– Хорошо, Фима, диктуйте, – согласился голос, – только учтите, меня пустят, я соберу вещи и приеду. А скажите… нет, ничего.
Записав адрес, он повесил трубку. Фима поспешила в родовую. Войдя, она увидела неподвижное посиневшее лицо цыганки и ее вытянувшееся в последней судороге тело. Ахнув, акушерка бросилась бежать обратно по коридору, истошно взывая:
– Борис Филиппыч, миленький, скорее реанимацию, врачей, она умерла! – Уткнувшись в запертую дверь ординаторской, она начала колотить в нее руками. – Скорее, ну скорее же, скорее, что же вы!
Открыв дверь, врач, в помятом халате и в носках, бросился бежать, кинув ей на ходу: «Ботинки возьми!» Акушерка подхватила обувь и стремглав помчалась следом. Когда они вбежали в родовую, помогать было некому. Девушка не шевелилась, ее тонкие изящные пальцы застыли в судорожной попытке дотянуться куда-то вниз, к животу, или еще ниже, к промежности.
Фима ахнула. Между ног у девушки шевелился какой-то иссиня-красный комок, весь покрытый первородной смазкой.
– Надо перерезать пуповину, – сдавленным голосом произнес врач. – Займись, Фима.
Та машинально взяла скальпель и зажим и занялась ребенком. Перерезав пуповину, она привычно обмыла, взвесила и измерила ребенка. Тот закричал.
– Борис Филиппыч, что же теперь? – обернулась она к доктору.
– Что же, что же, что же? – растяжно и растерянно продекламировал врач и посмотрел на акушерку.
– Итак, милейшая Фима, ты понимаешь, что мы с тобой влипли? Я не заметил, что у нее была какая-то патология, и девушка умерла. Теперь у нас будут неприятности. Впрочем, скорее всего она была бродячей цыганкой и ее никто не хватится, а к нам и не особо придираться будут. Клади ребенка и помоги мне. Сейчас мы перенесем ее в родовое кресло. Скажем, что девушку только что доставили и мы просто не успели ничего сделать, а с регистратурой я договорюсь, они время переправят. Там сегодня Любаша дежурит.
Вот так, – сказал он, водрузив покойницу на кресло. – Вызывай реаниматоров и запиши рождение ребенка. Я в регистратуру. Все образуется. – Борис Филиппович ободряюще хлопнул Фиму по плечу и вышел.
Та очумело глядела ему вслед. Она даже не успела сказать врачу про мужа или покровителя цыганки. Кстати, надо ему позвонить, толкнуло ее что-то. Фима медленным шагом подошла к телефону.
– Реанимация? Скорее, у нас летальный исход.
Дотронувшись пальцем до телефонного диска, она отдернула руку и воровато посмотрела назад. Никого не было. Тогда Фима быстрым движением опять схватила трубку и набрала уже другой номер. Заунывные длинные гудки были ей ответом.
Осунувшийся Николай переминался с ноги на ногу у черного входа в роддом, не осознавая, что и ноги его, и брюки совсем промокли и что сам он стоит в луже. Это был высокий и обычно уверенный в себе человек, что легко читалось по его резко выпяченному вперед подбородку и светлым, каким-то морозным, колючим глазам. Сразу чувствовалось, что этот человек всегда принимает решения сам и хорошо разбирается в людях, с первого момента просчитывая человека, насколько это возможно. Задумчиво сдувая с сигареты пепел, Николай внимательно смотрел на Фиму. Что-то знакомое виделось ему в ее лице. Потом он вспомнил.
– Вы не узнаете меня, Серафима? – спросил он. – Ну же?
– Коля? – нерешительно спросила та. – Коля Якушев? Из школы?
– Да, Серафима, это я. Меня еще по телефону ваше имя удивило, таких мало сейчас, – ответил он. – Вот как нас жизнь свела. Недобро.
Фима вспомнила маленького задумчивого мальчика, всегда ходившего с книгой под мышкой. Несмотря на то, что Коля казался щуплым, задирать его никто не смел. Коля ходил в секцию самбо и мог за себя постоять. Записался он туда после того, как его отлупили мальчишки из старшего класса, просто так, забавы ради. С тех пор, ежедневно упорно тренируясь, Коля мог ответить обидчику, хотя первым никого не бил. Один раз он даже пригласил Фиму в кино, но та отказалась, боясь гнева матери. Дружить они не дружили, но мальчик никогда ее не задирал и не смеялся над ней, над ее внешностью и торопливой семенящей походкой.
А Николай вспомнил маленькую испуганную девочку, которую ему всегда хотелось защитить. Сестренка его умерла маленькой от воспаления легких, а Фима напоминала ему о ней своими большими глазами и трогательной беспомощностью. Маленький Коля стеснялся своих чувств и, получив один раз отказ, больше не решился к ней подойти.
– Вот такие, Серафима, у меня дела, – сказал он. – Я даже не знаю, что мне теперь делать. Девочку я, конечно, заберу, но надо искать няню. Говорят, что в этих фирмах по найму много плохих женщин, по телевизору такие ужасы показывают. У бедной девочки никого не осталось. Зарина – жена моего сводного брата Стефана. Всю семью и его самого вырезали по кровной мести. Зарине, беременной, удалось сбежать, и я приютил ее. Но судьба настигла девочку и здесь. Я предлагаю вам стать няней для моей приемной дочери Зарины. Вы медсестра и знаете, как ухаживать за ребенком. Я давно вас знаю. Насколько я понял, вас здесь ничто не держит? Я буду платить вам больше, гораздо больше, чем вам платят. – Он умоляюще посмотрел на нее. – Ваша мама жива? Вы замужем? Дети?
