— На ноге, и она выше, чем подвязка чулка, — отвечала ему маркграфиня и заметила в свою очередь: — У вас барон, тоже рана, вон, на переносице и на брови, и она, кажется, вас не беспокоит.
— Та рана сухая, кровь в ней запеклась, от неё уже беды не будет, — пояснил генерал и на всякий случай потрогал свою переносицу и бровь, расцарапанную наконечником арбалетного болта, что проник под забрало во время его вылазки. И он продолжил: — Хорошо, мне не показывайте, но сами поглядите на свою рану и скажите, так же на ней запеклась кровь?
— Она на ноге сзади, — отвечала ему маркграфиня. — Я не могу её видеть.
— Ну хорошо, и не думайте, что это какая-то прихоть моя порочная, просто нужно мне вас отсюда вызволить живой и здравой, иначе придётся мне держать ответ перед моим сеньором, — он больше не собирался её уговаривать и говорил теперь с нею строго. — Если вдруг почувствуете жар или почувствуете, что рана стала горяча или из неё снова течёт кровь, так немедля скажите мне.
И тогда она тоже стала серьёзной. И, поставив чашку подле своего стула, встала и сказала:
— Уж ежели вы так печётесь о здравии моём, — маркграфиня повернулась к нему спиной. — Рана на правой ноге, смотрите.
И Волков, не думая о всяком прочем и не стесняясь ничего, приподнял подол её платья и увидал, что нижняя рубаха во многих местах попачкана в бурый цвет. И чулок у госпожи тоже в потёках крови. Но крови, в общем-то, было не очень много. И он, приподнимая её одежды выше, дошёл до сгиба коленного, и там почти весь чулок был в крови засохшей, и подвязка, что держит чулок на ноге, тоже была в крови. Может, и не желал он того, может, даже и старался не смотреть на них, но генерал замечает, что ноги у принцессы стройны, длинны в меру и щиколотки у них тонки. А ещё они и сильны, икры так хороши, как будто это икры не благородной госпожи, а девки деревенской, что не привыкла к роскоши, что не изнежена, а наоборот, с детства пасёт гусей или ходит за телятами от рассвета и не присядет весь день. Или, может быть, их так выгодно подчёркивали шёлковые чулки… Разобраться в этом он не успел, подол платья и нижней рубахи наконец поднялся кверху так высоко, что он нашёл рану.
Была она чуть выше чулка и подвязки и размером всего в фалангу пальца длиной, кровь на ней запеклась и стала черна. Она чуть припухла, но была, в общем-то, безопасна. И никакой тревоги больше в нем не вызывала… А вот ложбинка под коленом, а дальше… гладкое, чистое бедро молодой женщины, которое ведёт к… О! Так оно и манило к себе его пальцы, словно говорило: ну, прикоснись, прикоснись, не бойся, попробуй, какая тут гладкая кожа… Попробуй, какая шелковистая… А если ещё и одежды поднять немного выше… повыше… самую малость… совсем чуть-чуть приподнять выше её нижнюю, пахнущую телом молодой женщины рубаху.
И тут уже генерал взял себя в руки, словно испугался, и сразу опустил её одежды, одёрнул их, расправляя. Всё.
«Искушение… Ох, как сильно оно! Как непросто видеть у молодой женщины то, чего видеть посторонним не должно!».
Принцесса повернулась к нему и спросила с эдакой издёвочкой:
— Ну, господин лекарь, что скажете?
— Всё в порядке, Ваше Высочество, рана суха, — ответил Волков спокойно и добавил негромко: — А ноги стройны и красивы.
Маркграфиня уселась на свою скамеечку и взяла чашу с вином; она смотрела на него почти с упрёком, но без злости, дескать: я так и знала.
Вернулись его люди снизу, принесли тряпьё с убитого; оно было перепачкано, но его хватало, чтобы нарезать полос под верёвки, и Кляйбер при помощи Хенрика принялся за дело.
Волков же сказал фон Готту, чтобы следил за двором и стенами замка, а сам спустился на второй этаж, подальше от жары, и там, поудобнее разложив свою стёганку, улёгся спать у стены рядом со своим доспехом, положив под голову кольчугу.
Уснул он сразу, да вот спал не крепко. Просыпался, открывал глаза, прислушивался к разговорам, что доносились из люка сверху. Всё боялся, что случится что-то. Но ничего не происходило, а голоса там, наверху, были спокойны. Оттого он и проспал почти до вечера, до самого того времени, когда дневная жара начинает отступать перед приближающимися мягкими, но ранними южными сумерками.
У него было плохое настроение. Хотелось пить, и есть тоже. А от сна в духоте башни он ещё и весь вымок. Теперь, после половины дня, проведённой в доспехах и в жаре, его кожа, да и волосы, были сальны, как у крестьянина. А его лицо покрывала двухдневная щетина.
«Это хорошо, что не поторопился и не стал днём облачаться в доспех, как было хотел! Теперь был бы ещё грязнее».
Признаться, он никогда не слыл грязнулей. Чистоплотность и аккуратность в одежде ему прививал первый его командир. Прививал как умел, оплеухами за грязные и липкие руки, которыми он брался за чистые листы отчётов или счетов, за чернильные пятна на одежде, за грязь в штабной палатке.
«Хорошо ещё, что под дождём проливным постоял, а то бы ещё и смердел немилосердно, после доспеха-то!».
