В общем, в конце работы перечитывая письмо, генерал с удовлетворением отметил, что написано оно с большим правдоподобием, как будто писал его человек уверенный, что, кроме адресата, письмо то никто больше не увидит.
«Пусть теперь читают».
Услышал, что Гюнтер уже разговаривает с Кляйбером за дверью, звал его, оделся и после отправил слугу на кухню за завтраком. Но завтрака не дождался. Пришёл лакей и сказал ему, что маркграфиня просит его быть к ней. Так голодным и пошёл к Её Высочеству. А она ждала его в малой столовой, где они с ним ужинали первый раз, и была принцесса не так уж и радостна, да бледна немного, всё в ней говорило о том, что женщина переживает дни не лучшие. Даже её привлекательность, казалось, поубавилась. И Волков подумал, что это вовсе не от выпитого вчера. Тут как раз стали подавать завтрак: горячее молоко, два вида мёда, темный и светлый, хлеба пшеничные, масло коровье, сыры мягкие, сыры обычные, козьи, варёные яйца, жареные куски свинины. А пока лакеи расставляли на столе перед ними посуду и кушанья, она и сказала ему:
— Нынче утром был у меня обер-прокурор Хохфюген.
— Вот как! — генерал удивился. — Он ранняя птаха, как видно.
Оливия делает знак старшему лакею: уходите, сама справлюсь, и тот, поклонившись, уводит всех остальных слуг из залы.
— Да, пришёл, едва рассветало, ещё и ждал, пока я оденусь, — она вздохнула. — Я вышла, он кланялся и говорил, мол, рад, что я освободилась из плена, что его жена тоже рада, службу в церкви заказывала за моё благополучие, когда я пропала. Он так и сказал: пропала. Видно, знал, что я не в гостях у Тельвисов, а в плену, — Её Высочество с хрустом отламывает себе ещё тёплого хлеба, берёт миску с мёдом, но тут же ставит её. — Потом просила его устроить розыск подлой Бьянки, рассказала ему, как она меня предала…
— И что же он?
— Кажется, он мне не поверил, — вдруг говорит маркграфиня. Она сама берёт кувшин и наливает себе молока, потом смотрит на генерала: — Желаете? — Волков подставляет ей стакан, и она наливает ему его до краёв; молоко горячее и жирное. Но прежде чем отпить и взять мёд, он берёт себе кусок свинины. А потом снова смотрит на маркграфиню, слушает её: ну, что дальше? И она продолжает: — Сказал, что сыскать ди Армачи нет возможности, так как она вне досягаемости; если выехала из пределов Винцлау и вернулась к своему брату, так он её не выдаст. Я просила его начать розыск и отправить её брату письмо. Он согласился, — женщина сразу выпивает почти половину стакана и снова доливает молока. — И я говорю ему тогда: а ещё нужно начать розыск кавалера Гейбница. А он у меня и спрашивает: а чего же его искать? В чём его вина? Или вы думаете, что и он участвовал в измене? Я и сказала ему: вы уж его сыщите и спросите, как так случилось, что все иные кавалеры не вернулись, а он вернулся?
Волков кивает ей: отличная мысль.
— Интересно, что он скажет? — он режет и с аппетитом ест свинину. Он, как всегда, с утра голоден.
— Ничего, — вдруг говорит Оливия. — Господин Хохфюген сомневается, что ему удастся привезти кавалера Гейбница сюда, в Швацц. Тот, узнав, что я освобождена и приехала в столицу, скорее всего уехал отсюда вместе с ди Армачи и теперь скрывается у кого-то из своих многочисленных родственников, — заканчивает она печально, без всякой надежды.
И генерал понял, что те родственники весьма непросты, и уточнил:
— И что же это за родственники у него такие многочисленные?
— Гейбниц… он из дома Лагер-Вальхенов, графский дом, кажется, он племянник графа Дитриха. Я видела на турнире… Графский герб на щите Гейбница, только при обер-прокуроре про то вспомнила, — она снова отпивает молока, но не притрагивается ни к хлебу, ни к сыру, ни к мясу.
— То есть родственники его не выдадут? — снова уточняет генерал. — Неужто осмелятся противиться вашему требованию?
— Хохфюген говорит, что в открытую Лагер-Вальхены противиться не осмелятся, но будут говорить, что не ведают, где Гейбниц, а каждый их замок разве проверишь? Их у этой семейки только в Херренвальдской долине не меньше дюжины. Он сказал, что пока будет искать кавалера, так тот сбежит на юг, а его дядя граф Дитрих будет создавать партии из знатных людей и интриговать в его защиту, и они все вместе будут меня донимать просьбами об отмене расследования или о заблаговременном помиловании. Хохфюген думает, что на это дело уйдут годы.
Тут генерал подумал, как такой вопрос решил бы герцог Ребенрее. И Волков на своём примере мог убедиться, что герцог просто послал бы войско против строптивого вассала. Разорил бы его замок, а если бы упрямый граф не подчинился воле сеньора, так курфюрст стал бы разорять один за другим все дома всей мятежной фамилии. Именно так и было бы, ведь герцог дважды посылал войска на его Эшбахт, и только провидению Господнему было угодно, что у Волкова не вышло крови с теми людьми сеньора.
