Однажды утром я застал врасплох Жуани, когда он, еще полуголый, обнимал огромный каштан и нараспев приговаривал на звучном севеннском наречии: «Выдержали! Выдержали! Выдержали!»
Пастух из Бузеда нашел мертвых сарычей — птицы умерли от голода.
Мы оказываем посильную помощь в пропитании несчастному народу нашему из убогих своих запасов да еще отдаем лучшее из того, что отбираем у живоглотов папистов, останавливая обозы с продовольствием, которое шлют из Нижнего Лангедока для войск, опустошающих Севенны. Будучи вовремя предупреждены, мы разобрали мельницы и закопали жернова в землю; ежели нам удается снять саблями урожай на дорогах, мы выкапываем жернова, а как намелем муки, опять их зарываем. Что касается печей, то хоть они тоже сломаны разрушителями, у нас есть умелые печники, они живо поправят печи, а когда выпечка кончится, снова их сломают. Вот как нам достается хлеб насущный, и столько раз приходилось распределять его по самой малой доле между всеми, что совершаем мы этот дележ с великим искусством и вкушаем скудную пищу нашу с великим удовольствием.
Грабежи и преступления все не ослабевают, и мы жаждем ринуться на поджигателей и преступников; от нетерпения так и жжет в груди, а в башмаки словно насыпали нам раскаленных углей.
Стога сена и соломы обращены в дым, а косцы ночи напролет точат, оттачивают клинки своих сабель.
Скорее бы, скорее пришел день гнева! Но нет у нас пуль!
Порох мы достали у солдат-мародеров в обмен на два бриллианта, взятые нами в Ришаре, и три золотых кропила из Вен-Буша; порох этот мы раздали самым метким стрелкам, и первым получил порох Дезельган; остальным пришлось удовольствоваться сомнительным порошком в коем наш оружейник Пелле скупо смешал селитру и серу из Сен-Жермен-де-Кальберта. Но ведь это еще только полдела, — нам нужно сало, а главное, нужны пули, — они нам нужнее, чем нищему сума да посох, а мы остались с носом, нет у нас ни кусочка свинца! Ни кусочка! И олова нет, хотя бы черенка оловянной ложки! (Мы уже давно расплавили нашу оловянную утварь и едим руками.)
Надо все же заметить, что хоть мы и несчастнейшие люди, но самый несчастный из наших голодных, слезами обливающих черствый кусок, не променяет своего логова в пещере на епископские чертоги, ибо самый великий голод, самую жгучую жажду мы утоляем всем на зависть, — пищу духовную вкушаем вдосталь и, как вином, упиваясь близостью господа, готовы во хмелю по земле кататься. Служим мы свои молебствия, и поем псалмы, молимся целыми днями, а то и по ночам, и просим всегда об одном-единственном: да ниспошлет нам небо пули для наших ружей или хотя бы просто свинца.
В дни наших скорбных молений о пулях дано нам было утешение в горестях — вернулся Авраам Мазель; по вдохновению свыше он удалился от битвы, а ныне, согласно велению духа святого, снова обратился к оружию; его сопровождают братья Лавалет и Марион, соратники Ла Роза, пастуха из Помпиду, коего едва не убил мессир дю Феске, напав на него из засады.{105} Настает рождество.
Лавалет наделен даром проповедника и наставника в священном писании; всему народу в нашей Пустыне он в поучениях своих капля по капле неустанно вливал твердую решимость жить по правде, воссиявшей миру с рождеством Христовым.
Чем дольше постились мы, чем сильнее страдали от голода, тем больше дух божий посещал нас. Зверь все отнимал у нас, грабил, разорял, но вера нас вознаграждала, господь сторицей воздавал за разрушенные очаги наши, возжигая в нас священный огонь, и за сожженные дома наши ниспосылал нам пророческие видения.
Среди непорочной белизны заснеженного склона Лозера, накрывшего старую свою голову лохматой севеннской шапкой из белых снегов, в сем нагорном храме народ, алкавший и соединения с богом, и горячей похлебки, и хлеба, в рождественский сочельник наслаждался лишь духовным пиршеством.
В конце первого молитвословия, на рассвете холодного дня дух господень сошел на Лавалета. Был Лавалет весьма худ, изможден — кожа да кости, весь высох, просто какой-то жилистый комок, болтавшийся будто орех в мешке, в плаще из козьей шкуры, столь просторном, что в нем свободно поместились бы еще трое таких заморышей, широком, как парус, — казалось, ветер того и гляди унесет беднягу Лавалета. И вот сего тощего человека, гонимого по земле, как сухой лист, господь сделал великим прозорливцем и наделил могучим, громоподобным голосом.
— Поверьте, дети мои, есть в нашем стане некто, навлекающий на нас несчастье, ибо он преступил запрет. Сердце у него не человеческое, сердце каменное, но господь дает мне прозорливость и силу, дабы я всенародно изобличил его и поймал с поличным…
Как раз тут порыв ветра подхватил Лавалета и толкнул ближе к толпе людей, внимавших ему, а Жуани приказал всем, кто был при оружии, оцепить место собрания и никого не выпускать. И вдруг Горластый, растолкав молящихся, пробился к Лавалету и, бросившись к его ногам, признался в своей вине, умоляя господа и всех собравшихся простить его.
