который удивительно шёл и к кружевам, и к голубому шёлку. Её тёмные волосы не были спрятаны, как у замужней дамы, а были собраны в высокую причёску и лишь заколоты богатым высоким гребнем с фатой, что спадала сзади ей на плечи.
Перед ними стояла полная сил, молодая и безусловно красивая представительница высшего, самого высшего общества.
«Вот у кого Брунхильда взяла покрой платья, да и весь свой нынешний вид».
— Дядюшка, — девица подошла к нему и присела в книксене, потом повернулась к баронессе. — Тётушка, — а потом удивила старого полковника, присев перед ним и вспомнив его имя. — Господин Брюнхвальд, желаю вам здравия.
И Элеонора Августа, и полковник смотрели на неё с изумлённым восхищением, как на чудо какое-то, так она была свежа и на удивление хороша, даже после долгой дороги, а Агнес подошла к Волкову и, ещё раз присев, взяла его руку и поцеловала её. Он поднял её и поцеловал в лоб.
— Ты прекрасно выглядишь, дорогая моя племянница.
— Тётушка Брунхильда, когда была в Ланне, мне о том тоже говорила.
— Удивительно, удивительно… — едва слышно произнес Брюнхвальд. — От той девчушки, что была, мало чего осталось. Не скажи мне, что это та Агнес, что я видел в Ланне лет шесть назад, я бы и не догадался, пока не пригляделся бы как следует. Какая красавица выросла!
— Благодарю вас, господин Брюнхвальд, — улыбалась полковнику «племянница» Волкова.
А баронесса так и стояла в растерянности, лишь глазками своими хлопала, не зная, влюбиться ли в такую родственницу или возненавидеть её. И лишь когда муж привлёк её внимание, она наконец сообразила:
— Мария! Мария! Неси ещё стакан, у нас гости. И стол уже накрывай.
Не соврала Агнес Сычу, когда обещала, что приедет в Эшбахт на днях. И теперь генерал не знал даже, к добру ли это второе за день происшествие или не к добру. Теперь его начинало мучать любопытство, неразрывно связанное с тревогой. Но он в себе эти чувства утихомиривал, понимая, что узнает о цели визита «племянницы», лишь когда останется с нею наедине. А это случится лишь после обеда. Не раньше.
Сели за стол, стали ждать, пока слуги накроют стол. Агнес румяна, красива, улыбается мягко, и ни капли в ней нет ни жеманства, ни робости. Спину она держит так прямо, словно у неё палка в платье за спиной, плечи отвела, подбородок чуть вздёрнут вверх и выглядывает из пышных кружев. И эта её чуть высокомерная манера себя держать подчёркивает не только её весьма заметную, непонятно откуда взявшуюся грудь, но и то, что девица знает, как себя вести, как себя подать дорого. А ещё платочком голубого, в тон платью, батиста поигрывает без намёка на волнение. Отведёт его в сторону, положит на колени, отведёт — положит. И делает это непринуждённо, незатейливо, как будто забылась и играет платком, ожидая, пока ей нальют вина.
«Сыч прав… Графиня… Девица рода знатного, старинного, привыкшая с детства к серебряной посуде и лакеям с горничными. По-другому о ней и не подумаешь. Вот откуда Брунхильда своего лоска набралась: воротник кружевной, подбородок, осанка. От ведьмы всё это, а вовсе не из замка герцога».
Налили вина и приехавшей гостье. И та, отпив один маленький глоток, улыбнулась и, не будь глупа, сразу нашлась, что сказать, чтобы польстить хозяевам:
— О! Очень неплохо, такого и в Ланне не в каждом доме подадут.
Волков улыбается ей и кивает.
«Тебе бы в выпивке не разбираться! Ты же с трактира начинала!».
— И как там, в Ланне, что говорят, что носят? — сразу спросила баронесса, даже и не пытаясь оторвать от наряда Агнес завистливого взгляда. Бедной провинциалке, живущей в глуши, и Мален кажется целым миром чего-то нового, что уж говорить про сияющий Ланн.
— Ланн? — Агнес на секунду задумывается. И начинает говорить как по писанному: — Ланн весною особенно хорош. Светел и свеж. После зимы коммуны городские улицы к Пасхе убирают, чтобы к пасхальным шествиям чисто на мостовых было, дома велят бюргерам белить. Торговцам магистрат велит вывески на лавках править, всю зимнюю грязь вокруг лавок убирать. Так что в Ланне нынче очень хорошо. Колокола звенят повсюду. На площадях солнце. Дамы после зимы, будто фиалки, расцветают.
— А что же они носят? — продолжает живо интересоваться баронесса. Она похожа на ребёнка, что уже очарован какой-то сказкой и хочет слушать ещё и ещё.
— Синее, — сразу отвечает очаровательная гостья, — эст инвариабиле, сукно того цвета за зиму стало ещё дороже; ну и голубое.
— А носят ли открытое? — не унимается Элеонора Августа.
— Все девы незамужние именно так и носят, и «спины» открытыми носят, и грудь открывают до неприличного, лишь шарф сверху прозрачный. А ещё и головы перестали покрывать. Причёски делают высокие и так на улицу непокрытыми и выходят, чтобы причёсками гордиться перед друг другом и перед мужчинами. А мужчины и рады, покупают таким девам сладости и дарят платки или кольца серебряные прямо на улицах.
— И что же? Девы подарки принимают? — не верит госпожа Эшбахта.
— С радостью, — заверяет её гостья.
