Мессир де Пальмероль и его гарнизон, конечно, превосходно видели из Пон-де-Монвера яркое пламя пожаров в Рюне, но комендант крепости уже изучил наши повадки: хорошо зная, что мы не станем его дожидаться в деревне, он подстерег нас на обратном пути — там, где мы его совсем и не ждали.
И вот, когда завершилась вторая ночь возмездия, зарево которой перебудило всех птиц, мы повернули назад и двинулись через высокое плоскогорье, волоча усталые ноги, увязая в снегу, коченея на лютом ветру; мы уже миновали Финьялетт, Шамплон и Саларьяль и шли все дальше, измученные, подавленные, отупевшие от всех этих разрушений, от голода, от бессонных ночей и словно пьяные от пожаров, от криков, — и вдруг наемные испанцы напали на нас со всех сторон.{104}
Первый залп мы выстояли, второго дожидаться не стали. Когда эти разбойники сжали свое кольцо, они нашли на месте атаки только три лошади, семь навьюченных мулов, два ружья, два красных плаща и три мертвых тела: Батисту Пранувеля, у которого пуля, сразившая его, пробила насквозь и скрипку, закинутую за спину; Жака Дельмаса, зарубленного саблей недалеко от того города, где его отец, великан Дельмас, был заживо колесован под надзором аббата Шайла во втором году нового века; и Авеля Дезельгана, брата Финетты, устремившего широко открытые мертвые глаза на Пастушью звезду.
Все случилось в сумерки. Внезапно раздались вопли, вой, выстрелы. Началось смятение, ветер пахнул мне в лицо (позднее я узнал, что то было дуновенье воздуха от взмаха саблей). Авель взял мою руку, положил себе на грудь, где зияла рана, и я ощутил, как еще дрогнул два-три раза тот горячий и влажный комок, в котором коренится наша жизнь и наша вера. А потом меня подхватила волна бегущих.
Господи боже, за детьми твоими гнались, как гонятся охотники за дикими кабанами. Враги шли по нашему следу, бежали за нами по пятам, отыскивая на снегу пятна крови.
Когда мы собрались кучками по трое, по четверо, преследователи потеряли нас, так как последний идущий заметал следы, другие вытирали у раненых кровь, иные высасывали ее губами. Да мы уже и были среди лесных покровов нашего Лозера, к тому же само небо послало нам помощь: пошел снег, тяжелые хлопья падали так густо, такой плотной завесой, что испанцы заблудились; снег разостлал вокруг свою горностаевую мантию, подобающую для герба нашего края, а в сем белом меху тепло бывает лишь детям Севеннских гор.
Дезельганы пришли расспросить о смерти сына; впереди шел отец, подгоняя мула и корову; за ним брели две старухи. Финетта показывала дорогу. Отец так поздно решился уйти в Пустыню, что они уже ничего не могли взять с собой, все бросили, лишь навьючили на мула два мешка пшеницы; Дезельган нес за плечами только колыбель.
Возвратившись в стан в ту роковую ночь, я заметил, что в руках у меня ружье Авеля. Я подобрал его безотчетно, — ведь Жуани внушал нам, что в сражении оружие важнее всего, и это уж было у нас в крови. Я сказал отцу:
— Вот… больше ничего не могу передать вам от него…
Дезельган ответил:
— Это самое лучшее.
Я ждал, что он, по обычаю, поцелует оружие погибшего сына, но старик не сделал этого, только долго рассматривал его со всех сторон — сверху, снизу, снял ложе, заглядывал в дуло, словно собирался купить ружье, потом вычистил его, тщательно зарядил и с тех пор не расставался с ним.
Я боялся, что утрата единственного сына, старшего из троих детей, нанесет ему такой удар, что он сразу состарится, однако он вдруг выпрямился, расправил плечи, помолодел, движения у него стали быстрые, взгляд свирепый.
Я постарался подыскать для них жилье получше. Я приметил проход между двух скал, не очень широкий, но зато длинный. За один день мы напилили и обтесали балки для крыши, положили их близко друг к другу, а сверху накрыли большими плоскими камнями. Один из Рьетордов — тех, что живут в Доннареле, — дал нам на время шкаф, доски и двери, мы кое-как закрыли вход в пещеру, защитив ее от ветров, которые дуют со всех четырех сторон света. Вид кругом не очень привлекательный, зато расположение пещеры превосходное: надежное потаенное убежище. Вскорости довелось убедиться, как удачно я сделал выбор: комендант Женолока мессир де Виллар обнаружил менее укромную берлогу и предложил своим воинам потешиться — перебить старух, детей и больных, укрывавшихся в этой норе. Вино, которое уже не вмещали утробы победителей, вылили на землю, запас каштанов сожгли.
Дезельган меньше хлопотал над нашим жильем, чем ухаживал за своим ружьем. Но как-то раз поутру я видел, как он сидел со стариком Поплатятся на полу и что-то делал с колыбелью: оказалось, что два старца, единодушные в мыслях своих о потомстве, вырезали ножом на истертой дубовой раме колыбели родовые имена двух семей.
