рела, — теперь же принесла ему домашние туфли, подошла к барону, поклонилась и доложила:
— Доброго здоровья, господин, баронесса сейчас спустится, — и так как Гюнтер пропадал где-то возле кареты, посему она сама стала помогать Волкову снять сапоги, рассказывая при том: — С баронессой всё хорошо, слава Богу, здоровье у вашей жены крепкое, старшие сыновья ваши озорничают, бойкие, а младшенький здоров, кушает хорошо, почти не кричит, видно, будет нрава доброго, спокойного.
А Волков у неё и спрашивает:
— Мария, а отчего же графиня от нас съехала?
— Что? — ключница бросила на него быстрый взгляд и тут же отвела глаза. Сразу ему стало ясно, что о том она говорить не хочет. Боится, что ли?
— Отчего, говорю, графиня с графом от нас съехали? — повторил вопрос барон. Но Мария говорить на эту тему явно не хотела, а, взяв его сапоги, произнесла:
— Почём же мне знать? Может, тесно ей у нас было.
— Тесно… Да, конечно же, только из того, — недовольно бурчит генерал, зная, что она просто не хочет говорить правду. И так как она намеревается уйти, он добавляет: — И готовь обед, у меня гости нынче будет.
— Много? — интересуется ключница.
— Много, много, — уверяет её барон.
А едва она ушла, как возле него оказывается фон Готт и спрашивает:
— Сеньор, а я вам надобен?
— А как думаете, фон Готт? — язвит Волков. — Недавно у меня было три оруженосца, втроем едва с делами своими справлялись, сейчас остался один. И что же, нужен он мне, по-вашему? Или отпустить его отдыхать?
— У вас теперь ещё Кляйбер есть, — резонно замечет оруженосец.
— Ладно, — нехотя соглашается генерал, он всё понимает, фон Готт заметно похудел за прошедший месяц, последнюю неделю в седле, в общем, это время далось молодому человеку нелегко, — езжайте с Кляйбером и соберите мне к обеду офицеров: Роху, Рене, Циммера, Лемана, Рудемана… Да, ещё Ёгана, Сыча… Кахельбаума… В общем, всех… — он на секунду задумывается. — Да, а ещё позовите-ка мне нашего лекаря.
— Ясно, — невесело соглашается фон Готт, которому предстоит снова сесть в седло, чему он явно не рад. — Соберём.
И чтобы как его ободрить, Волков и добавляет:
— И два дня потом можете отдыхать.
Фон Готт ничего на то ему не говорит, а лишь смотрит на своего сеньора с укором: ну ведь врёт же!? И потом уходит, крича в комнаты:
— Кляйбер! Ты где?
Слуги принесли ему вина из его погреба, и что же… После того, что он пил в Винцлау… ну, не Бог весть что… В лучшем случае терпимо. Принесли блюдо с местными ягодами. Тоже не такие, как за горами. Здесь, в его уделах, хоть не было так жарко, как там. Наконец из верхних покоев стала спускаться сама госпожа Эшбахта Элеонора Августа фон Мален, баронесса Рабенбург. Шла она первой, неся на руках младенца Оттона Фердинанда Фолькоф фон Эшбахт, за нею сразу идёт, собрав все свои силы, чтобы хоть несколько мгновений вести себя достойно, молодой барон Карл Георг в чистой одежде, умытый и причёсанный, а за ним и средний из сыновей генерала Генрих Альберт Фолькоф фон Эшбахт чинно ступает вниз за старшими родственниками, стараясь по-взрослому не хвататься за перила лестницы. Старая монахиня идёт за ними и следит за шествием со стороны, готовая в любой момент одёрнуть неслуха, если на то будет причина. Так они подошли к нему, и баронесса говорит:
— Господа, я вам велела кланяться отцу.
Ах да, ну конечно, теперь сыновья ему кланяются, молодой барон делает это небрежно, лишь бы матушка отстала, а вот средний старается быть галантным. Баронесса, держа младенца на руках, делает глубокий книксен, а потом снова говорит:
— Руку теперь целовать! Забыли, что ли?
Старший Карл Георг идёт первым и чмокает отцу руку — так же небрежно, как и кланялся. Потом Волков протягивает руку второму сыну, и этот опять старается. После него наступает очередь и их матери, и она, не выпуская из рук младенца, тоже лобзает длань супругу и господина. Нет, эта торжественная встреча не его затея, это всё придумывает баронесса, это она приучает детей к почитанию отца, кормильца и защитника, она говорила Волкову, что сама так же встречала деда в детстве, а потом и своего отца, если он ездил на войну или отлучался надолго по делам. И барон был согласен с этими старыми ритуалами. Они нужны. Это уважение. Дети с младых ногтей должны знать, что именно их отец добывает им пропитание, что благодаря его мечу у них есть надел для кормления, что именно отец и есть их «Дом», их «Фамилия», их «Герб» и их «Судья». Пусть усвоят это с детства, чтобы, повзрослев, даже не думали ему перечить. Да, эти старинные ритуалы любой нормальной семье необходимы, тут он с баронессой полностью согласен. Пусть сыновья уважают отца с детства.
Глава 22
После он встаёт и забирает у жены младенца, а баронесса в хорошем платье с кружевами стоит рядом счастливая. Да, счастливая. Она молодец, истинная жена, Богом данная. Рожает сыновей одного за другим, это третий уже, и все здоровые, сильные, крупные мальчики, первые два ещё и крепки духом.
— Видите, как на вас похож? — говорит Элеонора Августа мужу.
Волков ничего такого не видит — что там в младенце на него может похожим быть? — и интересуется, разглядывая безмятежное чело младенца:
— Не болеет чадо?