— Ну, это уже совсем неприлично, — говорит баронесса, но голосом таким, что, услыхав её, не всякий поверит, что она поведение дев из Ланна осуждает.
И дальше рассказывает Агнес про жизнь в Ланне, и про пышные весенние свадьбы, и про то, каких жеребцов представители богатых семейств покупают, и что выкладывают за них целые состояния, и что потом красуются на тех конях в бешеных скачках по городским улицам, а ещё говорила, подавали на пиру у архиепископа…
— А вы были на пиру у архиепископа? — Элеонора Августа спрашивает аж с придыханием.
— Конечно, — улыбается Агнес. — Фамилия наша в городе всем известна, уж дядюшка расстарался. И на пиру я сидела не на последнем месте, и архиепископ со мною говорил.
И так девица Фолькоф складно говорила о жизни в большом городе, так красочно и с такими интересными подробностями, что не только баронесса, но и умудрённый жизнью старый полковник слушал её едва ли не с открытым ртом. А если учесть, что на некоторые свои рассказы Агнес ещё и цитировала писание на языке пращуров, да так чётко и без ошибок, словно по книге читала, то ко всему прочему она ещё и выглядела необыкновенно — для женщины — учёной.
Лишь на «дядюшку» её умные и даже завораживающие речи не производили впечатления, потому что «дядюшка» прекрасно знал, кто перед ним сидит, и был настороже. Тем не менее, слушал барон свою «племянницу» очень внимательно. Запоминая всё, что она рассказывает.
Наконец слуги доложили, что стол накрыт, и господа перешли в столовую. И когда стали уже раскладывать еду по тарелкам, тогда барон и спросил гостью:
— А о чём же это с вами говорил архиепископ?
— Да о всяком, — небрежно отвечала Агнес. И в этой нарочитой небрежности проскальзывало некоторое бахвальство. Дескать, подумаешь, разговор с архиепископом, для меня то обычное дело, я с ним каждый день болтаю.
— И всё-таки о чём? — не отставал от неё Волков.
— О вопросах церкви говорили, о последней булле папы. Об отмене индульгенций, — отвечает «племянница» всё с той же беззаботностью, и притом принимаясь за куриное крылышко.
Тут уже и сам генерал рот раскрыл бы, если бы не знал Агнес. Но он сдержался и не выказал своего удивления, несмотря на то что Карл Брюнхвальд заёрзал на стуле и стал надувать в изумлении щёки, а баронесса так и вовсе чуть стакан с вином на скатерть не опрокинула. И ойкнула, словно извиняясь. А генерал, честно говоря, не сильно верит в то, что архиепископа могло заинтересовать мнение девицы о церковных делах; если он о том и спрашивал Агнес, то лишь для любопытства или для насмешки, генерал прекрасно помнил курфюрста Ланна как человека необыкновенно умного и хитрого, и поэтому «дядюшка» снова спрашивает:
— А кроме церкви и индульгенций про что говорили?
Глава 38
Она ответила не сразу, а вытерла сначала руки о салфетку и выпила вина, и только после этого сказала:
— Святой отец спрашивал, ходят ли ко мне юноши из хороших семей, желают ли свататься?
— И что, ходят? — баронесса не удержалась и спросила вместо мужа, и опять не удержалась и сама же ответила вместо Агнес, ещё и махнув рукой для убедительности: — Конечно ходят. Думаю, что многие на такую красавицу польстятся. Да ещё и с фамилией такой, на весь город известной.
«Если какой балбес из знатной семьи и польстится, то ему отец не позволит; какой же отец разрешит свадьбу, если за девицей и приданого никакого нет, одна фамилия. Дом, и тот не её, и все в городе о том знают. А то, что она хороша и говорлива, так то только для юного дурня притягательно, а не для семьи богатых горожан».
Но барон лишь подумать о том успел, как Агнес совсем другое баронессе говорит:
— В этом году уже двое сватались, и за осень двое, и один из всех был Тобиас Амадей Арден. Ардены — фамилия самая что ни на есть в Ланне известная. Род рыцарский, старый и небедный. Гербу их сто двадцать лет. Поместья имеют. А его дядя и сейчас распорядитель во дворце курфюрста ланнского.
— И что же? — снова ахнула баронесса. — Вы тем всем хорошим людям отказали?
— Отказала, без обид и ласково, но отказала, — призналась гостья.
— А архиепископу что же вы сказали? — интересуется Волков.
— Сказала, что соискатели руки есть, но дядюшка сих партий не одобряет, сам жениха подыскивает, — отвечает Агнес с улыбкой и продолжает: — А ещё по секрету сказала архиепископу, что дядюшка мне ищет жениха не в Ланне, а в Малене или Вильбурге, и то для меня печаль, так как я Ланн покидать не хочу. И что в других местах себя и не представляю.
— Ах, будь моя воля, — Элеонора Августа сложила ручки на груди и поглядела в потолок мечтательно. — Я бы тоже в Ланне жила.
«Да уж конечно».
Волков поглядел на неё и подумал, что Агнес, как ни крути, весьма умна, всё делает правильно и всё правильно говорила епископу.
А тут в комнату с шумом и гамом, с деревянными мечами влетели сыновья барона. И, поначалу не заметив гостьи, занялись своим делами: старший стал сражаться со стулом, а младший тут же полез на колени к матери, а потом и ей в тарелку; и тут почти одновременно увидели они улыбающуюся Агнес и, как по команде, вдруг замолчали и замерли. Уставились на молодую женщину.