Каждый вечер с великим терпением наши матери освобождали пас из сетей католического катехизиса, обманов и уловок исказителей веры, дабы погрузить нас украдкой в животворный источник священного писания.
Я еще и ходить-то не умел, когда в наш хутор нагрянули солдаты{7}. У меня не сохранилось о них воспоминаний, запомнилось лишь бряцание железа и, главное, запах — запах смазанных салом сапог, он тем более врезался в память, что и до сих пор остался неизменным, все тот же смешанный запах старой кожи и свежего свиного сала, — ведь, как известно, драгуны любят смазывать свои сапоги, забравшись в наши погреба. Но, подрастая, все ребятишки горных селений — от Борьеса до Граваса, от Шамаса до Доннареля — все уже начинали понимать, как страдают их родные Севенн; мы лепетали: «Летает голубь в долинах наших, а не в чертогах епископов ваших»{8}, все мы хотели стать Вивапами и Бруссонами, хоть и не очень-то много знали о сих проповедниках. По рассказам моих родных мне больше известно о молитвенном собрании на горе Бужес 12 мая 1686 года или хотя бы о деле Эспинаса, нежели об однодневном постое драгун в нашем хуторе, когда они поглотили все наши сбережения за двадцать пять лет и зачислили всех Шабру в разряд новообращенных католиков, или, как сокращенно говорили, — ноков.
Зимою Дезельганы спускались к нам с Лозерских гор, и, если только возчик Старичина и погонщик мулов Везделаз говорили нам, что солдаты из городского ополчения или из частей интенданта не рыщут в окрестностях, у нас в доме устраивались посиделки. Матушка укладывала нас в постель, прочитав нам на сон грядущий отрывок из Послания апостола Павла или из Евангелия от Матфея; у очага же, где жарились в золе каштаны, шла беседа, и до нас долетали новости с трех гор, из долин и из городов, рассказы о братьях наших или о предателях. Мало-помалу подкрадывалась дремота, и так хорошо было чувствовать, что в эту ночь кругом друзья, улавливать знакомые слова о нашей вере, слышать любимые голоса, то суровые, то веселые, горячие речи моего крестного Поплатятся, приятный певучий голос старенького Спасигосподи из семьи Шамасов, голос Везделаза — Пьера Рамо, громовый бас рыжего великана — кузнеца Бельтреска, спокойный голос старика из Доннареля, прозванного Всеедино, скрипучий голос столяра Вержеза из Вальмаля; и вместе с гулом грубых голосов наших горцев, сбросивших с себя в рту минуту ярмо «новообращенства», нам запали в душу слова о служении святому делу. Совсем еще малышами мы уже любили эти темные ночи и эти речи, которые, скоро, очень скоро стали нам весьма понятными.
В тот год, когда я появился на свет, великая беда постигла наш малый народ: голод схватил его за горло, в горных селениях ели желуди и траву. Восемьсот изголодавшихся горцев ринулись в Алее, прослышав, что там какие-то люди выдают гугенотам пособие, ежели они отрекутся от своей веры. И все же из всех несчастий этого злополучного года самой страшной бедой в памяти людей осталась отмена Нантского эдикта. Первые тайные собрания, происходившие в начале следующего года, возродили в сердцах надежду. Я был тогда грудным младенцем, но, когда подрос, навидался достаточно и могу себе вообразить, что за споры вели меж собой дорогой мой крестный Поплатятся и его старый дружок Спасигосподи по поводу собрания в долине, на котором непрошеных гостей — драгунов встретили выстрелами. Но пришел день, когда меня перестали смешить бесконечные препирательства двух наших мудрецов: я понял, что пререкания давних приятелей не просто стариковская привычка, но что спор сих бывших воинов герцога де Рогана идет по всем Севеннам и разделяет их на два лагеря; я горько плакал в ту ночь, когда почувствовал, что этот раскол болезненной трещиной затронул и мое сердце.
А на вышеупомянутом собрании, происходившем на горе Бужес 12 мая 1686 года, схватили Франсуа Вивана; сто пятьдесят наших братьев, коих поначалу разогнали, возвратились, и многие из них уже вооружены были мушкетами; построившись для боя, они дали два залпа, но затем все же обратились в бегство, и поле битвы осталось за насильниками; шесть человек ваших они взяли в плен, разграбили две деревни. Однако ж впоследствии некоторые наши братья, по примеру Вивана, приходили на молитвенные собрания с оружием… Через несколько месяцев на наших посиделках людям стали известны дошедшие наконец до нас из Роттердама послания пастора Жюрье, где он бичевал тех, кто призывал покориться королю{9}. И вот одни говорили, что Жюрье поддерживает Вивана, что Виван — проповедник с ружьем — и изгнанник Жюрье призывают бежавших пастырей возвратиться в С ев с пни и поднять там восстание. Другие же оплакивали как гневное перо, так и скорострельный мушкет, и последний даже больше из-за того, говорили они, что кипучий Франсуа Виван подвергал себя смертельной опасности на наших скалах, хотя мог спокойно жить в гостеприимной республике Соединенных провинций. Однако они выражали надежду, что пастыри наши возвратятся для того, чтобы привести в лоно порядка и утихомирить заблудших овец. Итак, самые несговорчивые спорщики, исходя из противоположных чувств, согласны были в одном: и те и другие молили господа возвратить своему малому народу его пастырей.