Но то был герцог, последовательный, холодный и расчётливый человек, а что могла сделать принцесса со своим именитым вассалом? Ни-че-го. И обер-прокурор ей то доступно пояснил: может, измена и была, дорогая инхаберин, да только ничего вы с этим не поделаете. О справедливом воздаянии забудьте. И странное дело, но опять он думает о том, что поступил правильно, отказав принцессе. Нет, нет… Не нужно ему влезать во внутренние дела Швацца, ибо в этих делах и шею свернуть можно лишь при одном необдуманном шаге. Но, как и вчера ночью, за этой, казалось бы, здравой мыслью он снова чувствует вину, словно бросил эту женщину без защиты. И посему, стараясь не глядеть на Оливию, а просто есть свою еду, опять себя успокаивает:
«Всех неприкаянных и беззащитных мне всё одно не защитить, пусть герцог да его племянничек, жених принцессы, о её защите и правах пекутся, им титул, а не мне достанется. Чего же мне переживать?».
А вот принцесса, судя по всему, насытилась. Она допила молоко, отломила кусок хлеба, машинально отправила его в рот, даже не обмакнув в мёд, прожевала и… и после произносит:
— Мои дочери обе грамотны, уже читают книги и просто мечтают увидеть настоящего рыцаря, что пришёл в замок колдунов и освободил меня от плена. Есть ли у вас время, хоть десять минут? Я хочу познакомить вас с моими дочерьми.
— С дочерьми? — генерал не ожидал от принцессы подобного желания; он, кажется, был удивлён и едва не выдал своего удивления дурацким вопросом: «Сейчас?», но он вовремя одёрнул себя и произнёс: — Конечно, принцесса, то за честь почту.
Волков ничуть не преувеличивал. Разумеется, то была честь — знакомство с детьми, по сути, являлось вводом в ближний круг любого высшего аристократа, и кавалер это прекрасно понимал. Они пошли по женской части дворца, к которой примыкали и детские покои, за ними следовали лишь фон Бок и новая горничная принцессы Магдалена. И пока они шли, генерал уточнил:
— А про Тельвисов вы с обер-прокурором говорили?
— Да, — ответила она. — Тут он сразу принял мою сторону.
— И что сказал?
— Сказал, что в случае с Гейбницем и ди Армачи сеньоры земли Винцлау будут требовать от суда доказательств их измены, а у меня их нет; они скажут, что сами едва спаслись, что испугались, что соврали, будто я у Тельвисов в гостях, из глупости, а не из лукавства, и судьи побоятся их осудить, чтобы не обозлить первые семьи земли, а вот в случае с Тельвисами тут одного моего слова будет достаточно, что они держали меня в замке своём против воли моей. Тут уже никто не посмеет за них вступиться. Хохфюген сказал, что будет требовать у горожан Туллингена их выдачи, но не думает, что они согласятся, в договоре между землёй Винцлау и вольным городом Туллингеном нет статьи о безоговорочной выдаче преступников. Ещё он сказал, что если бы церковь поддержала прошение о выдаче, ему было бы легче вытребовать Тельвисов для суда.
— Прекрасная мысль насчёт помощи святых отцов, — произнёс генерал, он и вправду так думал. — Ваш обер-прокурор неглуп. Неплохо было бы к этому делу призвать архиепископа Винцлау, Ваше Высочество, ведь вы его знаете?
В ответ она сначала взглянула на него, и во взгляде её не было ничего хорошего, упрёк, да усталость… А потом и говорит ему:
— Отец Христофор — духовник мой, духовник моих дочерей, но ко всяким делам он стремления давно не имеет, уж и не помню, когда исповедовалась ему или видела на амвоне его самого, всё клирики его, всё иные прелаты.
— Вот как? — удивляется генерал. — И что же, он так плох?
Маркграфиня замедляет шаг и, идя рядом с ним, тихо, чтобы не слышали фон Готт и горничная, почти шепчет ему:
— Немолод наш архиепископ, а ещё уже двадцать лет живёт в греховном браке с одной женщиной…
— Ах вот оно что!
— Да, — подтверждает принцесса. — Женщина та из хорошего рода и родила ему за те года пятерых детей, и ещё двое померли; и все доходы архиепископ тратит на свою семью, троим дочерям собрал хорошее приданое и сына одного уже женил, поместье ему устроил… В общем, он живёт так, чтобы про него лишний раз никто не вспоминал, чтобы никому дорогу, не дай Бог, не перейти, тих и кроток, как мышонок под печью… Думаете, он отважится от горожан Туллингена требовать выдачи колдунов Тельвисов? Думаете, станет заводить дело в Инквизиции? У нас во всей земле Винцлау на моей памяти ни одного такого дела заведено не было. Ни одной ведьмы не поймано при муже… Или про то мне не говорили.
— Может, поэтому подлые Тельвисы ничего и не боялись? Творили ужасы, и дерзость их так разгорелась, что осмелились они на госпожу земли покуситься.
— Может, и поэтому, — согласилась она со вздохом. И добавляет: — Даже спать боюсь, как подумаю, что эти люди не в кандалах, не за железными дверями… А вдруг опять я к ним в лапы попаду, а вдруг дочерей моих они захватят? — она крестится и шепчет: — Господи, спаси и сохрани. Как вспомню о них, так сердце холодеет… — она прикладывает руку к груди и снова вздыхает.
И был так горестен этот вздох, что Волков не выдерживает и, решая поддержать принцессу, говорит ей:
— Я съезжу к архиепископу и поговорю с ним.