Он же мне друг, так болело…
Я даже придумать сейчас не могу, как у меня тогда вырвалось…
Как вырвалось, как получилось…
Из этого рта, будь он проклят, четырежды проклят!..
И хлещет руками себя по устам – больно видеть.
Бог! – крикнул я, – слушай, Бог!
Лучше бы от меня ушла жена, чем от него!
Лучше бы от меня!!
Лучше бы – от меня!!!
Внезапно – такое не часто увидишь – этот сильный, красивый человек рыдает.
Лучше бы от меня – понимаешь, куда меня понесло? – лучше бы от меня жена ушла, чем от него!..
Будто кто-то меня за язык потянул – лучше бы от меня!..
Будто в пропасть меня потащило – лучше бы от меня!..
Почему я так крикнул?
Зачем я так крикнул?
Не думал же я, не хотел, я совсем не хотел!
Я любил и люблю ее, очень любил и люблю!..
Я любил, я люблю, я люблю, я люблю…
Постепенно мужчина стихает. Утирает слезы с лица. Опять закуривает. Молчит. Неожиданно обыденно признается:
Ну, в тот же день она и ушла…
Секунду-другую молчит; вдруг прыскает со смеху.
К любимому другу ушла от меня… в тот же день…
Заливается смехом.
К нему – от меня…
Как просил…
Как просил…
Хохочет.
Реинкарнация
У камня, возле которого, по преданию, Бог отдыхал в день седьмой от «всех дел Своих, которые Он делал», появляется мужчина в смирительной рубашке. Затравленно озирается по сторонам, торопливо исследует пространство вокруг камня; то пригнется или присядет на корточки, то вдруг перебежит с одного места на другое. Близоруко прищурившись, вглядывается в вечернюю даль.
Вот он я, Господи!
Ждет.
Я – то есть я, Акакий Срока́…
Ждет.
Ну Акакий – как Ты, наверно, догадываешься, имя, Срока́ же – фамилия…
Ждет.
Фамилия наша Срока́ (ударение на последнем слоге: Срока́!) произошла от сроко́в, что мой прадед Срока́ отбывал по тюрьмам и каторгам царской России.
В смысле – очень немало сроко́в!
Ждет и упорно вглядывается вдаль.
Жаль, не вижу Тебя.
И очки, как назло, потерял я в мытарствах.
Хорошие были очки…
С грустью вздыхает.
Вот, вспоминаю, в тот памятный день мы, в общем, весело провели время у старинных друзей и домой возвратились около полуночи.
Дети уже спали, милейшая Полина Антоновна – няня по вызову – мирно дремала напротив негромко работающего телевизора. Оставшись одни, мы еще какое-то время не могли уснуть и ворковали между собой.
Я и не заметил, как погрузился в сон.
Обычно я сплю до утра беспробудно (когда не болезнь детей, не дай бог, или ночное ЧП на электростанции, где я исполняю обязанности второстепенного специалиста), а тут меня будто током ударило: открываю в темноте глаза и вижу жену с кухонным ножом в руке…
Намекнул бы мне кто наяву, что такое возможно – я бы того обвинил в клевете и растерзал.
Это сегодня, пройдя круги ада и консультации у десятков компетентных специалистов, я отдаленно догадываюсь о мотивах этой ее беспрецедентной атаки на меня; тогда же у меня хватило разумения скатиться кубарем с кровати и включить торшер, стоящий в изголовье.
Ужас меня обуял.
Охватило безумие.
Сердце в груди билось, как птица в клетке.
Я и так плохо вижу, а тут я – ослеп.
В голове ощущаю тысячу игл, и всякая ранит.
Не по себе…
По счастью, в момент падения я едва удержался, чтобы не закричать: «Манана, за что?!» – и хорошо, что не крикнул, ибо любовь моей жизни ангельски спала, разметав по подушке золотые волосы с легкой примесью серебра.
В то время как я был до смерти напуган, во всей ее позе и на лице царили покой и гармония.
И ножа я в руке у нее не увидел…
Приснилось, должно быть, подумал я.
Потушил свет и вернулся в постель.
Электронные часы на тумбочке, в форме сердечка, со светящимся циферблатом, подражая голубям, прогугукали два пополуночи.
До шести, когда мы обычно встаем, поднимаем детей и сами собираемся на работу, оставалось четыре часа.
Засыпая, я живо представил, как мы с моей милой вместе смеемся над этим моим ночным кошмаром.
Только бы всю эту чушь до утра не забыть, сказал я себе…
Улыбнулся.
Но, однако, представь… едва я расслабился… и погрузился в сон… как опять вдруг с тоской ощутил холодок кинжала, нависшего надо мной.
Поразительным образом, даже не открывая глаз, я шестым (или даже не знаю, каким по счету!) чувством уже догадался, кого увижу во мраке!
Догадка моя, увы, подтвердилась, и сомнений не оставалось: то была моя ангел-хранитель, и в руке у нее мерцал нож…
Помрачнел.
Так случилось, я рано узнал, что мы смертны.
В младенчестве, помню, пытался представить, какой она будет, моя самая последняя минута в этом мире.
