Бэрд вздохнул и отправился к четвертому физику.
Сигрена он застал за письменным столом, склонившегося над какими-то расчетами. Теоретик был так поглощен этим занятием, что даже не заметил появления Бэрда.
Комиссар несколько минут стоял за его спиной, молча наблюдая, как нервно бегает по бумаге шариковая ручка. Она то перечеркивала прежние записи, то неожиданно останавливалась, не дописав до конца очередную формулу, то снова возвращалась назад и восстанавливала зачеркнутое. Комиссар подождал, пока рука в раздумье повисла над бумагой, и тихо спросил:
— Вам уже удалось решить проблему? Сигрен вздрогнул, резко повернулся и испуганно уставился на комиссара. Придя в себя от неожиданности, он печально покачал головой:
— Нет, эта задача мне не по плечу.
— Не получается? — сочувственно спросил Бэрд.
— И не может получиться. Я же говорил: надо мною тяготеет злой рок.
— Чепуха! — нарочито резко сказал Бэрд.
— Нет, не чепуха, — серьезно возразил Сигрен. — Я чувствую это на каждом шагу. Вот и теперь. Кажется, нащупал путь. И вот-вот отыщу это злосчастное решение. И уже как будто остается всего один шаг, последний. Но я-то знаю, что этот шаг мне так и не удастся сделать. Не судьба. Так оно и происходит — в самый последний момент я натыкаюсь на непредвиденное и непреодолимое препятствие. Так всегда. И вообще, у меня такое ощущение, что я приблизился к какой-то черте за которой находится нечто запретное.
В глубине души Бэрд был чужд каких-либо суеверий. Но он не любил вступать в дискуссии на эти темы. Он отчетливо сознавал, что в такого рода спорах логические аргументы, к сожалению, малоэффективны. К тому же — что поделать — он вынужден был считаться с тем, что диспуты о судьбе и божьем промысле могли серьезно повредить его служебной репутации.
Однако в сложившейся ситуации комиссар решил отступить от своего обычного правила.
— Послушайте, Сигрен, — сказал он, — вы же физик. И, я думаю, лучше, чем кто-нибудь другой, должны понимать, что следствие в иных случаях в действительности может оказаться причиной.
— Не совсем понимаю, — удивленно поднял голову Сигрен. — Что вы имеете в виду?
— Вы убеждены, что все ваши неудачи объясняются тем, что такова ваша судьба. А не приходило ли вам в голову, что все ваши неудачи в действительности связаны с тем, что вы убеждены, будто они вам на роду написаны. Я, кажется, не очень четко все это сформулировал, но надеюсь, идея до вес дошла?
— Вы хотите сказать… — растерянно посмотрел на него Сигрен. — Если бы все было так просто. Какое значение имеет моя… вера в судьбу — скажем так, — если я никак не могу найти решение, которое ищу? Просто я недостаточно талантлив.
— Не знаю, — пожал плечами Бэрд. — Но насколько я понял, вы не можете сделать лишь самый последний шаг. Может быть, понимая, что от этого слишком многое зависит. Но в то же время вы подсознательно убеждены, что вам не удастся избежать грозящих в случае неудачи неприятностей. И это висит над вами, словно Дамоклов меч, туманит ваши мысли и мешает довести дело до конца.
Сигрен долго молчал, глядя куда-то в пространство мимо комиссара. Бэрд терпеливо ждал.
— Знаете, комиссар, — наконец произнес Сигрен, — в том, что вы только что сказали, что-то есть. Я сейчас старался припомнить свои прежние беды и, пожалуй, возможно, вы правы, я сам во всем виноват. И сейчас. Ведь я сознательно избрал не тот путь, которым шел Девидс. Я знал, что если получу такое же решение, как и он, то это обернется против меня же. Скажут, что оно и есть украденное решение, что я просто списал с пропавшего листка Девидса. При моем-то везении. Таким образом, я сам себя обрек на неудачу. Ведь проблема сложна необычайно. И уж если вообще оказалось возможным ее разрешить, то вряд ли такое решение может быть получено разными путями.
— Вы говорите — один путь, — задумчиво произнес Бэрд. — Взгляните, пожалуйста, вот на это. И он положил перед Сигреном три решения. Пока Сигрен с раздражающей медлительностью просматривал записи, Бэрд думал о том, какими все-таки удивительно разнообразными могут быть причины, способные побудить человека ко всякого рода выдающимся свершениям. Чувство товарищества, как у Ленгли и Грехема, хотя понимаемое ими по-разному, своего рода спортивная злость, как у Сойка, а может быть, просто страх… Хотя, казалось бы, отрицательные эмоции не должны приводить к положительным результатам. Да необъятны скрытые резервы человеческой психики. Как найти к ним путь?
— Значит, это все-таки возможно? — пробормотал Сигрен.
Он отложил в сторону листки, принесенные Бэрдом, и стал торопливо просматривать собственные записи. В его глазах вспыхнул лихорадочный блеск. Он с торжествующим видом поднял голову:
— Верно! У меня все верно, абсолютно верно; я остановился буквально перед самой последней формулой. А все остальное совершенно верно! Вы понимаете?
— Вот видите, — мягко сказал Бэрд — Оказывается, и через эту границу можно перешагнуть Поздравляю вас. От всей души. Ваше имя войдет теперь в учебники физики.
— Вы совсем не так меня поняли, — энергично возразил Сигрен. — Разве в этом дело — мне не слава нужна. Я ведь никогда не думал, что способен на такое. Это главное.
