Сегодня мы кончили. Мой тесть, мой шурин Авель и невестка Катрин уже отправились обратно в Борьес. Мы с женой тоже пойдем туда помочь им на сенокосе, но сначала я, следуя велению господню, всегда вдохновляющему меня, оставлю здесь след нашего пребывания — спущу в щель тайника листки с записями. Писал я, вдыхая чудесный запах позлащенного солнцем свежего сена, которое нам пришлось убрать в подвал, так как в сарае, служившем прежде сеновалом, уже нет крыши. Густые запахи поднимаются с земли и хмелем ударяют в голову; дышится так легко; поработал я и косой, и вилами, чуть руки себе не вывернул, поясницу ломит, спину и плечи солнце нажгло, а все же это приятная боль. Таинство жизни превратит ее в удовольствие, когда спущусь я к берегу речки и вытянусь на траве подле моей Финетты, словно заправский косец.
Рукой Финетты
Супруг мой! Бедняжка! Ты не из той породы людей, кои сильно меняются после женитьбы. Ты ведь даже не можешь еще натянуть башмаки на свои израненные распухшие ноги, а вот уже готов с барабанным боем выступить в поход…
Мне, понятно, грех жаловаться: помнить надо, в какое время мы живем, как говорят славные старушки, наши с тобой матери; а сами, стоит мне вздохнуть уныло, принимаются перебирать старые свои печали, сетуя на своих мужей, но, разумеется, после того, как мужчины встанут из-за стола. Погоди, муженек, когда-нибудь я выложу тебе все, что у меня в душе накипело, все горькие свои обиды, вместо того, чтобы писать о них в холодке, а потом бросить листок в темную щель и забыть о нем. А может: быть, и мне надо затаить в душе едкие укоры, приберечь их до тех дней, когда мои дочери выйдут замуж? Ох, нет, пет!
Ведь не только мужчины, но и девушки совсем не те, что в прошлом веке, я говорила об этом с Катрин, и она со мной согласна: женщины Пустыни скорее уж будут кричать, чем плакать, и предпочтут наносить удары, нежели получать их. Любили мы, бывало, об ртом поболтать — Цветочек, Крошка, Рыжеволосая и несчастная жена Фоссата, — а потом замолчим, чтобы послушать вас, — ведь мы все-таки вас слушаем (не то, что вы, крикуны тугоухие), тогда переглянемся да глазами скажем друг другу, что женщины во всем к доброму концу приведут.
И все же выпадали такие дни, когда мы с тобой были словно супруги старого времени, столь тихого, мирного времени, что мужчины могли молиться богу, не сжимая саблю в руке; да, выпадали такие дни, когда думалось, что господь совсем немного требует от нас, маленьких людей: обрабатывайте каменистую свою землю в горах, добывайте себе хлеб насущный, да еще любите друг дружку, молодые супруги. И право, как хорошо бы тогда нам жилось, как бы мы были довольны, могу поручиться… Ты, поди, скажешь, что богу нужно молиться и, главное, возвратить ему истинные его храмы. Ну, раз так, то, стало быть, снова хватайтесь за сабли, другого выхода я не вижу. Иной раз хочется мне сказать тебе словечко насчет всего этого, да уж, право, не знаю, когда, как и с какой стороны подступиться к тебе. По правде говоря, боюсь, что ты вообразишь, будто я потеряла веру, и будешь меня, грешницу, меньше любить, а то и совсем разлюбишь… А веру мою господь знает, каждое мгновение на весах своих взвешивает ее, и я сего испытания не боюсь, от стыда кровь не бросается мне в лицо и от страха не подирает мороз по коже!
Да вот четыре дня тому назад какой у нас был разговор с Дуара Лартигом, — да, да, с твоим соседом, с закоренелым папистом Лартигом, который встает по ночам, укрепляет опорные стенки в твоем винограднике и так старательно прячется и от нас и от своих единоверцев, что если б ты не поймал его с поличным, то и не поверил бы никогда, что именно сей заклятый папист не давал сорным травам пожрать оставшийся у тебя клочок земли. Но вот случилось мне, и притом совсем недавно, — в прошлый понедельник, столкнуться нос к носу с этим чудовищем Дуара. Потолковали мы с ним о том о сем, о пятом, десятом, и вот он говорит, что получил недавно в наследство маленькую ферму в Совтере, чудо что такое, сущий рай — не своей смертью умирают в тех краях только те, кто падает с вишневого дерева, когда ягоды с него собирает. Но ему-то, Лартигу, даже с прежним своим добром трудно справляться. И он ищет молодую пару, трудолюбивую и честную, кому можно было бы доверить ту ферму в Совтере. Жили бы там молодожены беспечально, все шито-крыто, никто ничего не знает, преспокойно можно разводить овец, ткать прекрасное белое полотно для простынь и жить на свете лет до ста, только не надо лазить высоко за вишнями, хоть вишни там и самые лучшие во всем Французском королевстве.
— Ах, добрый вы человек, господин Лартиг, — говорю я ему, — только ничего не выйдет, вы ведь знаете моего Самуила.
Дуара захохотал. Помнишь, как он смеется? Загрохочет так, что отбросит тебя на целую сажень, а как втянет в грудь воздуху, — ты очутишься на прежнем месте. И он сказал:
— Слушай! Твой муж лучше владеет пером, чем мечом* Счастье само в руки вам просится. Совтер — глухое место, сущий медвежий угол: люди там прямо дикари, грамотных днем с огнем не найдешь. А ведь мужа твоего, Финетта, недаром Писцом прозвали. Он будет не последняя спица в колеснице.