Пророк молча протянул руку, и Горластый положил ему на ладонь тяжелые золотые часы.
Несчастный плакал и вопил, что не мог побороть непреодолимого искушения, ибо всю жизнь мечтал о часах, но ныне терзается раскаянием и, если его помилуют, обещает, он очиститься с помощью господней от греха своего.
Жуани приказал связать его и держать под стражей.
Дух божий еще не отпустил Лавалета, и, весь дергаясь, он рычал в исступлении:
— Говорит мне господь: «Знай, чадо мое, многие ропщут на тебя. Иные думают втайне: «Он просто слышал как у сего брата тикали под рубашкой часы» — и сомневаются, впрямь ли произошло чудо! О маловеры, как же вы отказываете мне в доверии, когда столько чудес совершил я на ваших глазах! Вели им сейчас, говорит мне господь, идти с тобою к Костеладскому зубцу, и я дозволю тебе совершить еще одно чудо: ты бросишься с сей вершины в пропасть и жив будешь и не получишь ни единой царапины».
А тогда весь народ возопил (и ворчуны громче всех):
— Господи! Избавь нас от сего испытания. Мы знаем, что ты читаешь в сердцах.
Горластый же все плакал:
— Помилуйте! Помилуйте!
Но в это мгновение изменился ветер: южный ветер уступил место северному, словно пронеслось тяжкое дыхание Большой Медведицы, порыв его надул широкие одежды пророка, повернул его в сторону Костелада и, подталкивая сзади, повлек его туда; все побежали вслед за ним, остановились около отвесной скалы в шестьдесят саженей высоты,{106} острым зубцом вознесшейся в небо, — то была гранитная глава Лозера.
Лавалет подошел к самому краю выступа сей горы, нависшей над пропастью, выждал некоторое время, и, окинув взором Пустыню, застыл недвижно на гребне ее; в лицо ему дул и ухал северный ветер — могучий кузнец, что сковывает землю стужей и покрывает ее бронею снегов; шумным дыханием своим распахивал он на людях плащи из грубой шерсти, трепал косынки, а старая гора словно потрескивала под деревянными башмаками.
Пророк ждал, завернувшись в широкий свой плащ из козьих шкур, и был такой маленький, меньше пули, меньше капли расплавленного свинца.
Прыжок совершился внезапно. На мгновение Лавалет мелькнул в воздухе: вытянувшись в струнку, как петух, испускающий свой звонкий крик, он подскочил и вдруг полетел вниз…
О, какое зрелище предстало перед очами нашими, внизу, в ущелье, где завывал ветер! Не упал пророк камнем, нет! Он парил, как птица небесная, выбирающая, на какую ветку прекрасного развесистого дерева ей сесть. Лишь только он бросился в пропасть, у пего выросли крылья, наша капелька расплавленного свинца обратилась в каплю росы.
Весь народ наш наклонился над краем утеса, нагнулся так низко, что матери в испуге схватили малых детей за волосы, чтобы удержать их от падения в бездну, от попытки повторить чудо, спасшее пророка.
Гюк воскликнул:
— Подобно сему ангел остановил руку Авраама, занесшую нож над горлом Исаака.
И главный наш пророк Мазель возвестил:
— «И нарек Авраам имя месту тому: Иегова-ире» (господь усмотрит). Отныне и Костел адский утес так называться будет.
Внизу, на ковре из густых зарослей вереска что-то зашевелилось: гам собрался в комок, стал на колени Лавалет, выпрямился и простерся ниц, словно растянулась на утреннем солнце по песчаному берегу Люэка выстиранная рубашка, но тут вдруг раздался отчаянный крик, и у людей все мысли обратились к гранитному утесу: с него спрыгнул Горластый, длинная кривая жердь, изогнутая, как крючок для удочки: ладони сложил он вместе, как монах на молитве или как пловец, решивший нырнуть в воду… В мгновение прыжка исхудавшее тело расслабло, как спустившаяся тетива лука, руки прижались к бокам, ноги вытянулись: «из кривых сучьев вспыхнуло прямое пламя», — бедный пастух с истоков Тарна головой вниз полетел в бездну.
На все четыре стороны разнесся его звонкий, последний крик, жуткий зов, разнесся с такой силой, что, верно, услышали его повсюду — от Буржеса до Гуле, от Метр-Видаля до Виварэ, и разом оборвался, когда раскололся череп.
Еще долгое мгновение стояли иные, занеся ногу над пропастью…
Финетта простонала:
— Самуил! Так значит, правда? Возвратились Авраамовы времена? Ах, бедные мы, бедные! Ведь мы уже столько выстрадали! Я больше не могу терпеть, я так тебя люблю! Нет, лучше и мне броситься в пропасть, не быть вам помехой!
Вот какие слова произнесла моя любимая, лишь только пришла в себя, согревшись в моих объятьях, когда я нес ее на руках, спеша уйти подальше от нашей горы Иеговы-ире.
В Женолаке, в самом городе и за стенами укреплений его, по деревням прошел слух, будто под Новый год Никола Жуани, главу мятежников постигнет примерная кара: в его гончарной мастерской, наследственном его достоянии, соберутся черти, оборотни, лесные духи, что заманивают путников в трясины блуждающими огнями, домовые, ведьмы и прочая нечисть и будут справлять свой шабаш в ночь святого Сильвестра как в самой мастерской, так и вокруг нее.