Он умолк и, словно зачарованный, стал перебирать свои листки. Но вдруг его глаза погасли, лоб сморщился, лицо приобрело растерянное выражение.
— Но ведь это ужасно, — произнес он потухшим голосом, кивнув в сторону все еще лежавших на столе решений своих коллег.
— Что ужасно? — не понял комиссар.
— То, что они тоже решили.
Бэрд непонимающе взглянул на Ситрена.
— Но ведь вы только что говорили…
— Нет, нет, — торопливо перебил Сигрен, как бы прочитав мысли комиссара — Вы опять меня не так поняли. Ведь я бился над этой задачей для того, чтобы доказать, что решение у Девидса похитил не я. А теперь…
— Что теперь? — переспросил Бэрд, с беспокойным ожиданием глядя на Сигрена и все еще не понимая.
— Теперь, когда задачу решили все, мы снова оказались в равном положении. Каждый из нас может быть похитителем. Ведь кто-то же взял эти злополучные бумажки у Девидса.
«Ах, черт, — выругался про себя Бэрд. — Ведь он прав. Найти свое оригинальное решение мог ведь и тот, кто убил, — для того чтобы оправдаться».
Комиссар испытал томящее ощущение из далекого детства. Он вспомнил игру, которая состояла в том, что нужно было первым взобраться на высокую гору, нарисованную на листке картона. Играющие бросали кости с очками и передвигали свои фишки с клетки на клетку. Но где-то перед самой вершиной каждого подстерегала коварная клетка. Стоило попасть на нее, и фишке сбрасывалась вниз — к самому подножию горы, и надо было все начинать с нуля. Неужели и сейчас он отброшен к самому началу?
Теперь оставалось только два пути — магнитофонная пленка и чай.
— Вот кто будет рад до смерти, так это Хэксли, — задумчиво продолжал Сигрен. — Можно сказать — такой сюрприз. И на самом краю пропасти.
— На краю пропасти? — заинтересовался Бэрд.
— Ну да. В последнее время дела нашей конторы шли все хуже и хуже. Настолько плохо, что Хэксли был на грани банкротства. Под эту задачу он взял большой заем. Представляете, каким ударом явилось для него исчезновение листка с решением Девидса. Ведь уже в руках держал и вдруг…
«Кто же мог подсыпать яд в стакан чая? — напряженно размышлял Бэрд. — Один из пятерых. Если не эти четверо, то Девидс. Но Девидс отпадает — странно было бы совершить самоубийство в момент великого открытия. А почему, собственно, пять? Ленгли сказал — каждый дежурил один раз в неделю. Но ведь убийство произошло в субботу. Значит, был шестой. Кто же?»
— Скажите, пожалуйста, — обратился Бэрд к Сигрену, — Вы не помните, кто в тот день разливал чай?
— Суббота? Если приходилось работать в субботу — дежурил сам шеф.
«Хэксли? Вот это любопытно».
— Еще один вопрос. У каждого из вас свой постоянный стакан?
— Нет, зачем же, — ответил Сигрен, с недоумением глядя на комиссара. — Каждый берет первый попавшийся. Разве не все равно?
— Да, да, разумеется, — согласился Бэрд. — А вы не помните, господин Сигрен, когда вы в тот день брали свой чай, сколько еще стаканов оставалось на столе?
В глазах Сигрена мелькнуло беспокойство, но он ответил с готовностью:
— Чай мы как раз взяли почти одновременно все четверо. И разошлись по своим комнатам.
— И после этого на столе оставалось только два стакана?
— Да: Девидса и шефа.
— Благодарю вас.
Так, значит, всыпать тектолон в стакан Девидса мог либо Ленгли в тот момент, когда относил ему чай, либо Хэксли. Но когда мог сделать это Хэксли? Либо тогда, когда разливал чай по стаканам, но это явно нелепо, так как стакан с ядом мог достаться любому, в том числе и самому Хэксли, либо перед тем, как Ленгли пришел за чаем для Девидса. Но ведь и тогда на столе оставались не один, а два стакана. И любой из них мог достаться Хэксли, в том числе и с ядом. Впрочем, для верности он мог всыпать яд в оба стакана, а свой просто вылить.
— А вы случайно не знаете? — снова обратился Бэрд к Сигрену. — Хэксли забрал свой стакан?
— Случайно знаю. Я как раз вышел в гостиную, чтобы налить себе второй стакан. И я видел, как Хэксли взял свой стакан.
— Это был последний стакан? — перебил Бэрд.
— Да, последний. Он взял стакан и выпил залпом, словно его мучила жажда.
Вот и еще одна загадка — следовательно, Хэксли не мог всыпать яд в оба стакана. Но он не мог всыпать его и в один из двух оставшихся — ведь тогда отравленный чай мог бы достаться ему самому. Впрочем, он мог знать, в каком именно стакане яд. Но это слишком опасно: стаканы могли переставить, сдвинуть с места. Нет, вряд ли Хэксли пошел бы на такой риск. Да и зачем в этом случае ему вообще было пить свой чай. Никто ведь его не заставлял и не проверял. Нет, тут что-то не то. И потом самое главное: зачем убивать Девидса? Если каждый из четырех теоретиков мог извлечь из смерти Девидса совершенно очевидную, прямую пользу, присвоив себе его решение, то никакой видимой причины, которая могла бы заставить Хэксли пойти на убийство своего старшего теоретика, как будто не было.