— Мало я людишек тут повесил, некогда мне. Жаль, что уезжаю. Надо вам, Ваше Высочество, сюда наместника прислать, человека твёрдого и деятельного, и отряд хороший с ним, да с судьями, да палачами, да перетряхнуть всю эту гнилую землю, всех подлых выявить и развесить вдоль дороги. Готов биться об заклад, что тут таких душегубов в каждой деревне сыскать можно.
Говорил он это с заметной злостью, что, кажется, немного принцессу напугало. Она ничего ему на то не сказала, но руку его не выпустила. Так и держала крепко. А примерно через час их догнал Дорфус и доложил, что приказ его выполнен, а солдаты, что были при нём и Неймане, грабежом остались довольны.
Уже во в второй половине дня Карл Брюнхвальд остановил отряд в одном хорошем месте на длинном пологом склоне горы у небольшой и ледяной речки. Хаазе, остановив орудия прямо на дороге, менял упряжки у пушек — слава Богу, хороших лошадей Волков вёл с собой целый небольшой табун. А солдаты тоже передыхали, валяясь на живописном лугу, что был рядом с дорогой. Жевали не очень свежий хлеб с толчённым с чесноком салом. Сам полковник, как всегда бодрый, вместе с Мильке подъехал к карете генерала.
— Ну что же, мы неплохо идём, — заметил он. — С утра упряжки у пушек всего второй раз меняем.
— Да, лёгкая дорога, почти всё время под уклон идёт, — соглашался капитан Мильке. — Так до самого дома Её Высочества будет.
Принцесса пересаживается к окошку поближе, ей тоже хочется поучаствовать в разговоре.
— Господа, а когда же мы будем в Швацце?
И так как Брюнхвальд не нашёлся что ответить по этому поводу, взял на себя смелость говорить Мильке:
— Завтра, если всё пойдёт, как идёт, к вечеру мы спустимся в долину.
— В Цирль⁈ — воскликнула маркграфиня. — Быстрей бы уже!
— Да-да, в Цирль. — продолжал капитан. — А там три, в худшем случае четыре дня хода, и мы будем у моста через Пертизау, как раз напротив вашей столицы, Ваше Высочество.
— Ах, как я хочу, чтобы это случилось поскорее, — и тут в её голосе мужчины услышали слёзы. — Господи, как я хочу скорее увидеть своих дочерей. Я ведь ничего не знаю про свою старшую дочь. Ничего. А ведь она, когда я уезжала на моление, всё ещё болела.
Тут Волков, незаметно от офицеров, нежно сжал её руку, и она ответила ему тем же. А полковник, растроганный этими её слезами в голосе, откашлялся и сказал:
— Ваше Высочество, мы будем идти так быстро, как только смогут наши люди. Надеюсь, и недели не пройдёт как мы будем в Швацце.
— Благодарю вас, полковник, — отвечала ему маркграфиня голосом уже почти спокойным. — Я очень на то рассчитываю.
А генерал убедился в том, что эта женщина, хоть и может проявлять слабость, но всякую свою слабость она умеет быстро преодолевать.
«Эта женщина так же крепка духом, как и крепка своим прекрасным телом».
Офицеры, кланяясь и обещая, что отряд скоро тронется дальше, отъехали от их кареты, и тут Волков и принцесса услышали голоса, кто-то искал генерала.
— Что ещё? — он выглянул из кареты.
А один из мушкетёров, что был в охране кареты, и говорит ему:
— Господин, тут ваш человек нашёлся.
И показывает на человека в хорошей, но грязной одежде, в котором генерал тут же признаёт своего слугу.
— Гюнтер! — воскликнул генерал, и открыв дверь, вылезает из кареты. — Ты жив⁈
— Ох, господин! — только и смог ответить тот, прежде чем заплакать.
И тут солдаты и маркграфиня, смотревшая на то из окошка кареты, увидали, как барон обнял своего слугу.
— Ах, как это прекрасно! Я рад, мой старый друг, что ты жив. Уже и не чаял я тебя увидеть! Ну, рассказывай же, как ты уцелел.
— О, господин, — слуга прослезился. — А уж как я рад вас видеть!
— Как ты нашёл нас? — спрашивал генерал, отпуская слугу от себя.
— А вы всё уже знаете? — спрашивал Гюнтер. — Знаете, что трактирщик оказался разбойником?
— Знаю, знаю про него, впрочем, в этой земле все разбойники.
— А знаете, что они убили Томаса? Нашего молодого Томаса?
— И про то знаю, но пусть тебе будет утешением, что майор Дорфус повесил его и его сыновей, а дом разграбил и сжёг. Расскажи, как ты спасся от душегубов.
Ему было интересно, да и солдаты, что были рядом, и мушкетёры тоже стали собираться вокруг генерала и его слуги. Все хотели слышать рассказ о чудесном спасении.