Дезельган горько усмехнулся:
— В память Авеля… Раз нельзя даже вырезать имя на его надгробии…
Крестный сказал мне:
— Самуил, вот теперь ты живешь для двух семей. Длинная у каждой, длинная цепь поколений, и ты — единственное звено, соединяющее их…
У наших старух, стоявших на коленях перед очагом, сложенным из камней, полились слезы из глаз, — вероятно, от дыма.
Вопреки моим опасениям, тоска по Борьесу, кажется, безвозвратно покинула сердце старика Дезельгана, что надо признать необычным. Все бранные дела, все работы в стане никак не могли отвратить наших славных крестьян от мыслей о родном доме, хотя бы разрушенном до основания. Их тянуло в родное гнездо, и обычно это было роковым для них, — на пороге сожженного дома их по приказу маршала убивали испанские наемники или солдаты городского ополчения. Узнав, что у нас кого-нибудь не хватает, мы собирались по нескольку человек (хорошо вооружившись, конечно) и спешили к родной деревне отсутствующего. Почти всегда мы приходили слишком поздно: человека уже не было в живых; или его пристрелили в огороде, и упавшая лопата лежит у его ног, или он простерт бездыханный под кипарисом на могиле, за коей пришел поухаживать (обычно такая участь постигала женщин); или же убитого находили в плодовом саду у грушевого дерева, и рука его еще держала нож для прививки… Особенно трудно было останавливать стариков: чтобы сохранить им жизнь, приходилось держать их как в плену.
За несколько дней пребывания в стане воинов господних Дезельган совсем переменился. Правда, он не пропускает ни одного молитвенного собрания, но особенно усердствует на уроках оружейника и на стрельбище да в упражнениях с каким-нибудь другим оружием.
Когда на землях, принадлежащих замку Судье, солдат схватили десятка два крестьян-испольщиков, Жуани посовещался с пророками и, получив благословение господне, договорился с Кастане, и они соединили свои отряды, решив отомстить баронам как следует за наших старых садовников.
Накануне похода мой тесть заново вычистил ружье своего сына. Мать Финетты плакала, и моя мать тоже. Старик сурово сказал жене:
— Раз уж мы никуда больше не годимся, бедняжка, то не так уж важно — один или двое нас останется. Теперь вот его надо беречь, старухи, вон кого.
На сборе перед выступлением, когда пророки произвели смотр бойцам, Соломон Кудерк приказал мне выйти из рядов и на возражения мои ответил, что меня изгоняют вовсе не по той причине, что я нечист (этого еще не хватало!), но потому, что господь предназначает меня для других целей.
И вот на моих глазах ушли Дезельган с ружьем своего сына Авеля, старик Поплатятся, вооруженный одними лишь псалмами (он уже не раз хитростью пробирался в отряд и участвовал в походах). И с ужасом я увидел, что с ними идет и моя Финетта. Я сам себе не поверил, и все же — то была она, моя любимая, и маленькой своей рукой она сжимала большую драгунскую саблю.
Я проводил время со старухами; сидя на полу и держа на коленях походный свой чернильный прибор, писал немного, а больше думал. Северный ветер метал ледяные свои стрелы в щели меж плохо сколоченных досок, закрывавших вход, огонь в очаге приникал тогда к земле и выбрасывал большие клубы дыма. Корова и мул больше, чем он, давали нам тепла. В глубине пещеры хранились два мешка пшеницы и лежали наши постели из вереска и папоротника, около очага стояли котлы. Единственным предметом обстановки была пустая колыбель, помеченная теперь именами двух крестьянских родов.
И однажды я сказал старухам:
— Ну вот, держат меня в убежище… На то божья воля… Но ведь в таком случае… Финетту тем более нужно поберечь.
Тогда я услышал странный ответ:
— Самуил, в иных браках жена в счет не идет.
И такой ответ дала мне мать Финетты.
Наши сожгли дома давних католиков, не тронутые королевскими войсками, сожгли замок Сулье, замок Ришар, замок Вен-Буш и возвратились оттуда, нагруженные золотом и серебром, — по наитию святого духа запрещение было снято. А моя Финетта очень изменилась, ее нс узнать: большие глаза ее горят, синева их отливает жестким стальным блеском, — да, да, блеском закаленной стали; она совсем не спит, и веки у нее воспалены, вся она напряжена, как и ее отец, — тот целый день на ногах, целый день в работе, ни минуты отдыха, а все равно сон не берет его, старик даже и не пытается прилечь на свое ложе — идет на утес и стоит там в дозоре с ружьем за плечами, словно не чувствуя холодного ночного ветра.
Как-то утром, возвратившись из дозора, он стал чистить ружье своего сына, еще пахнувшее порохом, и сказал жене:
— Что поделаешь, от тебя, бедняжка, теперь толку уж нет никакого!
На наших глазах ползет по земле огонь, идет понизу от хутора к деревне, от поселка к окрестностям города. Зверь рассвирепел и принялся теперь за посевы и виноградники; он хотел бы вырвать лозу за лозой, уничтожить каштаны, ветку За веткой, но у каштанов, исконного дерева наших гор, древесина оказалась слишком твердая, враги сломали о нее зубы.