Фима отрицательно покачала головой.
– Вот и ладно, – устало произнес Николай. – Собирайте вещи. Да и не забудьте дать мне список того, что нужно для ребенка. Мне все привезут. Подожду вас в машине. Здесь я девочку не оставлю. Отвезем ее в нормальную клинику. Договорюсь прямо сейчас.
В это время дежурный врач лихорадочно строчил объяснительную на имя главного врача роддома. Временами он истово крестился и бормотал вполголоса:
– Господи, помилуй, Господи Иисусе! Помилуй мя – как там дальше? – а, грешного!
Вообще-то врач он был неплохой, только затурканный жизнью и нервной, вечно орущей женой, уставшей от нищеты, тяжелой работы и лентяя-сына на шее.
– Ну что? – обернулся он к вошедшей Фиме. – Как там ее муж, будет подавать на нас в суд?
– Вроде нет, – ответила Фима.
Ей вдруг стали неприятны суетливое и нервное подергивание врача, его бегающие глаза и даже капелька пота, катящаяся по виску. Неумение достойно принять трагическую ситуацию смерти Зарины делало его жалким. Почему-то именно сейчас ей шибануло в нос неприятно-затхлым запахом пережаренного в автоклаве белья и пеленок.
– Он берет меня на работу няней. Я ухожу, – все еще вбирая в себя эту новость, смакуя ее и пробуя на вкус, сказала она.
События последней ночи казались нереальными. Фима не могла еще осмыслить их до конца. Она быстро прошла в сестринскую, сняла с себя халат, надела мышино-серое, еще мамино пальто, подхватила свою сумку и, не оглядываясь, ушла.
Ровно через два года Борис Филиппович шел после работы по аллее парка. Бабье лето было в полном разгаре. Золотисто-багряные листья лениво покачивались на деревьях. Легкий, почти незаметный ветерок сдувал их под ноги прохожих, устилая перед ними шуршащий, по-восточному яркий ковер. В парке раздавались веселые голоса малышни, окончившей свои занятия в школе и ловящей последние чудные деньки, зарываясь с головой в медвяные пирамиды опавшей листвы. Шедшая впереди него женщина с ребенком показалась врачу странно знакомой. Стройная фигурка, рассыпавшиеся по спине каштановые волосы, ладно сидевший на ней белый джинсовый костюм, непринужденность в жестах и походке… «Может, бывшая платная пациентка?» – подумал он. Борису Филипповичу стало любопытно, и он решил обогнать их, чтобы увидеть лицо женщины. Ему захотелось вспомнить, кто это. Он, торопясь, обошел их и незаметно обернулся. И узнал ее сразу, несмотря на то, что она сильно изменилась. Колоссально изменилась!
– Серафима! – позвал он нерешительно.
Она подняла глаза и увидела его. Ни в лице, ни в душе ее ничто не дрогнуло. Прошлое давно было прочитано, и эта книга закрыта навсегда. Открыта другая, которая только пишется.
– Да, Борис Филиппович, это я, – спокойно сказала она.
– Вы изменились, – задумчиво протянул он. – Похорошели, не узнать. Это она? – кивнул он на девочку.
– Да, это Зарина.
– А я, знаете ли, после той истории от рожениц ни на шаг – как бы чего не случилось. Даже сна по ночам ни в одном глазу. Поверите ли, теперь все ко мне попасть стараются, хвалят. А спасти цыганку все равно бы не удалось тогда, это уже после вскрытия выяснили. Вы знаете – патология крови. Но у меня до сих пор что-то давит внутри, вот здесь, – показал он на грудь.
– Не корите себя, может, зато другим женщинам повезло больше и их дети будут расти с матерью. Ведь спасти ее было нельзя. – Она внимательно посмотрела в его глаза.
– Нельзя, – сокрушенно подтвердил он, поглядел на Фиму и добавил: – Хоть кому-то эта история помогла в жизни, вы теперь совсем другая. Такая красивая. – Впервые он посмотрел на нее глазами мужчины.
Симпатичная маленькая Зарина нетерпеливо приплясывала возле Серафимы. Она была одета в красивое синее пальтишко и такой же беретик. Смоляные ее кудряшки непослушными волнами падали на плечи. Озорные глаза, так похожие на глаза ее матери, блестели проказливой хитринкой.
Вдруг недалеко, через несколько метров от того места, где стояли Серафима, Зарина и Борис Филиппович, засигналила машина. Зарина радостно крикнула:
– Мама, папа приехал! – и потащила Серафиму прочь.
Та оглянулась на врача, и улыбка озарила ее лицо. Борис Филиппович, подавшись в их сторону, смотрел, как Зарина и Серафима бегут навстречу Николаю, вышедшему из машины, заливисто смеясь и бросая друг в друга охапки пушистой желто-красной осени, пахнущей горьковатыми палыми листьями и почему-то одуряюще свежим запахом антоновских яблок.
И Борису Филипповичу взгрустнулось. Он подумал, что что-то важное обязательно надо понять, что что-то очень важное упустил он в своей жизни.
Ветер
Андрей нарочно замедлял шаги, шаркал стоптанной обувью по кафельным плиткам, сутулился, словно ожидая из-за спины резкого окрика. Но его никто не останавливал. Он неторопливо водил рукой по стене, дотрагивался пальцами до шершавых бугорков, сковыривая слой налипшей краски и оставляя тонкий след царапины, словно делая в памяти зарубки, как лесник делает их на дереве, помечая для спиливания.