— Господи! — тут слуга начал плакать по-настоящему. — Они пришли… Просто пришли и, ничего нам не сказав… не высказывая претензий… просто вошли и кинулись на нас с палками. А Томас как раз стоял возле вашего сундука, первый к ним. И они стали бить его по голове. Стали убивать Томаса палками, а он стал кричать, упал и полз под стол, и они стали его вытаскивать оттуда и снова бить, а меня бил всего один из них. Я-то стоял у окна, и я… я успел… смог пихнуть его, а места там было мало, и он о других споткнулся, а я выскользнул за дверь. А потом и сбежал со двора. Так они не отступились и кинулись за мною. Я стал прятаться в кустах шиповника, что начинался на склоне прямо у них за домом. Там всё шиповником поросло. Лежал на животе, когда они пробегали рядом, а как они отходили, так полз. Подальше, подальше… А потом прибежали и их бабы и тоже стали искать меня, и все они были так злы, так злы… Ещё хуже мужиков. Ругались на мужиков, что те меня упустили. Бабы тоже были с палками, а одна так с ножом, а одна с серпом. Подлые… Ходили, заглядывали в кусты и овраги. Орали на мужиков, чтобы те не ленились, что меня непременно нужно найти. А ещё что нужно к соседям идти за собаками. Господи, — слуга вытирал слёзы, — какого страха я натерпелся в те времена. Больше такого страха я в жизни не чуял. А я всё отползал от них, так и полз по кустам, пока вечер не пришёл. Всё боялся, что они со псами вернутся. И что теми псами ещё меня и рвать будут. И только под вечер они ушли… Я лишь тогда встал и пошёл. Пошёл, а сам думаю: отчего же они осмелились напасть? И тут подумал, что никогда бы они на такое злодейство не осмелились, будь вы живы. Я уж думал, что вас тоже убили те господа, что за вами приезжали.
— Хотели, хотели, — говорит Волков, — да не вышло у них. А как же ты сюда пришёл? Пешком?
— Пешком, господин. Уже который день иду. Прячусь по кустам да иду вдоль дороги. Стараюсь на люди не показываться. Но в дома к местным заходил, еду просил.
— И что, давали? — интересуется генерал.
— Ну, у меня крестик был серебряный, мне за него сыра дали и хлеба, а после нет, ничего не давали без серебра, а я-то всё серебро в трактире оставил. Вот, значит, второй день только шиповником питаюсь, а он-то ещё не совсем спелый. А народ здесь дрянь. Злой народ, жадный. Немилосердный, без Господа в душе. Даже корки нигде не дали. А потом с пригорка вижу вдруг — люди идут воинские. Пушки опять же. И флаг ваш белый с голубым. Вот тут сердце и отлегло. Вот тут-то я Господа и возблагодарил.
— Да, народец здесь дрянь, — согласился генерал. Он случайно обернулся и увидал маркграфиню. Она с интересом слушала их разговор. — Ладно, ступай в обоз, кашевары найдут для тебя что-нибудь поесть. А как доедем до города, так одежду тебе новую справим. Хорошую. А насчёт трактирщика и его душегубства… Теперь жалею о том, что вместе с мужиками не приказал и баб из трактира повесить на одной перекладине. После твоего рассказа так было бы честнее.
Глава 44
После этого случая у маркграфини не было желания останавливаться в трактирах. Пусть они даже были и хороши. А генерал и не думал настаивать. Он тоже стал настороженнее относиться ко всяким постоялым дворам. И в ту ночь, когда они ждали, пока подадут им ужин, Её Высочество взглянула на него необычно, а потом и спрашивает:
— Барон, а вам знаком мой будущий супруг?
— Вашу супруг? — Волков, признаться, растерялся немного. Ведь он действительно ничего не знал о человеке, для которого освобождал принцессу. — Э-э… Кажется, он молод.
— Молод! — маркграфиня фыркнула. И в этом звуке было настоящее женское негодование, хоть и скрытое. — Да он в сыновья мне годится.
— Ну уж, в сыновья… — не согласился генерал. Теперь он и вовсе не знал, что ему говорить. Во-первых, разговор этот запросто мог перейти в скользкую плоскость политики, на которой любое необдуманное слово впоследствии, при оглашении, может стать словом измены. А во-вторых, Волков прекрасно чувствовал настроение принцессы и вовсе не хотел ей перечить. И посему он сразу решил польстить ей. — Вы слишком молоды, и выглядите совсем молодой, так что ни в какие сыновья он вам не годится.
— Моей дочери двенадцать лет, — ответила она. — А моему будущему мужу сколько? Четырнадцать?
— Пятнадцать, — поправил её генерал. И тут же спохватился: — Или даже шестнадцать. Признаться, я не помню точно.
— «Даже шестнадцать!», — повторила она с упрёком, как будто это он ей выбирал суженого. — И что будет делать этот юноша с такою старухой, как я.
— «Старухой?» — теперь Волков повторял её слова. После засмеялся. — Может, вы не знаете, но герцогиня Ребенрее принесла Его Высочеству последнего сына два года назад, когда ей было уже сорок шесть лет от роду. Да и никакая вы не старуха, у вас тело как у юной, прекрасной и сильной крестьянки перед замужеством, — генерал немного рисковал, выбрав для убедительности такое сравнение. Хотя в случае с принцессой он не сильно лукавил. Тело её и вправду было отменным. И маркграфине, судя по всему, это сравнение пришлось по вкусу. Она несколько мгновений сидела молча, словно переваривая услышанное, а потом и спросила:
— И что же, барон, много ли вам пришлось познать тел юных крестьянок?
И он ответил ей просто:
— Ваше Высочество, я на войне с четырнадцати лет. И скажу вам, что ваше тело удивительно, моя жена просто кадка с тестом по сравнению с вами.
Да-да, это было именно то, что ей нужно. Казалось бы, перед ним сидела одна из самых умных женщин, что он знал. Разве что Агнес и госпожа Ланге были так же умны. Но эти, казалось бы, глупые восхваления для принцессы были настоящим бальзамом, избавившим её, хотя бы на время, от дурацких женских тревог. Она поправила платье, уселась поудобнее и уже без раздражения поглядела на генерала. И сказала потом: