— Что же? — хотел знать Кёршнер.
— Скажете, дескать, родственник хотел взять дом Гейзенбергов, да поспешил, от ярости не обдумал дела и посему не смог сломать дверей; будете говорить, что Гейзенберги отбивались, но тем меня только раззадорили, что теперь я жду большой отряд в три сотни человек, что мой полковник уже где-то в Эвельрате и что дня через три-четыре будет уже здесь, и будет он… — Волков многозначительно поднял палец к потолку, — и будет он здесь с пушками.
— О! — опять удивлялся купец. И тут же стал продолжать: — Но ежели я своим писарям скажу об отряде и пушках утром, то уж поверьте мне, дорогой родственник, о том весь город будет знать уже в обед.
— Так нам то и надобно, друг мой, — отвечал ему генерал, подставляя вторую ногу слуге для облачения её в железо. — Нам то и надобно.
— Раз так надобно, то всё так и скажу.
И тут Волков понял, что этот визит его верного друга не случаен, то был первый раз, кажется, когда хозяин дома беспокоил своего уважаемого гостя в столь поздний час в его комнатах, и тогда Волков поинтересовался:
— Друг мой, кажется, вас что-то беспокоит?
И тут Дитмар Кёршнер вздохнул:
— Признаться, всё это тяготит меня.
— Тяготит? — в голосе родственника генерал услышал те интонации, которые слышать ему было неприятно. «Неужто купчишка сейчас станет просить меня искать со злобным семейством примирения? Неужто хватило ему одной бессонной ночи с пальбой, чтобы пресытиться борьбой и решить сдаться?». И он решил всё выяснить сейчас, чтобы, прежде чем делать следующий шаг, понимать, может ли он надеяться на своего родственника. — И что же вас тяготит, друг мой, говорите, не стесняйтесь.
Кёршнер вздохнул:
— Пока вас не было, негодяй Ульберт пограбил на реке две баржи.
— Ах, вот о чём печаль ваша… — произнёс генерал и, признаться, у него отлегло от сердца, ведь как ни крути, а речной вор был для него меньшей бедой, чем упадок духа у своего ближайшего соратника.
— И в одной из тех барж были мои хомуты и упряжи, которые делал я для купцов хоккенхаймских в тех моих мастерских, что есть у меня во Фринланде. Большой был заказ. Вперёд плаченый. И вот тот товар, что разбойники забрать в свои лодки не смогли, они просто покидали в реку, — он качает головой, и вид у него сокрушённый. — Зачем, не понимаю, — продолжает купец, — товар-то был хороший. Уж тебе не нужен, забрать его не можешь, так зачем же портить, зачем тратить?
— Подлость какая, — согласился с купцом генерал. — Видно, знал, мерзавец, что то ваш товар, и поглумился от злобы.
— Да и я так думаю, — невесело соглашался Кёршнер. — И ещё мне думается, что он так и будет являться на реке и разбойничать, как только вы будете отлучаться из графства. А как вы будете здесь, и он будет сидеть тихо.
Да, это была здравая мысль, купец, скорее всего, был прав. И, признаться, это разозлило генерала. Ведь мерзавец Ульберт не просто озорничал на его реке, не просто наносил ему убытки в серебре, он наносил убытки его репутации. Дескать, всё равно я не боюсь тебя, как воровал, так и буду воровать.
И такого генерал ему спустить не мог, тем более что и ближайшему его соратнику мерзавец Ульберт доставлял такие неприятности, и посему Волкову пришлось пообещать:
— Не печальтесь, друг мой, не печальтесь, я займусь речным вором. Тем более что ротмистр, который логово этого Вепря уже раз громил, сегодня ваш гость. В тот раз разбойник ушёл, хватали только его челядь, но на сей раз попрошу Рудемана изловить вора самого. А как изловит, я закую этого Вепря в цепи и сам отвезу в Вильбург, к герцогу на суд.
— Уж как вам после такого все благодарны будут, — уверил генерала Дитмар Кёршнер, сам при том трогая серебряную цепь у себя на груди.
На большом перекрёстке широкой улицы Мукомолов и длинной Разъезжей улицы ночная стража, как обычно, выставила рогатки. Места тут были тихие, кабаков не было, а народ жил приличный. Проход на ночь закрывался, чтобы бродяги всякие не шатались. Но вот стражников здесь было всего трое, и были они не дураки, увидав отряд добрых людей в два десятка человек под фонарями возле заставы, останавливать их не стали, а лишь поинтересовались:
— Эй, а кто едет-то?
— Эшбахт едет, — отвечал ему сержант, который был в авангарде отряда. На том разговор и закончился, у стражи больше вопросов не было: ну, Эшбахт, значит Эшбахт. Едет — значит, надобно ему, чего тут ещё выспрашивать, был бы забулдыга какой или кто похожий на вора, тогда, может, и спросили бы, а тут сам Эшбахт.
А с Разъезжей улицы они свернули на широкую, с ещё более богатыми домами, улицу святой Терезы. И ехали по ней почти до самого конца, почти до муниципальных конюшен. И вот там, у большого дома каменного в три этажа, генерал и велел остановиться. Смотрит на дом и спрашивает у сержанта мушкетёров Гайберта:
— Ну, что, Гайберт, у людей твоих мушкеты заряжены?
— Нет, господин, приказа на то не было. Чего их заряженными таскать? — отвечает сержант.
