«В самом деле, сейчас мне самое время уйти из жизни, – сказал я себе , – ибо только так я смогу сохранить жизнь моему мальчику !»
– Поможем, клиент! – подмигнул мне длинноногий, закусывая шотландский виски пирожным безе. – А поможем, чего? – заговорщически прогундосил он, опустившись на корточки и подобострастно заглядывая карлику в глаза.
– Тут надо еще, чтобы Смерть согласилась, – важно ответил горбун. – Ну разве что лично Ее попросить…
– Попроси Ее, а? – немедленно ухватился Квазя, услужливо вкладывая ему между пальцев гаванскую сигару. – Ты же можешь! – гудел он с восторгом, поднося старику зажигалку в виде гробика с покойником внутри.
Йорыч неторопливо прикурил от черепа человечка, охваченного синим пламенем, после чего наконец обратил взор на меня.
– С одной стороны, мы имеем могилу… – назидательно произнес он и с особым значением кивнул в сторону свежевырытой ямы.
– С другой стороны, мы имеем тебя! – перебил его Квазя, опять больно похлопав меня по плечу.
– Именно что! – подтвердил старый бомж, задумчиво облизав толстую нижнюю губу. – В связи с чем, – он продолжил, поморщившись, – лично у меня возникает вопрос…
– Чего мы имеем! – опять вылез Квазя, но, получив шлепок по лбу, заткнулся и отскочил.
– О жизни и смерти вопрос! – обнажив желтые зубы, саркастически усмехнулся горбун…
38
Йорыч, насколько я уловил по обмолвкам, происходил из актеров и даже когда-то блистал ( по его выражению ) в роли могильщика в «Гамлете».
Йорычем, впрочем, его ( для понятности, как он сказал ) окрестили коллеги по кладбищу; когда-то же его прозывали Йориком – в память о черепе бедного Йорика из все того же произведения.
Однажды ( опять же, по его признанию ) ему сделалось тесно в суррогатных реалиях современного театра; наконец, после долгих духовных метаний и прозрений он естественным образом обнаружил себя на кладбище, где не надо прикидываться и где все выглядит по-настоящему: как жизнь, так и смерть…
Квазю ( который в отличие от Йорыча не помнил своих родителей ) угораздило, как он выразился не без сарказма, родиться тринадцатым сыном в семье примитивных цирковых артистов.
– Представь, из укромного лона мамаши, – и тут он ручищами изобразил это лоно, – я прямиком и без промедления проследовал в безразмерное лоно вселенского балагана!
С его слов получалось, он себя помнил с рождения – буквально с той самой минуты, когда его впервые бесцеремонно похлопали по нежной розовой попке.
– С той самой минуты, – признался, потупившись, Квазя, – не было дня, часа или минуты, когда бы меня не били.
Били, как он пояснил, не со зла и по делу – то есть специально уродовали для роли Квазимодо в цирковой феерии по мотивам романа Гюго «Собор Парижской Богоматери» ( эта роль, как одна из заметных в мировом репертуаре, всегда по наследству доставалась младшему сыну !).
– Младший – понятно, он самый любимый! – ностальгически восклицал Квазя.
Он то и дело сбегал от семьи, где-то прятался, его находили, спустя какое-то время он снова бежал и опять его догоняли и били еще страшнее – пока однажды, спасаясь, он не забежал на кладбище, где, собственно, и познакомился с Йорычем…
Наконец после тысячи тостов – за Истину, Дух, Вечность, Надежду, Любовь, Жизнь и Смерть, Веру в Бога и Свободу от Него! – я не удержался и рассказал-таки моим удивительным собутыльникам о постигшей меня беде.
Открывать душу меня никто не просил, я сам ее распахнул – под влиянием то ли выпитого, то ли пережитого за последние дни.
От короткой леденящей кровь ветхозаветной записи в Библии про Авраама я обреченно перекинул мост к моей личной истории – кажется, не менее безумной…
Оба могильщика внимательно меня слушали и почти не перебивали.
Разве что Квазя время от времени подскакивал и заботливо подливал нам виски, при этом умоляюще гримасничая и приговаривая: «Ну, где Жизнь, там и Смерть!»
Если вначале еще я испытывал нечто вроде неловкости от того, что исповедуюсь первым встреченным, то к концу моего нелегкого повествования между нами троими – так мне опять же казалось тогда! – возникло редкое состояние приятия и понимания.
Даже с Машенькой на протяжении всей жизни я держал себя в рамках и не открывался до такой степени…
– И что же мне делать, ребята? – размазывая по лицу слезы, горестно возопил я ( даже спьяну вполне сознавая, что кричу в пустоту и надеяться, судя по всему, не на что !).
– Или делай, что должен… – вдруг натужно прохрипел Йорыч.
– …Или поступай как знаешь! – легкомысленно заключил Квазя, торопливо отправляясь по нужде в ближайшие кусты.
– Что именно я должен сделать?.. – смертельно похолодев, спросил я настороженно.
– Что должен! – уже отчетливо повторил старый карлик.
– Да ты знаешь, клиент! – донеслось из кустов.
