуани, наш предводитель, сказал:
— А до тех пор нареченная будет спать в овчарне, с Цветочком и с Крошкой.
И все ушли, оставив нас в сумерках одних.
Мы долго пробыли у скалистого обрыва, овеваемого вечерним ветром, смотрели на исполинские глыбы, упавшие к подножию кручи, и, прижавшись друг к другу, впивали дыхание жизни под нашим беспредельным небом.
В Орлеанском драгунском полку, где женолакского гончара Жуани произвели в вахмистры (самый высокий чин из всех доступных для простолюдинов), он слыл, по словам Теодора, таким мастаком в военном деле, что не уступит и дворянину. И будь мой старший брат с нами, я охотно сказал бы ему, что согласен с ним, но Теодор остался у Кастане, нашего эгуальского медвежонка, как сообщил Везделаз, возвращавшийся со своими мулами из тех краев.
Оружейная мастерская будет у нас в той пещере, где Луи-Толстяк уже сложил кузнечный горн, как указал ему мастер Пелле; для складов, для кухни, для арсенала отведено свое место, каждому свой грот, своя впадина или выступ скалы. Жуани велел наладить шорную мастерскую, готовить седла и сбрую для лошадей, которых мы захватили, литейную, чтобы отливать пули, когда у нас будет свинец, ступки и песты, чтобы растирать порох, когда раздобудем серы (селитру тут можно собрать, а древесный уголь уже выжигается). Позаботились о молоке — для того есть у нас козы, в хлеву стоят овцы, будем стричь с них шерсть; женщины доят коз, прядут и ткут, а наш Комарик чеканит из меди бирки для пропусков, ведь ремеслом чеканщиков ис- покой веков занимались все Мулины из Виала, а Элизе из Праделя чинит башмаки; остальные же прокладывают дорогу — ожидаются большие перевозки.
И вот когда Жуани рассказывал мне о своих пушках, вдруг раздался крик, — такими пронзительными заливистыми криками у нас созывали на собрания не только наших братьев, занятых работами в окрестностях лагеря, но и добрых людей с хуторов и поселков на всем пространстве от Гурдузы до Гардонетты.
С высоты утеса Горластый доглядел старика с длинной всклокоченной бородой, древнего, как Мафусаил, в рваном плаще, и тогда все закричали:
— Опять! Опять притащился!..
И Жуани весьма сердито крикнул:
— Ступай домой, дедушка! Сколько раз я тебе говорил — пе нужен ты нам! Вернись к себе и больше сюда не приходи!
Упав на колени, старик взмолился:
— Позволь мне следовать за вами, Никола! Мне бы только послушать слово божие, проповеди, молитвы. Смилуйся, пожалей старика… Я не буду путаться у вас под ногами, не буду вам ни обузой, ни помехой и даже лишним ртом не буду, в мои годы и еды-то совсем не надо, меня слово божие напитает…
Лесоруб Фоссат буркнул:
— Ну куда тебе! Тут скоро зима настанет. Первый же снег для тебя погибель.
Щуплый Элизе сказал ласково:
— Ведь вам сказали, папаша, что вы совсем дряхлый, вас уже ноги не носят, где же вам ружье поднять?..
Старик вдруг отбросил свой посох, приподнял маленького Элизе и закричал ему:
— Я тоже был молод, как и твой дед. А ваши отцы даже в молодости были стариками. Вот и пришлось мне ждать. Долго ждал и встретил наконец настоящую молодежь…
И только тут я узнал Самуила Ребуля, своего крестного, дедушку Финетты, а еще лучше сказать — старика Поплатятся, как его всегда называли по всем Севеннам и у нас — от подножья до вершин самого Лозера.
Я обнял его и тоже попытался внушить ему ужас к безжалостной горной Пустыне, но он вырвался из моих объятий и с негодованием воскликнул:
— С каких это пор крестнику дозволяется перечить крестному своему отцу?
Бывшему вахмистру скоро надоели эти пререкания, и он обратился за разрешением спора к своему пророку. Тот, поразмыслив, объявил: «И воззвал Самуил к господу, и господь послал гром и дождь в тот день…»
В самом деле, дождь шел уже целый час, и молния ударяла в склоны Лозера.
Так принят был в наш отряд старик Поплатятся в тот день, когда над нами в час молитвы загремела гроза.
На следующий день.
Жуани, который зорко за всем надзирал, полюбопытствовал, что я такое пишу, и был изрядно горд моей ученостью, хотя предпочел бы, чтоб я оказался цирюльником, так как у нас в отряде не было людей, обладающих искусством зашивать раны от сабельных ударов.
По его приказу я начал было читать ему последние строки моих записей, где рассказывалось о том, как я встретился со своим крестным, но быстро оборвал чтение, боясь, как бы гончар не задохнулся от хохота. Лишь только он смог говорить, то сразу открыл мне причину своего смеха:
— Будь у господа бога столь же болтливое перо, право, пришлось бы возить священное писание на таком множестве мулов, что их вереница растянулась бы отсюда до Версаля!
А вот что случилось со мной на другой день после прибытия моего в Пустыню.
Я отошел по нужде за большую каменную глыбу и уже присел было, как вдруг откуда ни возьмись возник передо мной Гюк и, вылупив глаза, так что они чуть не выскочили у него из глазниц, закричал:
— «Кроме оружия твоего, должна быть у тебя лопатка, и когда будешь садиться вне стана, выкопай ею яму и опять зарой ею испражнение твое. Ибо господь, бог твой, ходит среди стана твоего…»
И погнав меня к пещере, он бросил мне оттуда лопату; чтобы схватить ее, мне пришлось выпустить штаны, которые я поддерживал рукой, а Гюк живо дал здоровенного пинка в обнажившуюся часть тела моего, виновную в недозволенном проступке.
Таких тонкостей не бывало у нас в деревнях.
Вечерами, после завершающего день молитвословия мы с Финеттой можем побыть вместе. Нередко Гюк радует нас своим присутствием; как оно и положено по времени года, ночи стали студеные, а он все-таки сидит с нами, ибо нужен нам обоим, и мы просим его сесть в середке между нами.: Голос его — бальзам успокоительный от жгучего томления, достаточно нам соседства нашего пророка, чтобы у нас в крови утих огонь.
Он говорит, что непостижим и неуловим след, прочерченный орлом в небесах, след змеи на скале и след, оставленный мужчиной в женской душе; еще говорил он, что тот, кто холит смоковницу, будет есть ее плоды; говорил, что вино такого красивого красного цвета и так заманчиво искрящееся в чаше в конце концов ужалит, как змея, укусит, как василиск; говорил еще, что честность подобна поцелую и освежает, как ключевая вода в пору жатвы, что чистота сердца увеличивает сладость уст.
Он говорил Финетте, что добродетельная женщина дороже прекрасных жемчугов, что она запасается овечьей шерстью и льном и в веселии души работает проворными руками, что она подобна торговому судну, ибо доставляет хлеб свой издалека, что она препоясывает силой тело свое, крепостью наполняет мышцы, и сама она чувствует, что все, добытое ею, хорошо; она не страшится будущего, ибо чрево ее плодовито…