— Ну так приказываю, — говорит ему генерал.
— Как пороха засыпать? — только и спросил Гайберт.
— Полный заряд, и пусть по две пули кладут, — командует Волков.
— Угу, — многозначительно кивнул сержант: полный заряд, да ещё и две пули — значит, дело пойдёт нешуточное, значит, всё всерьёз. По две пули кладут для стрельбы с близкой дистанции, а чтобы их выпихнуло хорошо, пороха нужно класть полную закладку. То есть для стрелка такой выстрел и для самого рискован, может и ствол в запальном месте разорвать. Вот так… Какие уж тут шутки.
И поехал сержант к своим людям отдавать приказания. Мушкетёры сразу спешились, собравшись вокруг солдат, что держали лампы, стали деловито снаряжать своё страшное оружие. Волков же и Рудеман, и с ними ещё один сержант отъехали и стали в темноте — так как сержант прикрыл свою лампу плащом — у одного забора чуть поодаль. А вскоре подъехал к ним Гайберт и спросил:
— В кого стрелять-то, господин?
— Так вон дом, — барон указал ему на трёхэтажный особняк. — бейте в окна. Бейте прямо в ставни, по второму и третьему этажу, а ещё в двери постреляйте немного.
— Угу, — понял задание сержант. — А по первым этажам, значит, не стрелять?
Барон машет рукой:
— Ни к чему. Там челядь спит. Бейте по верхним этажам. Ну и в главные двери три выстрела сделайте.
И когда Гайберт от них отъехал, тогда Рудеман спросил у своего командира:
— Господин генерал, а чей же это дом?
— Это особняк подлых людей, что прозываются Гейзенберги.
— Ах вот оно что, — понял ротмистр; судя по всему, эту фамилию он уже слыхал, и больше ничего знать ему было не нужно.
— Да. Часть из этих подлецов живёт в этом крысином гнезде, а часть ещё заселилась в дом, что по закону принадлежит моему племяннику, — объясняет подчинённому генерал. — Думаю… да не думаю, я знаю, что без участия этих негодяев нападение на графа не обошлось.
— Ну что ж… — Рудеман вздохнул тем тяжёлым вздохом, которым вздыхает человек перед непростым делом. — Значит, будем двери ломать? Будем тех крыс выковыривать из норы?
Но начальник его тут и озадачил:
— Да на кой чёрт они сдались? Нет, постреляем, а как стража прибежит, так уедем. Потом, потом с ними разберёмся, а сейчас время ещё не подошло.
— Ах вот как? — удивляется Рудеман. Молодому ротмистру давно было объяснено старшими товарищами, что постичь поступки генерала простым умом не дано. Что он там себе придумал, обычному человеку нипочём не угадать, особенно не угадать тем, кто младше по званию. Так что просто делай, что он тебе велит, и всё. И Бог будет с тобою, потому… потому что твой командир — Длань Господня, вот почему. И ротмистр ни о чём более думать и не стал.
Глава 33
Всс… Пахх…
Выстрел мушкета в тиши летней ночи звучит, как выстрел кулеврины. Было темно, да и генерал к дому стоял не так чтобы близко, но даже ему было слышно, как половина крепкой ставни отлетела от окна второго этажа и упала вниз, на мостовую.
И едва она ударилась о камни, как грянул следующий выстрел:
Всс… Пахх…
Пули пробили ставни другого окна, и после даже генералу было слышно, как в доме раздался истошный женский крик. Визг, наполненный ужасом. Но не слушая женских криков, мушкетёры один за другим подносили фитили к запалам.
Всс… Пах… Пах… Всс… Паххх…
Пули дырявили и разбивали ставни, разбивали стёкла за ними, два выстрела были произведены в парадную дверь дома… В дверь резную, дорогую. Теперь вся красота была издырявлена крупными пулями.
Ветра не было, и улицу сразу заволокло давно знакомым генералу пороховым дымом. На мостовой красными огоньками тлели пыжи, а мушкетёры деловито и не спеша перезаряжали своё оружие. А из дома доносился шум, даже через ставни пробивались крики, и женские, и мужские, слышался топот, какой-то грохот, видно, там передвигали мебель… Суетились…
Красота. Волков усмехался.
«К штурму, что ли, готовятся, дураки… Ну пусть, пусть… Ублюдки Малены полагали, что только они могут нагонять ужас на чужих женщин по ночам, думали, что их женщины от подобного защищены. Ну что же… Пришло время».
Но не только в большом доме Гейзенбергов просыпались люди, в соседних домах также загорался в окошках свет, люди приоткрывали ставни и выглядывали на улицу, а чуть дальше по улице, в одном из домов, так вообще открылась дверь и в проёме появился человек в ночной одежде и с лампой в руке. И он с уверенностью в голосе стал кричать:
— А что здесь такое?! Кто тут?!
— Чего вылез, спать иди, — не очень-то вежливо рявкнул из темноты ему в ответ кто-то из солдат.
А тут мушкеты были перезаряжены, но… На третьем этаже дома, где проживали враги генерала, вдруг распахнулись ставни, оттуда полился свет, на светлом фоне показались чьи-то голова и плечи, и тут же тихонько пропиликал колесцовый замок и вспыхнул огонёк… тонко и коротко ударила аркебуза…
Похх… И тут же человеческий контур пропал от окна.