тр даёт в честь разговения, Леонард дважды танцевал с известной вам, дорогой Фридрих, знатной девой, и та дева ещё имела с ним беседу промеж танцев и по виду была к нему благосклонна, и все на балу то видели. Просто в то время никто этому не придал значения, а на днях всё вдруг и открылось. Отец Леонарда тому был очень рад, ибо давно мечтал иметь в родне рыцарей. А все иные его дети в марьяжах либо купеческих, либо с мастерами. Людвиг Штайн обещал сыну дом хороший, ежели дева согласится на подобный марьяж, и даже посылал ей хорошие подарки, но он также думает, что знатные родственники девы такому браку воспрепятствуют, — тут генерал оторвался от интересного письма, задумался на секунду: и вправду, будь Агнес его настоящей племянницей, с чего бы ему отдавать её за купчишку поганого. Был бы он хотя бы богат, как Кёршнер, это ещё куда ни шло, тогда понятно, но обычный упитанный бюргер… Это был бы истинный моветон или чудачество, или родня знает, что с девицей что-то неладно и сбывает её кому угодно, лишь бы взяли. Тут он вздыхает, переворачивает лист, читает далее. — Но потом всё-таки мне удалось сойтись с холопом Леонарда Штайна, и тот мне поведал, что господин его не монах и не евнух, но предпочитает женщин самого подлого звания и наружности неприглядной и знакомится с такими в самых дурных местах. А уже как год он стал ездить к одной вдове по фамилии Шульмергер, что содержит за городом курятники и торгует яйцом. И тогда я пошёл узнать, что это за вдова. Но прежде, чем повидал её, узнал у её соседки, что она за женщина. И та соседка мне сказала, что вдова та — женщина поведения безнравственного, у неё иногда бывают мужчины. Разные. В том числе и молодые. После этого я заглянул и к самой вдове и был удивлён без меры, так как вдова та оказалась женщиной весьма обычной и ничем особым не соблазнительной. И она оказалось очень упрямой и долго не хотела говорить, зачем к ней ходят мужичины, и молодые тоже. Пришлось её убеждать, и тогда она призналась, что к ней ходит Леонард один, человек молодой и небедный. Приезжает. И приезжает он для особых забав, а любит он, когда ему вставляют палку в зад, а ещё любит, когда его принуждают целовать ноги, ещё когда на него мочатся… — «Мочатся…». Он перечитал ещё раз — нет, не ошибся. Тут генерал оторвался от чтива и взглянул на Сыча, а тот цветёт, улыбается во весь рот:
— Дочитали, да? — генерал некоторое время молчит, а Фриц с удовольствием продолжает: — Видали, какие там в больших городах развлечения, не то, что тут у нас, у деревенских.
Ничего ему так и не сказав, Волков снова начал читать.
— …когда на него мочатся и после принуждают вылизывать женское естество, а заодно и зад. И Леонард Штайн ещё любил, чтобы вдова Шульмергер обзывала его самыми подлыми словами, топтала его, била по щекам и плевала ему в лицо и в рот. И за всё это он платил ей полталера за визит.
— Полталера? — повторил барон. Тут он снова взглянул на Сыча, и ему почему-то не понравилось, что тот всё ещё улыбается…
— А чего ты такой довольный? — спрашивает он у своего коннетабля.
— А я вот думаю, про эти его интересы госпожа Агнес знает?
Вопрос-то был хороший. И хоть Сыч о том и не говорил, но весь его вид показывал, что ответ ему известен. И Волкову, кажется, тоже. Он опять принялся читать.
— И, как мне стало ещё известно, Леонард Штайн каждую неделю видится со знакомой вам девой в соборе Святого Петра на воскресных службах, старается сесть к ней ближе, и один раз после окончания службы даже дарил ей шёлковый шарф.
Дорогой сеньор Фридрих, надеюсь, что эти вести вам пришлись и оказались интересны, и если так, прошу вас возместить мне затраты, что я потратил в ваших интересах. А именно семнадцать талеров. На том прощаюсь с вами. Да хранит вас Всевышний. Молюсь за вас».
Подписи на письме не было. А у генерала поначалу не было слов, чтобы комментировать это забавное письмо. И, подождав немного, Сыч заговорил:
— Ну так что, экселенц, будете платить ему? — Волков бросает на него взгляд, и Фриц продолжает: — Если деньги есть, лучше такому человеку заплатить. Он может ещё нам пригодиться.
— А как же он уговорил вдову рассказать всё это? — наконец интересуется генерал.
— Да кто ж его знает, экселенц… Способов-то много… Может, сама, из бахвальства, — знаете, некоторые любят похвалиться своими подвигами, да нельзя, за такие подвиги, к примеру, на дыбу угодить можно, а рассказать-то о себе охота, вот он её и разговорил. Ну или, может быть, за деньги, а может, просто пальцы ломал, — пожимает плечами Фриц Ламме.
И тогда Волков говорит своему коннетаблю:
— Деньги получишь, сейчас дам, и знаешь что… Напиши-ка ему, пусть едет сюда, будет у него тут работа.
— О, это хорошая мысль, экселенц, хорошая, он нам сейчас пригодится, — обрадовался Сыч.
— Пусть едет побыстрее, — и генерал отдал письмо коннетаблю. Конечно хотел бы почитать ещё, как-нибудь потом, повнимательнее, да подумал, что супруга его глупая опять будет в его бумаги нос свой любопытный совать. И что ей в голову может прийти после прочитанного… И решил, что ну его, от греха подальше пусть у Сыча письмо лежит, у него жена вроде неграмотная.