– В самом деле знаю… – пробормотал я, медленно направляясь к разверстой могиле…
39
Сколько помню, всегда содрогался при мысли, что вот придет мое время и положат меня в сырую землю ( банальность, смешно говорить, но иначе не скажешь !), на радость дождевым червям.
Провожая в последний путь друзей или близких, я помимо воли представлял себя на месте покойника: как лежу, покинутый жизнью, бездыханный и безучастный, как меня отпевают, прощаются со мной, опускают в могилу, забрасывают землей…
Обычно по возвращении с кладбища я еще долго томился под прессом печальных размышлений о краткости бытия и неизбежности конца, бежал от общения, прятался, пил, тосковал – и так оно повторялось и тянулось, пока во мне вызревали новые доводы в пользу жизни.
Не стану скрывать, до рождения бесконечно любимого, единственного сына я, случалось, хандрил и в минуты отчаяния даже подумывал покончить с этим бездарным, бессмысленным, как иногда казалось, течением дней.
С появлением Мити, по счастью, все мои размышления о ценности или никчемности жизни сами собой отступили.
На склоне лет ( когда я уже и не ждал !) Судьба подарила мне переживание, сильнее и прекраснее которого я не испытывал: мое творение, мой сын, моя надежда, мое продолжение в этом мире!
Наконец я обрел существо, ради которого мог разрешить себе жить – вопреки всем затмениям солнца, луны, души, таянию ледников и всемирной несправедливости, предательству, лжи, насилию, болезням и прочим житейским невзгодам.
С того дня, с той минуты, с того мгновения, что я увидел его, моя жизнь приобрела значение…
Но вот, размышлял я не без горькой иронии, решительно располагаясь в грязи на дне могилы, теперь от меня – от меня одного, как мне было заявлено! – зависело, быть ему или не быть…
Сырая земля между тем подо мной ощутимо теплела.
Неужели, мелькнула абсурдная мысль, под кладбищем теплоцентраль?
И тут же подумал, что это, должно быть, подземные воды и, вероятнее всего, вулканического происхождения.
Но, впрочем, немедленно вспомнил, что под Москвой никогда не было вулканических пород.
Отчего в таком случае мне так тепло, когда должно быть холодно, недоумевал я. И еще несносно запахло мочой…
– Там котлы с кипятком под тобой! – вдруг послышалось сверху.
– Какие, простите, котлы? – опять я против воли не удержался и заголосил.
– Известно какие, – скажи, Йорыч, да! – издевательски осклабился Квазя.
– Вы хотите сказать… что они – существуют? – мысленно содрогнувшись, пробормотал я.
– Они существуют! – как будто скучнея, устало подтвердил горбун.
– Да тут они, прямо под нами! – захохотал долговязый.
– Не верю, не может быть… – прошептал я уже обреченно.
– И пылающие печи, и бурлящие котлы, и скворчащие сковородки, – весело перечислял Квазя, – и трехзевые злющие псы, не знающие сострадания, и гигантские гидры о двадцати головах, и грифы поганые, и зловонные гиены, и тарантулы, и прочая саранча…
«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» – вспомнились мне строки из «Ада» Данте Алигьери.
– Все существует, клиент, и не понарошку! – орал мне в могилу урод.
– Но я не могу, он – мой сын! – пытался я объяснить им ( впрочем, осознавая, что для них это не аргумент ). – Не смогу и не стану! – клялся я истово. – Пытайте меня – я сына в жертву не принесу! – выкрикивал я угрюмо застывшим по оба края могилы могильщикам. – Он мой, только мой, только мой! – хрипел я и бился в конвульсиях. – Бойтесь обидеть его! – угрожал я, размазывая грязь со слезами по лицу…
– Что ли все? – позевывая, поинтересовался Квазя.
– Да, конец… – еле выдавил я из себя.
Со дна ямы казалось, будто они оба упираются головами в черные облака.
– Ну и дурак! – усмехнулся горбун, небрежно берясь за лопату и зачерпывая чернозема.
– Да неумный вообще! – подтвердил великан и спихнул сапогом мне на грудь тяжеленный ком глины.
Тут стоит признаться, что, как я себя ни готовил к погребению заживо, однако же не удержался и громко ойкнул от неожиданности.
– Ой-ой! – делано всполошился Квазя и тоже как будто схватился за лопату. – О-е-ей, ой-ой, ой! – издевательски завывая, запричитал он.
Комья сырой земли градом посыпались на меня, я только успел прикрыть лицо двумя руками.
Однако могильщики рьяно взялись за дело, невольно отметил я про себя.
И прежде, бывало, на похоронах меня удивляло, с какой торопливостью живые заваливали покойника землей – как будто боялись, что тот, не дай Бог, оживет и сбежит из могилы.
Не так я представлял собственное погребение и, уж конечно, не думал, что буду в сознании…
С какой стороны ни посмотришь – абсурдно, трагично, нелепо и противоестественно валяться в грязи и покорно дожидаться собственного конца!
Лопаты со скрежетом и чавканьем вонзались в илистую кладбищенскую почву, всякий раз в ожидании очередного броска я инстинктивно поджимался.
Отвлечься от мыслей о близком конце и помыслить о чем-то другом, более позитивном, почему-то не получалось.