«Любой народ, поставивший над собою короля, сохраняет за собой право свергнуть его, когда он нарушает свой долг», — провозглашал Жюрье устами седобородого Поплатятся.
«Духовный меч — вот единственное оружие воинов Предвечного», — отвечал Бруссон устами другого седобородого старика, Спасигосподи.
Увы! Резня, учиненная в Виварэ, вновь столкнула лицом к лицу двух мудрецов: старейшину семейства Шамасов и старца из Борьеса, и оба вооружились для своих споров противоположной мудростью, которая в глазах обоих была окрашена недавно пролитой кровью. Кажется, они решили даже вынести свой спор на собор в Женолаке{10} — как раз в то время он был созван — и отправились туда.
Мне шел восьмой год, когда Франсуа Вивана убили, но мне кажется, будто я был свидетелем пыток, коим его подвергли, собственными своими глазами видел, как волокли его тело головой вниз но селеньям нашего края, видел большой ярлык, укрепленный на нем, гласивший: «Изменник и убийца»; я словно видел, как сожгли истерзанный труп и прах развеяли по ветру — все это совершено было по приказу мессира де Шантрена, губернатора Алеса. Молодые горцы, возвращавшиеся из Долины, куда они нанимались убирать виноград, погонщики мулов, возчики, коробейники долго еще передавали нам рассказы о земной жизни убиенного. И конце концов мученик за веру предстал перед нами в ореоле дивной красоты, которым окружило его служение господу, хоть при жизни школьный учитель Франсуа Виван был невзрачен — черномазый, тощий и какой-то скрюченный, словно кривой сучок. Но как смело и прямо говорил он, какие послания направлял самому мессиру де Бавилю, предавая его проклятию, а иной раз и высмеивая. Люди, всегда приносившие нам вести, рассказывали, как гневался наш Виван на пасторов, слишком уж терпеливо сносивших свое изгнание, как он вопиял, что не должно пастухам удаляться от стада своего, особливо когда свирепые волки режут овец.
Вопреки всем гонителям — католическим священникам, драгунам, солдатам городских ополчений и присланным миссионерам-совратителям мы в горах наших всегда все знаем, — вот потому-то мы до сих пор еще и не попали на каторгу или на тот свет. Мы, например, узнали, что однажды в рождественский сочельник Франсуа Виван возложил руки на голову некоего законника, по имени Бруссон{11}, и посвятил его в проповедники, и с тех пор они вместе вели молитвенные собрания; лучники даже развесили до самого Пон-де-Растеля объявления, в коих господин интендант обещал награду в десять тысяч ливров за головы обоих проповедников.
Однако у Бруссона и Вивана не было согласия меж собою, так же как у наших стариков — Спасигосподи и Поплатятся — и по тем же самым основаниям; доказательством служит то, что Виван уложил трех кюре и одного пастора-отступника, а тогда Бруссон, сотоварищ воителя, отошел от него. Итак, слово обрело плоть и кровь; меч и голубь, о коих шли споры на посиделках, стали порождать разногласия в наших горах, как и у двух сих проповедников; один нес людям лишь слово, а другой вместе с ним и ружье; один взывал к милосердию Христову, другой — к возмездию предвечного.
Я помню, что мы молились за того и за другого, и так было во всех наших селениях, где голодные, забывая про свой голод, оставляли хлеб и сало под плоским камнем, предназначая их гонимым пастырям. Те слова, что Виван написал в конце своего завещания, оставляя скромное свое достояние бедным собратьям: «Боже, ты моя защита и упование, тебе вверяюсь!»{12} — слова эти стали девизом всех молодых гугенотов в Долине. Их передавали друг другу и юноши и юницы, так же как и насмешки Пьера де Мулена над чистилищем, над таинством преосуществления, над предстательством святых, исповедью духовнику, над мессой и индульгенциями, кои продаются, как пряники на ярмарке. Мы слушали проповеди католических священников, а сами шептали про себя: «Суеверна, идолопоклонство, обман и сатанинские выдумки!» Старший сын Дельмасов, слесарь по ремеслу своему, шевелил большими своими ушами так смешно, что мы еле удерживались, чтобы не прыснуть со смеху, когда он удивленно покачивал курчавой своей головой, слушая непонятную болтовню капеллана, бормотавшего молитвы по-латыни, что служит лишь тому, чтобы держать народ во тьме невежества, отстранять его от слова божия, а следовательно, и от бога. Пока папист гнусавил свои заклинания, мы, «новообращенные», передавали друг другу и читали тайком какую-нибудь притчу, где говорилось понятным языком о винограде, об источниках, о смоковнице, об овцах, о скалах, об оливковом масле, о пастухах и пахарях, где говорилось о нас, о нашей жизни, о малом нашем крае, где все написано было для нас, и так просто написано.