«Твой муж» — он так и сказал! Право, мне хотелось расцеловать этого доброго дурака паписта, ведь он в точности знал, что нас венчали вокруг ракитового куста, а говорит про тебя: «Твой муж!» Два раза так сказал.
Вот посмотри теперь, как сильна моя вера в бога и вера в тебя, негодник! Ведь я тебе ни слова не сказала ни о ферме, где можно жить так спокойно, ни об этих людях, которым так нужны услуги грамотея! Я, правда, не сказала тебе также, что я ему ответила, чем кончила разговор: «Господин Лартиг, вы добрый человек, но ваш бог и мой господь, как говорится, на ножах меж собой, а вы так же крепко верите в своего бога, как я в своего, и оба мы заявляем, что настоящий бог только один. Так вот, господин Лартиг, попомните мое слово, что бы там ни говорили, что бы ни кричали, а придет время — встретимся мы с вами у престола настоящего, истинного бога, и обоим он укажет место одесную от себя».
Он ушел довольный, твой сосед католик. А ведь то, что я сказала, одинаково нелестно и для его бога и для нашего…
Горе мне! Если бы ты прочел мое письмо, что осталось бы от твоей любви ко мне? Однако ж господь читает мое рукописание и знает каждое слово в нем даже раньше, чем я напишу его; но от этого карандаш не дрожит в моей руке, и я дышу спокойно… Неужели я считаю тебя более суровым, чем господь? Или же я вижу, что тебе легче ошибиться, чем ему? А может быть, я невольно думаю, что бог любит меня больше, чем ты, бедный мой муж!
Если б я думала только о себе, я бы все тебе высказала, пе выбирая слов, и бывают такие дни, вернее ночи, когда я готова это сделать, ибо чувствую, что ты полон нежности и вся душа твоя раскрыта, словно свежая борозда пашни в долине; все тогда кажется ясным, простым и таким надежным, как гладко оструганный пол из доброго каштанового дерева, прочный пол, по которому мы в младенчестве ползаем на четвереньках и делаем первые свои шаги, потом ступаем по нему уверенно, а в преклонных годах ходим по нему, опираясь на палку, но шагаем спокойно, даже не думая о нем… Но, когда расстаемся с ним или оп расстается с нами, затрещит половица возле окна, и ты все будешь потом помнить о ней, все тебе будет недоставать ее, — ведь ты сам мне это сказал, когда сожгли ваш дом..
Не стоит расстраиваться и говорить тебе о Совтере, о тихом крае, где не жгут домов, — ведь тебе там будет недоставать поскрипывания половиц, которое раздражает всякого Здравомыслящего человека, но для тебя, моя бестолковая птица-выпь, без этих привычных с детства звуков не будет счастья.
А старик Поплатятся, твой крестный-то, хорош! Он меня холит, словно привитую весной яблоньку, откладывает для меня лучшие кусочки, каждое утро измеряет взглядом, не стал ли шире мой стан… «Вы что ж это» милые! — с ласковым укором сказал он вчера, оглядев меня со всех сторон. — Ведь уж три месяца вы женаты». Мне очень пе хочется огорчать старика. А впрочем, нечего тревожиться; и мать, и сестра меня успокаивают, считают, что я вполне оправилась от великодушного членовредительства, учиненного надо мной бедняжкой Птичкой-невеличкой… И тут я напишу то, что не посмела тебе сказать: ожидание мне сладостно, я хорошо знаю, что ты не оставишь меня, пока не выполнишь свой долг.
Ах, возлюбленный мой! Я готова крикнуть во всеуслышание: «Да живет во веки веков малый народ Севеннских гор!»
Я готова кричать это даже громче, чем ты, лишь бы ты не слышал, как ропщет мое сердце, против воли моей. Пусть продлятся еще немного, совсем немного эти мгновения, когда мы бываем вдвоем, только вдвоем. Господь не разгневается на меня за подобные мечты, — ведь в конце концов это он нас такими создал и вложил в нас желание… Да что я? Радуясь чудесному согласию мужчины и женщины, разве мы тем самым не возносим хвалу создателю? Господи, внемли мольбе простой горянки. Прислушайся нынешней или завтрашней ночью к тому, что творится в маленькой светлине под самой кровлей старого дома в Борьесе, и ты услышишь, как твой служитель Самуил (а уж как он старается угодить тебе и как придирчиво требует, чтобы почитали тебя в каждой мелочи), этот самый богоугодный Самуил поет хвалы тебе, не заимствуя слова в священном писании, возглашает о ликовании всего естества своего и простодушно радуется невероятному блаженству, которым он может наслаждаться без угрызений совести, ибо получил на то благословение господне.
БРАТУ НИКОЛА ЖУАНИ,
КОМАНДУЮЩЕМУ ОТРЯДОМ ДЕТЕЙ БОЖЬИХ В Л03ЕРСК0Й ПУСТЫНЕ.
Палъер, 1 августа 1703 г.
С посланцем королевы Анны мы наконец встретились, о чем и спешу уведомить вас, дражайший брат во Христе., Засим приступаю к сообщению о трехдневных переговорах, каковые я вел с ним, замещая вас по вашему поручению. Подробный отчет дам устно.
В присутствии рыцаря Роланда, генерала Кавалье и представителей других наших военачальников посланец королевы заверил, что нам будет оказана всяческая возможная помощь, и прежде всего прибудут английские и голландские корабли с оружием и деньгами.