— И что же, друг мой? — Волков сразу заметил эту перемену в тоне.
— Дворец графа… — стал объяснять хозяин дома. — Он совсем опустошён.
— Опустошён?
— Гезйнебреги, что там проживали, всё оттуда вывезли, мебели никакой там нет, слуг выгнали… Мне один мой приказчик, что живёт неподалёку от дворца, сказывал нынче, что они даже обивку со стен отодрали, и двери ещё сняли… Двери там хорошие были, красивые…
Да, двери там действительно были красивые. Генерал сидел, глядя на родственника в недоумении: даже двери сняли?
Баронесса же, как и хозяйка дома, и слова не произносила; что же ей было говорить, она лишь косилась на мужа: как бы не осерчал. И на неё тоже, она ведь из той самой фамилии, что обдирала со стен обивку во дворце. Она из Маленов. А видя, что барон ничего не произносит, Кёршнер подвёл итог:
— После суда они ещё думали дом за собой держать, а теперь поняли, что вы тут хозяин, что вы его всё равно у них отберёте, вот и принялись дом обдирать.
Этого ему только не хватало! Теперь ему принадлежал огромный особняк, для поддержания чистоты в котором надобна была дюжина горничных. «Дворца мне только сейчас и не хватало. Брунхильда, курица, дом этот зубами у Маленов выгрызла, обозлила их, а потом и уехала жить в Ланн, к архиепископу. А мне теперь этот дверец камнем на шею лёг, ещё и его содержать».
Волков вздохнул и наконец произнёс:
— Друг мой, в счёт моих долгов, — поставьте двери и назначьте во дворец сторожа, как вернусь из Вильбурга, так займусь этим делом.
— Конечно, конечно, — сразу согласился Кёршнер, — я всё устрою, не волнуйтесь, дорогой родственник.
Глава 46
Волков очень хотел до отъезда узнать, кто заплатил крикуну с рыночной площади за «клевету» на графиню. Это было важно. Вот только, поехав на заре с фон Готтом и парой людей в харчевню «У кумушки Мари», ни Фрица Ламме, ни Герхарда Альмстада он там не нашёл.
— Нет их там, — уверил его фон Готт, — я всех, что спят на лавках, посмотрел, а за комнаты нынче ночью никто не платил.
«Жаль, — ему бы не помешало знать, кто именно из Маленов оплачивает «клевету», прежде чем повидать герцога. — Надо бы до отъезда найти Ежа с Сычом, да где их тут в городе найдёшь, город-то не маленький. Ладно, пусть всё выяснят, я вернусь, так и расскажут».
И пока на улице народа было мало, он поехал поглядеть на дворец, что оставили Малены графине, вернее, ему.
Ну что же… Кёршнер не врал ему. Дворец был опустошён. Дверей не было не только входных, но и внутренних, что разделяли покои, тоже; стены были ободраны, стёкла в окнах побиты… Даже паркеты — и те пытались рубить, во всех покоях порубить сил, видно, не хватило, но вот в бальной зале, которую генерал хорошо помнил, поцарапали, порубили полы изрядно, да ещё и нагадили посреди залы.
— Подлецы, — ухмыляется фон Готт, — сволочи. Надо убить кого-нибудь из них.
Молодому человеку, кажется, весело… Конечно. Не ему же всё тут восстанавливать, не ему мебель сюда покупать.
— Ну что ж, — флегматично замечает барон, — фамилия древняя, благородная, родственники курфюрста как-никак, чего же ещё от них ожидать? — и после подводит итог: — Придётся взыскать с них за всё это.
Ещё было одно дело здесь, в окрестностях Малена, которое ему нужно было завершить. Он собирался найти того самого прапорщика, что в ночь больших бесчинств не привёл своих людей к дому Кёршнера, когда его штурмовали разбойники. И, сказав Кляйберу везти жену, детей и слуг дальше на север, сам с фон Готтом и охраной свернул в Дайсбах. А там уже без труда нашли дом Барбары Хотльмиц. И едва подъехал он ко двору, так сразу понял, что не успел. Во дворе были люди, типичные зеваки, проживающие в маленьких городах, где почти ничего не происходит. А из дома как раз выходил священник, плечи которого были покрыты служебным палантином.
— Эй, господа, — не очень-то вежливо окрикнул фон Готт людей, стоявших у забора. — А что здесь у вас случилось?
— Человека зарезали, — отвечал ему мальчишка почти радостно.
— Ночью зарезали, а к утру и помер, — уточнил старичок, что был тут же. — Постоялец вдовы Хотльмиц.
— А что за человек то был? — продолжает оруженосец Волкова, подъезжая ближе.
— Не из наших он был, — продолжал дедок. Видно, ему льстило, что господа спрашивают у него, и он торопился рассказать, что слышал. — Непонятный человек, вроде ремесла не торгового… но был при деньгах… Приезжий, с бабёнкой своей совсем недавно здесь обосновался. Пристав приходил, вдову расспрашивал, говорит, будет искать, а нашему попу сказал ещё, что зарезали человечка, видно, дружки, в кабаке вчерась он ни с кем не ссорился.
Волков выслушал всё это, выглядывая из окна кареты, потом вышел из неё, поклонился проходившему мимо молодому священнику и спросил у него — всяко священник лучше других знал, что тут происходит:
— Святой отец, что здесь случилось?
— Убийство, сын мой. Убиенный отдал Богу душу, — отвечал поп весьма смиренно, крестясь при том. — я ещё на заре его приходил причащать. А сейчас приходил успокоить вдову и узнать, будет ли она заказывать службу поминальную.