О, меня занимало буквально: и то, когда это случится,
и при каких обстоятельствах,
и каким к тому времени буду я сам,
и насколько отважен я буду,
и вообще, что я буду чувствовать и думать в то еще мое – и только мое! – решающее мгновение…
У людей, я читал, за мгновение до смерти перед мысленным взором проносится вся жизнь.
Стыдно признаться, но я считал это выдумкой, пусть и красивой.
Несомненно, сказывалось вульгарное атеистическое воспитание, полученное в семье.
Но мой скептицизм разом улетучился, едва до меня дошло, что жена хочет меня убить (бесконечно готов повторять: мой ангел, мой верный дружочек и любящая мама трех наших сладких деток!).
Как в немом черно-белом кино, я за доли секунды увидел всю свою жизнь – от момента рождения.
Показ целой жизни казался неспешным – а длился какие-то доли секунды.
Мне так и хотелось воскликнуть: и все?..
При других обстоятельствах я бы, скорее всего, примирился с неизбежностью и попытался принять свою кончину по возможности здраво и без суеты: если подумать, смертность на земле стопроцентная!
Но тут я собой не владел и на всех парусах несся, как пишут в романах, в открытое море безумия.
На этот раз, падая, я издал вопль, полный обид и упрека:
– Манана, за что?!
– Что-что?! – я услышал в ответ. – Что случилось, Акакий?!
– За что ты меня убиваешь?! – простонал я в отчаянии (в разгоряченном мозгу у меня между тем разворачивалась – ни больше ни меньше! – историческая сцена заклания Авраамом единственного сына Ицхака на горе Мориа!).
– Акакий, очнись, – попросила жена, – разбудишь детей!
Вспыхнул свет, и опять я не обнаружил в руке жены нашего огромного кухонного ножа с восточной инкрустацией.
И лицо не казалось чужим.
И глаза не пугали.
Напротив, дарили сочувствие…
– Приснилось-приснилось, – ласково успокаивала меня жена, нежно и бережно прижимая к груди, – забудь и не вспоминай!
Мужчина обреченно усмехается.
Легко говорить: забудь! – а как это сделать?..
Я предложил жене свет не гасить – против чего она, впрочем, не возражала.
Дождавшись, покуда она засопела (до рождения третьего сына она спала молча), я первым делом прокрался на кухню и проверил, на месте ли наш злополучный нож.
Если на месте, резонно рассудил я, значит, приснилось, и причин для волнения не существует; но если его там не окажется (о, я и думать боялся, что будет, если его там не окажется!)…
Не возьмусь передать словами то чувство радости, почти счастья, что я испытал, обнаружив нож в кухонном шкафу на верхней полке среди прочих ножей, вилок и ложек.
Я, как бы шутя, приставил его острием к груди.
В недобрых руках, отчего-то представилось мне, этот нож способен легко превратиться в орудие смерти.
Так то же в недобрых! – Я даже встряхнулся и легонько пошлепал себя по щекам в попытке отделаться от тени набежавшего сомнения.
Скорее инстинктивно, нежели осознанно, я не возвратил нож на привычное место в кухонном шкафу, а запрятал подальше, среди ненужного барахла на антресолях.
Вернувшись на цыпочках в спальню, я губами легко коснулся Мананиных губ и при свете торшера какое-то время наблюдал за тем, как она мило посапывает во сне и смешно надувает щечки с легким пушком.
Да как же такое залезло мне в голову? – искренне недоумевал я, с нежностью созерцая моего ангела.
Она меня любит, твердил я себе, и я ее очень люблю.
Я выключил свет.
Любовь есть добро, бормотал я себе в темноте, чтобы уснуть…
Обреченно покачивает головой.
В третий раз я, увы, не успел отреагировать должным образом и выжил, можно сказать, по чистой случайности: нож, как бывает, застрял у меня между ребер (чуть позже приятель-хирург по кличке Мясник, зашивая рану, авторитетно поздравил меня со вторым рождением!).
– Манана, за что? – опять в ужасе возопил я.
– О чем ты, Акакий? – сонно откликнулась Манана.
– Ты меня чуть того!.. – простонал я, корчась от боли на голом полу.
– Чуть – чего я тебя? – проворчала она. – Того – что?..
– Того – чуть! – повторил я в отчаянии (я воистину не находил слов для выражения случившегося!).
Она же еще притворяется, негодовал я, она же еще и лжет.
Наконец-то я знал, кто убийца, и нож, застрявший в левостороннем межреберном пространстве груди, служил тому неопровержимым доказательством.
«Ее руки по локоть в моей крови!» – подумал я с грустью.
И еще мне подумалось, что хорошо бы ее задержать до прибытия правоохранительных органов (буквально вчера, повторюсь, я бы сошел с ума от сочетания слов – Манана и правоохранительные органы!).
Правда, я колебался: подкрасться ли к ней в темноте и оглушить кулаком по голове (за неимением молотка!); или, может, не бить, а скрутить простынями; или встать на часах у двери и стоять, что бы ни было, насмерть…
С беспокойством поглядывает наверх и по сторонам.