Они ударили по стражникам сразу, яростно, походило на то, что сироты хотели отыграться на них за свой смертоубийственный бег.
Моментально упали тела, кровь обагрила брусчатку подворотни. Рейневан не принимал участия в бое. Вместе с Беренгаром, Таулером и Самсоном они подбежали к воротам, принялись сбрасывать ригли. Шарлей защищал им спины. Стражника, который на них напал, посек быстрыми ударами фальциона.
Засовы и брусья упали со звоном, получившие удар сзади крылья ворот распахнулись, грохоча копытами, в ворота ворвались конники, за ними с ревом сыпанула пехота. Мостовая загудела от подков, сироты рекой влились в город, прямо в улицу Зембицкую.
– Прекрасная работа, Рейневан! – крикнул, осадив перед ним коня, Ян Краловец из Градца. – Прекрасно справился с этими воротами! Я меняю о тебе мнение. А теперь вперед, вперед! Город все еще не наш!
Когда добежали до рынка, казалось, что Краловец ошибается, говоря, что Франкенштайн уже в руках сирот. Горел дом генриковского аббата, горели суконницы, горели лавки и палатки, дым и пламя вырывались из окон цеховых домов. Продолжался штурм ратуши, поверх боевого рева нападающих уже взмывали высокие крики убиваемых, выбрасываемые из окон люди падали прямо на подставленные сулицы и алебарды. Бойня шла под сводами рыночных домов. С южной стороны города все еще были слышны выстрелы, атакуемый Колдой из Жампаха замок, видимо, защищался. Но звонница Святой Анны уже стояла в дыму и огне.
На рынок влетели пешие гуситы, за ними конники под командой Матея Салавы. У юного рыцаря лицо было черным от сажи, в руке – обагренный кровью меч.
– Туда! – указал буздыганом Краловец, сдерживая скользящего по крови коня. – Здесь мы сами справимся, бегите туда! На доминиканский монастырь! На монастырь, Божьи воины!
– А ну, парни! – повернулся Рейневан. – К монастырю. Бежим. Шарлей, Жехорс…
– Мы бежим, о мужественный Рейнмар, Открыватель Ворот.
– Таулер, ты здесь? Самсон?
– Тоже.
Конники Салавы, совершенно не пригодные в уличных боях, разъехались по улочкам, предоставив пехоте штурмовать доминиканский монастырь. Штурмовали больше, чем сотня людей, руководимых Смилем Пульпаном, находским подгейтманом, толстоватым субъектом с остриженной наголо головой. Рейневан его знал. Встречался раньше.
– Вперед! Гыр на них! Смерть папистам!
Поддерживаемые горожанами и цеховиками доминиканцы храбро и яростно защищали свою обитель. Но оборона была безнадежной. У сирот был подавляющий перевес, ярость их атаки – страшная. Монахи отступали под напором, пятились, оставляя тела в белых рясах, отдавая гуситам одну монастырскую постройку за другой.
Последним бастионом обороны была церковь Крестовоздвижения, притвор и забаррикадированный главный вход. Здесь монахи бились до последнего болта в арбалете и последней пули в пищали. И до последнего человека.
Когда разъяренные сопротивлением сироты ворвались по трупам в церковь, сочившаяся сквозь витражи многоцветная радуга явила их глазам только двух живых монахов. Один, склонив голову, стоял на коленях у алтаря. Второй заслонял коленопреклоненного собою и распятием.
– Templum Dei sanctum est![730] – Его голос, приятно высокий, взвился и отозвался эхом под сводом. – Тот, кто уничтожает святыню Бога, того уничтожает Бог! Изыдите, силы адовы! Изыдите, сатаны, еретики, пока Бог вас не поразил!
– Это Ян Буда, – услужливо пояснил один из союзных сиротам силезцев. – А тот, который на коленях, Николай Карпентариус, ихний приор. Оба проповедовали супротив учения мэтра Гуса. Хороший чех – это мертвый чех, так они оканчивали каждую проповедь. Оба освящали оружие войск, идущих в поход.
У Смила Пульпана щека и шея были в крови, рукой он держался за ухо, значительную часть которого оторвал болт из арбалета. При штурме монастыря и церкви погибло около дюжины человек, да столько же было ранено, но ухо, походило на то, взбесило его гораздо больше.
– Хороший чех – мертвый чех, да? – зловеще повторил он. – Значит, не повезло вам, попы. Потому что вы попали в руки к живым и плохим. Мы покажем вам, каким может быть живой чех. Взять их. И во двор!
– Не смейте ко мне прикасаться! – взвизгнул Ян Буда. – Не смейте!
Получив кулаком по лицу, он умолк. Приор не сопротивлялся.
– Vexilla Regis prodeunt… – скулил он, когда его тащили по нефу. – Fulget Crucis mysterium… Quo carne carnis conditor… Suspensus est patibulo[731]…
– Он явно помешался, – вынес приговор один из сирот.
– Это гимн, – пояснил Смил Пульпан. Рейневан слышал, что до революции он был ризничим. – Это гимн Vexilla Regis. Его поют на Великую неделю. А сегодня Великая пятница. Вполне подходящий день для мученичества.
Перед церковью обоих монахов окружила толпа сирот. Почти тут же последовал удар кулаком, потом в дело пошли палки и обухи. Приор упал. Ян Буда держался на ногах, громко молился, выплевывая кровь из разбитого рта. Смил Пульпан с ненавистью смотрел на него. По данному им знаку из дровяного сарая принесли пень для рубки поленьев.
