— Мильке, возьмите прапорщика, — распорядился генерал. — То ему и наука будет, как вести разведывательные действия.
— Конечно, как пожелаете, генерал, — отзывается Мильке.
— Значит, встряхнём купчишек! — задорно говорит Нейман. И даже кулаком для убедительности трясёт.
— Никого мы пока встряхивать не будем, — сухо осаживает его Волков. — Затевать войну с Фринландом я не собираюсь. Мне и без того забот хватает. Для начала просто посмотрим, что там у них есть, а уже после думать будем.
Он остался ночевать у Бригитт и вечером, за столом, уже когда дочку увела нянька спать, вдруг заметил, что отношения их стали как у давно живущих в браке супругов. Вернее, ему давно стало казаться, что Бригитт стала спокойнее. Ещё в прошлый свой приезд он что-то такое почувствовал, но тогда сундук с деньгами епископа отвлёк его от этих мыслей.
И ещё Волков полагал, что в этом не его вина.
Страсть в Бригитт будто угасала. Нет-нет, она всё ещё была ласковой с ним, старательной, радушной, но раньше, когда он приезжал к ней, госпожа Ланге всегда просила его остаться. Упрекала его, что он уделяет ей мало внимания. Умно, тонко, без женских слёз, без криков, но упрекала. Женщина и не скрывала интереса к нему, и пусть ему казалось иной раз, что интерес этот вызван соперничеством с законной женой, всё равно… Всё равно она льнула к нему, не стеснялась искать его ласк, звала в спальню, могла ненароком, пока не было слуг, прикоснуться, а теперь он чувствовал себя с нею только мужем, у которого есть жена, пусть и заботливая, но отнюдь уже не пылкая.
Надобно обнажиться? Обнажусь. Лечь? Лягу. Встать? Встану. А все их разговоры в тот вечер, даже в постели, были у них лишь о дочери да немного о церкви, которая уже вот-вот будет строиться. Бригитт даже не спросила его о походе в Винцлау, не спросила и о том, о чём любила послушать и о чём спрашивала всегда: она не просила его рассказать о склоках и глупостях, что вытворяет его законная супруга, и о ругани, которую Элеонора Августа посылает в адрес соперницы. И провожала она его с показной теплотой, с заботой, но без сожаления, с которым когда-то с ним расставалась.
Пора тебе — ну езжай; как вернёшься из Вильбурга, буду рада тебя видеть. Казалось бы, мелочь, но эту мелочь он почувствовал.
В общем, на заре он уезжал от своей женщины, немного удивлённый: неужто в Бригитт угасают те чувства, которыми она пылала ранее.
А вот данная Господом супруга… Та чувств своих не истратила, продолжала ими пылать, несмотря на годы замужества.
— Опять вы были у распутной женщины? — с неугасимой яростью начала она, едва он появился в покоях, даже переобуться не успел. — Когда же вы уже закончите меня позорить?!
Говорила это она громко, не стесняясь слуг, со слезами в голосе. Говорила это при сыновьях, что как раз оказались тут же и смотрели на семейную ссору, переводя взгляды то на отца, то на мать. Элеонора Августа как будто в слугах и детях искала поддержки или помощи, будто среди челяди и детей хотела вызвать к себе сочувствие, а к нему осуждение. Вот только… Барон уже давно привык к такому, и это всё даже не сердило его. Волков, сев в кресло и поменяв принесённую ему Гюнтером обувь, сказал ей со спокойствием, которое, кажется, ещё более распаляло жену:
— Кричали бы вы меньше, так и позору вам меньше было бы.
Жена выпучила глаза, вздохнула глубоко и уже хотела было прокричать ещё что-то, так он не дал ей, опередил:
— Я после обеда отъезжаю в Вильбург, ежели желаете ехать, так будьте к тому часу готовы.
Тут супруга и не нашлась, что ему сказать; было видно, что покричать ещё и поплакать ей надобно, но и в столицу хочется тоже, вот она и решала некоторое время, как же ей быть: кричать от обиды и злости или радоваться. А тут жестокосердный супруг её и добавляет ей терзаний: продолжая измываться над несчастной, говорит ей:
— Если вам надобны новые платья, так о том нужно будет позаботиться: для дороги и дома купить в Малене, а для приёма во дворце придётся покупать в Вильбурге, в Малене хорошего платья найти не просто.
Тут желание кричать и плакать у баронессы попропало, и она как будто нехотя и спрашивает:
— И сколько же вы на платья соизволите выдать?
Волков глядит на жену, пока Гюнтер отсчитывает ему лечебные капали в стакан: да, безвылазная деревенская жизнь и красавиц губит, а его жена и красавицей никогда и не была, а к тому ещё дом, дети… Ей действительно нужно хорошее платье, несколько платьев, а также все те мелочи, без которых жизни у дам не бывает. У него были деньги, ещё часть серебра он взял себе из городского, что выдано ему на поимку Ульберта… А жена, как ни крути, а трёх здоровых сыновей ему родила уже. В общем…
— Двести талеров выдам вам на расходы.
— Двести? — переспросила супруга. Эта сумма ей понравилось. В глазах слёзы исчезли сразу, и появились всякие мысли на тот счёт, что бы ей купить на эти деньги.