Почему-то это сейчас его и вправду волновало. Казалось бы, сидя, по сути, в осаде, среди таких же немытых людей, уж больно надо ему быть чистым да лощёным. А вот и надо! Во-первых, вождь всегда должен внушать людям своим веру и надежду, а как же он будет то внушать, если он небрит и грязен, и платье его в расстройстве пребывает. То верный признак того, что сам он в своё дело не верит. Нет, должен командир под знаменем своим быть молодцом, в одеждах чистых или в латах, до блеска начищенных. А тут ещё, в его случае, была и вторая причина быть чистым и сияющим. И та причина с красивыми ногами сейчас разговаривала наверху с Хенриком, рассказывала ему что-то, не умолкая.
«Да уж… Говорить она мастерица. Как по писаному читает! Умна, умна, что тут ещё сказать?».
Нет, не тем умом умна маркграфиня, каким славилась, к примеру, рыжеволосая госпожа Ланге, которой в домашних делах, в делах хозяйственных и денежных равных Волков не знал. Нет, принцесса была умна иначе.
«Видно, книг читала немало, видно, при отце или муже часто бывала и слыхала, как надобно говорить с людьми… Слыхала и, не будь дура, запоминала. Научилась. Вон как рассказала про мытарства свои с колдунами. Даже фон Готт, на что уж презрительный человек ко всякой болтовне, ко всему, что не касается оружия и резни, и тот, рот разинув, слушал её длинный рассказ, терпел бабьи слёзы».
И вот к этой женщине ему предстояло подняться наверх в своей несвежей рубахе и с небритыми, как у старца или сарацина, щеками.
Да… Ему нужна была ванна и брадобрей. Новая рубаха, новая одежда. Да где же всё это тут было взять? Генерал несколько минут лежал на своей стёганке у прохладного камня башни и пытался расслышать, о чём говорят наверху. Но ничего разобрать не мог. Сам же генерал хотел воды, хотел мыться. Он вспомнил прекрасные деньки, что проводил он после победы над мужичьём в великолепном Ланне. В той роскошной купальне, где даже ночью дежурит проныра-ювелир, готовый представить свой товар, если в том будет нужда. И в те времена нужда в его товарах случалась. Ах, как были хороши те прекрасные горожанки, так хороши, так распутны и так алчны, что не жалко было для них серебра. С какой лёгкой простотой и быстротой они освобождались от своих одежд. Как с нескрываемым удовольствием ели дорогие кушанья, пили дорогие вина, как подставляли свои уста и тела под поцелуи мужчин. Как, не стесняясь своей наготы, танцевали, хмельные и смешливые, перед ним и его боевыми товарищами в надежде получить за свои танцы золотые колечки или серёжки. И музыка тогда играла до утра, и лакеи и виночерпии не спали до рассвета. А сколько тогда было там горячей и чистой воды. Молодых женских тел. Да, ему было что вспомнить. Если бы не эта проклятая стройка, что выжала из него всё серебро на годы вперёд, то он непременно отправился бы в Ланн ещё. Не в Мален, который больше походил на большую деревню, в которой все друг друга знают. И не в Вильбург, чопорный и холодный город, пропитанный интригами и глазами недоброжелателей. А именно в Ланн. В роскошный, дорогой и суматошный Ланн, в котором даже некоторые замужние госпожи, даже под угрозой мужниных кулаков, всё равно рискнут сбежать на целую ночь в купальни, чтобы утром красоваться новыми злотыми сережками в своих аккуратных ушках.
«Да, Ланн… Ланн прекрасен!».
Но пока ему о том городе приходилось только мечтать, лёжа на своей стёганке в башне старого замка. И мечтал он, кажется, чтобы не думать о том, что скоро вместо жарких купален Ланна ему придётся облачаться в свой тесный доспех и выходить из башни во двор, где десяток озлобленных людей будут делать всё, всё, чтобы его… просто убить.
Вот и о чём же ему сейчас было думать? О жарких ночах в купальнях Ланна, что проводил он среди обнажённых женщин, или о предстоящей ночи в душном замке Тельвис среди воняющих потом, злобой и чесноком мужиков с железом в руках? И он решил поваляться ещё немного, прежде чем встать и отправиться наверх к своим людям и неумолкающей маркграфине.
Глава 18
Едва он поднялся к ним, как принцесса налила ему вина в чашку и хотела подойти, но он остановил её:
— Стойте там, Ваше Высочество. Я сам.
Волков всё боялся, что она пойдёт или встанет так, что будет видна арбалетчикам врагов. Тогда маркграфиня остановилась и сказала, когда он подошёл:
— Прошу вас, барон.
Он принял чашу из её рук. Ту самую, гнутую, похожую на соусник, из которой она сама пила многократно.
Барон вспомнил как утром ему подносила чашу с вином женщина, в ту минуту казавшаяся ему необыкновенно красивой. Но теперь…
«Вот как на самом деле принцесса Винцлау подаёт чашу с вином».
Он сделал глоток. Ах, что это было за ощущение! Оказалось, вино она смешала с водой, но даже этот теплый напиток после многочасовой жары, после жажды, показался ему божественной амброзией. Тем более чашу ему преподнесла настоящая принцесса. Он выпил всё, что она ему налила, и потом вместо того, чтобы просто вернуть женщине чашу, взял её за руку и поцеловал ей пальцы.