– Ты, вроде бы освящал оружие идущих на Наход. Тому, как мы тебя за это накажем, нас научили в Находе именно епископские разбойники. Тащите его сюда, братцы.
Яна Буду притащили, положили его ногу на пень. Один из гуситов, могучий мужик, поднял топор и рубанул. Ян Буда жутко заорал, из культи пульсирующей струей хлынула кровь. Сироты подняли спазматически мечущегося доминиканца, положили на пень вторую ногу. Топор упал с глухим стуком и чавканьем, от удара аж вздрогнула земля. Ян Буда зарычал еще чудовищнее.
Беренгар Таулер сделал несколько неуверенных шагов, обеими руками уперся в стену церкви, и его вырвало. Рейневан держался, но из последних сил. Самсон сильно побледнел, неожиданно взглянул наверх, в небо. Смотрел долго. Словно чего-то оттуда ожидал.
На пне, служащем для рубки дров, оные палачи, еретики, желая превзойти в злобе и жестокости самого дьявола, их мэтра и научителя, топорами все extremitatis[732]у несчастных этих одну за другой отсекли. Такого зверства и жестокости перо мое описать не в состоянии, рука моя дрожит, lacrimae[733]из глаз льются… Николаус Карпентариус, Йоханнес Буда и Андреас Канторис, martyres de Ordine Fratrum Praedicatorum[734], замученные за Слово Божие и свидетельства, кои тому имели. Боже, Боже, к тебе взываю! Usquequo, Domine sanctus et verus, non iudicas sanguinem nostrum?[735]
Тем временем сироты очистили церковь от всего, что представляло какую-либо ценность. Священные образы, доски со скамей и порубленные остатки алтаря, не представлявшие ценности, горели на огромном костре. По приказу Пульпана обоих искалеченных и умирающих монахов подтащили к костру и бросили на него. Стоящие веночком гуситы смотрели, как два лишенных конечностей тела бестолково шевелятся и извиваются в языках пламени. Впрочем, горели скверно, пошел дождь. Смил Пульпан щупал разорванное ухо, ругался и сплевывал.
– Поймали еще одного! – крикнули выбегающие из притвора. – Брат Пульпан! Поймали! На амвоне прятался!
– Давайте его сюда. Тащите паписта.
Тот, кого тащили гуситы, воющий, вырывающийся и дергающийся, был – Рейневан узнал его сразу – дьякон Анджей Кантор. В одной рубахе, видимо, его схватили в тот момент, когда он пытался освободиться от доминиканской рясы. Когда его тащили мимо, он заметил Рейневана и завыл:
– Господиииин Беляу! Не отдавай меня на муки! Не отдавааай! Спаси, госпооооодин!
– Ты предал меня, Кантор. Помнишь? Послал на смерть, как Иуда. Поэтому и подохнешь, как Иуда.
– Господин! Смилуйся!
– Давайте его сюда. – Пульпан указал на окровавленный пень. – Будет третий мученик. Omne trinum perfectum[736].
Возможно, все решил импульс, какое-то туманное воспоминание. Возможно, это была минутная слабость, усталость. Может, пойманный краешком глаза взгляд Самсона Медка, полный глубокой печали. Рейневан не до конца знал, что склонило его к действию, к такому, а не другому поступку. Он вырвал арбалет из рук стоящего рядом чеха, прицелился, нажал спуск. Болт ударил Кантора под грудину с такой силой, что прошел навылет, почти вырвав дьякона из рук палачей. Когда он упал на землю, то был уже мертв.
– У меня с ним, – пояснил Рейневан в глубокой и убийственно мертвой тишине. – У меня с ним были личные счеты.
– Понимаю, – кивнул головой Смил Пульпан, – но не делай, брат, этого никогда больше. Потому что другие могут не понять.
Пламя с ревом пробилось сквозь крышу церкви. Стропила и балки рухнули внутрь, в огонь. Через мгновение начали разваливаться и рушиться стены. В небо взвился сноп искр и дыма. Черные хлопья кружили над огнем словно вороны над полем боя.
Церковь Святой Анны разрушилась полностью. В море огня чернела только арка портала. Словно врата ада.
Всадник, влетевший на площадь, остановил покрытого пеной коня перед гейтманами сирот: Яном Краловцом, Прокоупеком, Колдой из Жампаха, Йирой из Речицы, Браздой из Клинштейна и Матеем Салавой из Липы.
– Брат Ян! Брат Прокоп развернулся от Олавы, идет через Стжелин на Рыхбах. Требует, чтобы вы незамедлительно шли туда!
– Слышали? – Краловец повернулся к своему штабу. – Табор зовет.
– Замок, – напомнил Прокоупек, – все еще сопротивляется.
– Его счастье. Командиры, к подразделениям! Грузить трофеи на телеги, сгонять коров! Марш! Идем на Рыхбах, братья! На Рыхбах!
– Привет, братья! Привет, Табор!
– С Богом, желаем здоровья, братья! Привет, сироты!
Приветственным крикам не было конца, радость встречи и эйфория охватили всех. Вскоре Ян Краловец из Градка пожимал руку Прокопа Голого. Прокоупек расцеловывал кудлатые щеки Маркольта, Ян Змрзлик из Свойшина колотил по железным наплечникам Матея Салаву из Липы, а Ярослав из Буковины стонал в могучем объятии Яна Колды из Жампаха. Урбан Горн обнимал Рейневана. Жехорс – Дроссельбарта. Цепники и стрелки сирот здоровались с табористскими копейщиками, сланские судличники и нимбургские топорники обнимали хрудимских арбалетчиков. Здоровались возницы боевых телег, при этом чудовищно, по присущей им привычке, ругаясь.