— Сто пятьдесят тратьте как вам вздумается, а пятьдесят оставьте. Это на платье и туфли для приёмов, я их сам вам в столице подберу.
— Что же, по-вашему, я и платья хорошего сама себе не подберу? — снова надувала губы Элеонора Августа.
— Подберёте, конечно, — говорит ей супруг, успевает сказать Гюнтеру, что закончил с выдачей лекарств: — Бумагу и чернила принеси, — и опять жене: — Но хорошее платье, чтобы в свет выходить, купим вам на мой вкус.
И опять строптивая жена хочет ему что-то сказать, но опять барон ей не даёт:
— Да, ещё… Монашку свою вы с собой хотите взять, как и детей, тогда поедем на двух каретах, ибо в дороге вы все меня лишите рассудка; а ещё возьмите Марию и несколько слуг. Дом наш в Вильбурге грязью порос, надо бы его привести в подобающий порядок, вдруг кого принять придётся.
Ах да, ещё и дом… Снова баронесса унеслась мыслями в столицу земли Ребенрее. И больше укорять в чём-то супруга или спорить с ним не собиралась, а ушла на кухню. Видно, решила что-то обсудить с Марией.
И только теперь Гюнтер принёс своему господину писчие принадлежности, и тот взял перо в руку и осмотрел его на предмет: хорошо ли оно зачищено.
«Скоро в перьях стану разбираться не хуже писаря какого».
И после принялся писать, а писал он фогту Фринланда господину Райслеру второе письмо. Оно было недлинным, и если отбросить пожелания здоровья и прочее, что пишут в письмах люди, выглядело оно так:
«Рад сообщить вам, мой глубокоуважаемый друг, что офицеры на это дело уже назначены, а отряд уже собирается. Сам я по делам отправляюсь в столицу, но по возращении надеюсь вас порадовать вестями добрыми. Людей на дело розыска разбойника я назначил хороших, умных, думаю, что Ульберту Вепрю от них не уйти. И примите от меня небольшой подарок, надеюсь, супругу вашу он порадует».
А в подарок фогту барон предназначил блюдо из посуды, отнятой у колдунов Тельвисов, как раз то самое, что приглянулось его супруге.
Блюдо и вправду выглядело роскошно. Может, ко столу герцога Ребенрее такое и не подали бы, так как курфюрст посчитал бы его позолоту присущей сословию купеческому, но многим другим оно должно было нравиться. И Волков надеялся, что фогт его подарок оценит… так как на господина Райслера с недавних пор у барона были кое-какие планы.
Собрать семью в дорогу было не проще, чем собрать крепкий отряд в поход. Тут ему ни Брюнхвальд, ни Дорфус не помогали, а жена и сыновья только мешали. Суета, крики, споры длились, как ему казалось, бесконечно. А сколько всего нужного надо было взять с собой, и это помимо его багажа и серебряной посуды! Только слуг баронесса взяла восемь человек, не считая Марии и монахини. А ещё затеяли в дорогу большую стряпню.
— Дождётесь: вот приедете, а горожане уже ворота закрыли, — предупреждал супругу генерал, глядя на суету сборов.
— Ну, еду же в дорогу взять надо? — с упрёком высказывала ему жена. — Не в трактирах же придорожных детей кормить. От тамошней еды и взрослый помереть может.
Волков качал головой, он уже не рад был, что решил взять жену и детей в такую дальнюю дорогу. Но как бы там ни было, вещи были собраны, кареты проверены, слуги переодеты в чистую одежду.
Выехали наконец. Как ни сопротивлялся генерал, но одного из сыновей в свою карету ему взять пришлось, и, подумав, он взял с собой среднего своего сына. Менее горластого Генриха Альберта.
— Хайнц… Надеюсь, вы будете вести себя спокойно, иначе я пересажу вас к матери, — предупредил барон среднего сына, подсаживая его на ступеньки кареты.
— Я буду тихо ехать, батюшка, — заверял его тот и не обманул. До самого Малена отцу нечем было его попрекнуть, хотя мальчик не давал ему покоя своими расспросами. И, конечно же, интересовали ребёнка приключения отца. И тот, нехотя, в который уже раз стал вспоминать схватку на болоте в Рютте. Сын же перебрался к нему и прижимался к отцу; и слушал, не произнося ни слова. А вскоре и уснул.
Но всё равно сборы затянулись, и чтобы поспеть до закрытия ворот, телеги с вещами и слугами пришлось бросить, оставив с ними главным Кляйбера. А с фон Готтом, шестью людьми охраны, женой и сыновьями он поспешил в Мален, чтобы переночевать у Кёршнеров. А утром поехать дальше.
А родственник за поздним ужином порадовал его вестью, что новый сенатор Виллегунд этим днём приступил к своим обязанностям. Прежний сенатор, что поставлен был Гейзенбергом, ушёл без склок и ругани. А против Виллегунда никто и высказаться не смел, а наоборот, все остальные сенаторы его приветствовали дружески.
«Ну, что же они думали — что я сразу устрою в городе резню с пушечной стрельбой, и тем только разозлю герцога?».
Нет-нет, для начала он хотел укрепить своё положение в городе, и это ему удалось, потом барон намеревался съездить к герцогу, посмотреть на его настроение, поговорить с ним, и уже потом…
— Да, ещё вам хотел сказать… — продолжал Кёршнер, но уже не так радостно, как начинал.