Глава 25
Когда Ламме увёл заскучавшую было красотку жену, а слуги уже убрали со стола, оставив господину лишь графин вина и блюдо с местными фруктами, он наконец принялся за письма. И первым распечатал письмо от своего кредитора…
Остен, мерзавец.
Негодяй сначала написал пару слов сочувствия, дескать, да разве же можно так нападать на ребёнка и жену. А повозмущавшись немного, напомнил генералу, что его следующая выплата уже скоро, сразу после урожая; также писал, что он очень рассчитывает на эти деньги, и ещё надеялся, что случай с юным графом не повлияет на погашение задолженности. А также Остен просил барона подтвердить письмом, что он готов будет погасить часть долга этой осенью, как было уговорено. Боялся жулик, что барон будет просить отсрочки платежа из-за «прискорбного происшествия». В общем, ничего особенного, обычная сволочь, обычный банкир. Ну, может, и не совсем обычный, а самый из всех нахальный. Генерал небрежно бросил письмо на стол: в печь. Отвечать на него он не собирался. Дальше… Ну, конечно же, письмо от неё. От «сестрицы».
Письмо было писано не её рукой, почерк ровный, буквы красивы, ошибок нет… Этот приживалец-секретарь писал… как его там… Нет, барон не мог вспомнить имя секретаря Брунхильды.
«Брат мой и господин. Уж знаю, что дошли до вас вести о том ужасном случае, в котором был ваш племянник и я. Так хочу вам сообщить, что с нами всё в порядке. Мы живы и здоровы, благодаря Богу и благодаря нашим друзьям Фейлингам, которые оба не струсили и отбивали железо голыми руками, что закрывали животами своими нас с сыном от пороховой стрельбы, что понесли раны тяжкие за нас с графом, и которые оба, и Хуго, и его родственник Курт Фейлинг, которого прозывают в семье «Тихоней», оба были все в крови, когда я их последний раз видела. И ещё благодаря нашему родственнику, славному и доброму господину Кёршнеру, дом которого стал для нас истинным убежищем в ту страшную ночь, когда убийцы шлялись вокруг, помышляя убить вашего племянника. И лишь фамилия Кёршнеров и их люди тогда отбивались от негодяев, а из городских людей никто на помощь не пришёл. Но, слава Господу, рассвет пришёл, и убийцы отступили, а затем приехал к нам господин Роха, и мы тут же отбыли с ним в ваш, господин мой, благословенный край, — генерал думал, что дальше Брунхильда начнёт жаловаться на баронессу, но ничего подобного не было. И графиня писала: — Но здесь я всё ещё не чувствую себя в безопасности, так как вас нет рядом, и посему я посылала нарочного к нашей Агнес в Ланн с просьбой приютить там меня и графа. А наша славная племянница, — тут генерал невольно усмехнулся: «Славная племянница?», — имела в тот же день разговор с Его Высокопреосвященством насчёт меня и графа, он её принимает, как только она просит о том, и ему она сказала, что вы, братец, уехали на очередную войну, а более заступников у меня и графа в герцогстве нет, и пастырь, да хранит его Господь, сразу бедой моей проникся, — «да это уж несомненно, старый лис сразу почувствовал, как лишний раз уязвить герцога», — и настоял, что если нам грозит опасность в Ребенрее, чтобы мы были к нему без промедления, обещал защиту для нас и покровительство, обещал о том подлом вероломстве писать самому Папе и ещё обещал мне пансион на срок проживания. И о том всём нарочный мне привёз от архиепископа письмо ласковое. Посему обременять вашу супругу в вашем малом доме я не захотела и решила отъехать в Ланн, где и буду ждать от вас вестей.
Мы с графом вспоминаем о вас ежечасно и любим вас всем сердцем, братец дорогой, для графа вы истинный пример рыцаря, он всё время спрашивает о ваших подвигах, просит рассказывать про вас, хоть сто раз уже те рассказы слышал. Ему так понравилось, что одно имя ваше устрашает недругов, а ещё он говорит, что ваш герб много красивее, чем его, и что сам он хотел бы на гербе ворона, и говорит: не будь вы на войне, негодяи не посмели бы напасть на нас, — тут у генерала что-то опять кольнуло в груди. Он перестал читать и опустил бумагу. Стало нехорошо, нехорошо от собственного бессилия, он вдруг понял, что ежели и с ним приключится что-то дурное, если он умрёт, даже станет слаб или просто состарится, то этого чудного мальчика, его «племянника», непременно убьют. Непременно. И сейчас, когда он вдруг почувствовал своё бессилие, ему становилось больно от этого ощущения. Что ему было делать? Малены — их десяток родов, в родах, может быть, сто человек наберётся, и из тех ста семьдесят человек безземельных, то младшие сыновья, всякий из которых стоит в очереди, словно на лестнице. А первые, что имеют земли и доходы, так мечтают о большем и мечтают ещё и о титуле. Всякий из этих людей жаждет смерти юного графа, чтобы взойти на ступень выше. Перерезать их всех, да хоть половину… тяжко, но возможно: собрать отряд с пушками, брать замок за замком и резать всех, кто попадётся. Хлопотно, дорого. Сеньоры, те, что не Малены, и те за них горою будут; они, впрочем, и так за них, и бюргерам такой войны в графстве не нужно. Бюргеры и без того ноют, что эта вражда мешает городу. Ноют, да, но тут же от разбойника речного просят их освободить.