— А как же звали убиенного? — Волков тоже осенил себя крестным знамением.
— Раба божьего звали Михель Бломберг.
— А, зараза… — сокрушается фон Готт так, что его слышат все, сокрушается притом, поигрывая своим любимым клевцом и не спускаясь с коня. — Не успели, значит, подох мерзавец…
Священник смотрит на него, немного изумившись. А потом, кивнув им, уходит, а генерал направляется в дом. Фон Готт же спрыгивает с коня, идёт за ним.
Какая-то бабка моет посуду в лохани, на плите ещё одна старуха стряпает. Человек вида ремесленного стоит ждёт чего-то у двери. На столе лежит покойник, накрытый простынёй, из-под неё видны лишь ступни его ног. Ещё две старухи принесли лоханку с водой, тряпки, думают обмывать его, что ли… С ними рядом статная, полногрудая, высокая женщина, больше похожая на зажиточную горожанку настоящего города, чем на жительницу захолустья у дороги… Чепец красивый, платье дорогого сукна. У неё лицо опухло от слёз, но даже при этом видно, что она хороша собой. Женщина, увидев генерала, комкает платок, кажется, пугается. Но барон жестом успокаивает её: бояться меня не нужно; и, подойдя к ней, тихо спрашивает, указывая на покойника:
— То Михель Бломберг? Прапорщик из Малена?
— Да, господин, — она бросает взгляд на оруженосца Волкова, что закрывает собой проём входа. И немудрено, молодой человек выглядит устрашающе. Всегда.
— Не волнуйтесь, дорогая моя, — старясь быть ласковым, продолжает барон… Он оглядывает её… Да, насчёт этого он никогда не ошибался: если не принимать во внимание припухшего лица, могла бы считаться красоткой. — Скажите, как же убили вашего супруга?
— Вечером… Вечером вчера… Нет, уже ночью, он пришёл из кабака, я уже спала, так он меня будил дверь открыть, стали мы с ним говорить, а сам он раздевался, а тут кто-то постучал в окно, оно у нас на улицу выходит, — госпожа Бломберг указывает на окошко. — Он подошёл, а его кто-то по имени назвал… С улицы его имя назвали, он и пошёл к двери и тут же вернулся… — она начала рыдать, и без того не сухим платком вытирая слезы… — А вернулся — уже за живот держался, а по пальцам кровь текла.
— Вы не спросили у него, кто был там, на улице? — на всякий случай спросил генерал, хотя понимал, что это бессмысленно. — Имени он никакого не назвал?
Нет. Она рыдает и качает головой, не в силах произнести ни слова. Говорить теперь с нею не было никакого смысла, женщина, потерявшая мужа, снова плакала… Хотя генерал ни секунды не сомневался, что такая бабёнка долго вдовствовать не будет. А фон Готт тем временем прошёл до стола и, приподняв простыню, заглянул в лицо покойника, но, ничего не увидав там интересного, опустил простыню. И вдруг и говорит женщине:
— Убили твоего Михеля дружки из Малена. Не иначе…
И тут она начинает уже не плакать, а рыдать… И что-то подсказывает генералу, да и его оруженосцу, что она и сама о том догадывается; и тогда Волков берёт её под руку и говорит ей мягко:
— Дорогая моя… ну успокойтесь… успокойтесь, с вами всё будет хорошо… Вы вон какая красавица, замуж опять выйдете, муж ещё лучше у вас будет.
И она кивает ему: да-да, хорошо бы, потом вздыхает… вытирает глаза, старается сдерживаться и не плакать. И, видя это, генерал и спрашивает у неё:
— Так кто приходил к нему, вы того человека не знаете?
Тут женщина качает головой: нет, не знаю… И тут же добавляет:
— Я знаю, кто ему денег давал… Много денег…
— Денег давал? — это было самое интересное. — И кто же это?
— То был товарищ его, они выпивали вместе, он тоже был из городской стражи, но уже ушёл оттуда… Они о том всё время разговаривали… О службе… — она уже успокоилась, но ещё переводила дыхание, вздыхала глубоко.
— И кто же это был?
— То был Тойзе… Генрих его, кажется, звали, он всегда сидел в кабаке у «Трубочиста», что на улице Прядильщиц.
Волков знал о том кабаке. «Дурной кабак, дурное место».
— И много он ему денег дал? — интересуется фон Готт.
— Много, много, — отвечает вдова, — сначала тридцать талеров, потом ещё пятьдесят, и ещё обещал отдать восемьдесят талеров, когда дело будет сделано… — у неё снова начинают течь слёзы, — Михель хвалился, что за простое дело получит больше, чем годовое его содержание.
— Ну, вон, — саркастично замечает оруженосец, стуча себе в ладонь клевцом и поглядывая на прикрытого простынёй покойника, — получил своё сполна.
После этих его слов женщина снова начала рыдать.
«Вот болван!».
Волков мог бы ещё поговорить, но вдову надо было снова успокаивать, а ему не хотелось тут дальше оставаться, и он просто пошёл к выходу; а оруженосец, догнав его уже во дворе, вынес свой вердикт:
— Зарезали его, чтобы денежки не отдавать.
— Полагаете? — интересуется генерал, идя к карете.
— А что? Дело он своё сделал, зачем ему деньги давать, оно всякому восемьдесят монет лишними не будут. Любого бродягу найми, он и пырнёт разок за двадцать талеров. Вот шестьдесят монет и твои, — пояснял свою мысль фон Готт.