— Не более первых, — сразу отзывается жена. И добавляет, как бы спохватившись: — Да что там, менее. И покушать большой любитель, кормилицу всю до капли высасывает, ест, спит и не кричит почти.
— Храни его Господь! — говорит отец.
А мать и монахиня крестятся, стоя радом. Потом мать Амелия у него ребенка забирает, и он снова садится в своё кресло, а супруга и интересуется:
— Мария, кажется, велела свинью резать, вы, господин моего сердца, никак обед затеваете?
— Да, придут офицеры, — отвечает Волков.
— Господа офицеры? — кажется, баронесса недоумевает, зачем они сегодня нужны супругу.
— Собираю совет, хочу понять, что делать надобно, — отвечает ей Волков, а сам смотрит на жену: чего же вам тут неясно?
— Вот нужен он вам, этот совет, — вдруг говорит Элеонора Августа с недовольством, — с дороги только что, по вам видно, что устали, вон лицо бледное, отдохнули бы недельку. Выспались бы хоть.
И что-то неприятное было во всей её речи… Нет, не забота, а словно упрёком она его уколола. Как будто осадить хотела. Мол, зачем вы всё это начинаете? И тут уже барон не выдержал и задал ей вопрос, который изводил его от самого дома госпожи Ланге:
— Отчего графиня у нас не осталась?
И тогда баронесса уставилась на мужа уже без всякой почтительности, стала смотреть с вызовом. Но только смотреть, ничего при том не говоря. И тогда он снова повторяет свой вопрос, но уже повышая тон:
— Я спросил вас, госпожа моя, отчего графиня уехала, почему меня не дождалась?
И сказано это было ещё не громко, но холод в словах был такой, что оба его сына, вертевшиеся возле отца, замерли и стали глядеть на мать, а слуги, вытиравшие стол перед тем как расстелить скатерть, постарались быстрее убраться из столовой.
И жена ему отвечает тем самым тоном, который он так в ней не любил, она почти фыркает ему:
— Спесива больно! Вот и уехала.
— Спесива? — Волков холоден.
— Так разве нет?! — восклицает жена; она, кажется, чувствует свою вину, а ещё чувствует, что муж будет на стороне своей сестрицы. — Заносчива графиня больно. Вот и не стала у нас жить, а я её не гнала, сама укатила.
— Говорите, что было промеж вас! — просто «сама укатила», его не устраивает. Генерал требует у супруги подробностей. — Отвечайте, отчего графиня с графом сбежали из моего дома. Почему им не был дан приют? Или вы не знаете, что граф наш родственник? Что у вас с нею было? Отвечайте! Немедленно!
— Ничего не было! — тут в голосе жены послышались слёзы. То слёзы бабьих обид, это был её обычный ход — едва барон от неё требовал чего-то или не учитывал её пожеланий, так она начинала плакать. Плакать, жаловаться на женскую долю, на нелюбовь мужа… И она почти кричит ему, кричит с обидой: — Я приняла её как родную!
— Не смейте рыдать, — продолжает Волков, холодно глядя на жену, — то всё пустое, отвечайте, почему графиня уехала из моего дома.
Он глядит зло на монахиню, которая так и не ушла, стоит тут рядом, держа младенца на руках, и, конечно же, всем своим видом поддерживает баронессу.
— Потому что она зла! — едва не кричит та. И потом её словно прорывает, и она начинает сыпать словами, пропитанными обидой, как будто кричит вслед уехавшей графине. — Приехала сюда, заносчивая, со слугами и солдатами, и слуг её ей всех размести, и платья ей постирай, одних сундуков пять штук! И ей с графом покои найди не душные. Не душные! А где летом у нас в Эшбахте сыскать не душных покоев? И тут ей кров дали, не знали, куда усадить, как умаслить, так она стала моим сыновьям на мою семью злое говорить. Прямо в моём доме! Рассказывала, что Малены — это убийцы кровавые… А то, что герб наш на карете своей намалевала, так ничего, то ей не противно. Что фамилию нашу носит и что титул Маленов носит, то ей не противно, что поместье получила, тоже не противно, а так, конечно, все Малены — убийцы… И ещё воры! Она Маленов при детях моих ворами называла! При слугах! — последние слова Элеонора Августа просто прокричала, ничуть не заботясь на этот раз, что слуги их слышат.
«Воры они и есть, дом в Малене графине не отдавали, доменные земли графу во владение не передавали, хотя должны были, — но про это он, конечно, жене говорить не собирался. Барон лишь сидел и думал про себя: — Сошлись две дамы в одном малом доме, хозяйка умница и гостья мудрая. Был бы замок, так хоть по разным крылам можно было бы их развести, а тут, в этом и вправду душном доме, куда им деться? — он вздыхает. — Одна умнее другой, обе на язык несдержанны, вот и сцепились… Дуры обычные.»
Он уже не винит одну жену, Брунхильда ещё та отрава, с нею тоже непросто. И тут генерал понимает, что, скорее всего, всё, быть может, было и не так, но разбираться в этом у него нет никакого желания, как и ругаться с баронессой с первого дня приезда. Она женщина, она не виновата, что Господь не дал ей ума природного и дальновидности. Откуда она могла знать, что вторая такая же баба из женской глупой злости, а может, и от обычного бабьего скудоумия из-за этой свары будет просить убежища у старинного неприятеля герцогов Ребенрее. И самое удивительное, что он и на Брунхильду уже злился не сильно. Нет, она, конечно, глупа, глупа, что же тут говорить. Но всякая женщина будет искать безопасного прибежища для сына, для себя, после такого страшного случая. И ужиться в доме с одной из тех, кто на её сына покушался, пусть даже это жена «брата», она не смогла. В общем, сетовать на поссорившихся женщин — всё равно что сетовать на природу… На дождь или на ветер.