– С кем не случается, Ахазья? Ошибся, что ушибся – вперед наука!
– Ах, если бы была мне наука! Увы, увы… Мудрец объявил вакацию в доме учения, и я поехал к отцу с матерью. Слухи о моем падении опередили меня. Матушка слегла от горя и вскоре умерла. Только я виновен в безвременной кончине родительницы!
– Тяжело жить с грузом такого греха на совести…
– Я не понимал еще всего ужаса своего преступления. Отец выстроил на все сбережения корабль, чтобы в дальних странах закупить пряностей и тканей для прибыльной продажи на родине. Он решил, что лучше мне стать купцом, а не духовным наставником. Меня он собирался взять с собой, дабы учить купеческому делу.
– Смерть твоей матери разбила его планы?
– Кончина жены разбила ему сердце. В несчастье этом он усмотрел дурной знак и отменил плаванье. Судьба не щадила нашу семью. Случился сильный шторм, корабль сорвался с якоря, и прибрежные скалы расщепили судно. Мы остались без средств к существованию.
– Ты винишь в этом себя, Ахазья?
– Разумеется! Ужасной была доля родителя: смерть возлюбленной супруги, богоотступничество сына, утрата имущества – слишком тяжела ноша бедствий. Отец последовал за матерью. Я осиротел.
– Вот и постигла тебя кара Божья!
– Это – только часть её! Возвращаясь с похорон отца, я споткнулся, провалился в придорожную канаву и повредил ногу. Попутчики доставили меня домой. Боль была невыносимой. Я попросил одного из товарищей позвать ко мне лекаря из просвещенцев, а, по существу, колдуна. Тот явился, и я спросил, что ждет меня? Услыхал в ответ уверение, мол, скорое исцеление не за горами. Но коротка была радость. Пришел ко мне раввин, и в гневе спросил, зачем я обратился к язычнику – разве нет праведных лекарей иудейских? Раввин жестоко осудил меня за богоотступничество и посулил мне жизнь полную горя и раскаяния. Он оказался прав.
– Теперь-то я понял, отчего прозвали тебя Ахазья! – воскликнул Шломо, – какое удивительное сходство проступков твоих с грехами древнего царя!
– Монарх умер молодым. Кто знает, может, ранней смертью своею искупил он неблаговидные дела свои? Да мне-то что? Я не умер молодым, я живу и терзаю себя!
– Чем кормишься?
– Я много языков знаю. Иной раз приезжает ко мне кто-нибудь из старых моих знакомых просвещенцев, просит переложить что-либо с одного языка на другой. Платит. Так и живу.
– Ты раскаялся, Ахаз?
– О, как глубоко, как глубоко! В каждом ложном шаге своем!
– А не думаешь ли ты, Ахаз, что за искренние угрызения совести положено тебе прощение, исцеление, хоть какой-то луч надежды?
– Не знаю, Шломо. Возможно. Мне худо, но я не ропщу. Под раскаяние свое я подвел фундамент нынешней благочестивой жизни. Я не ищу выгоды. Ценность праведности в ней самой.
– Во всех бедах, что случились с тобою и семьею твоею ты винишь себя?
– Только себя, Шломо, – сказал Ахазья, и глаза его увлажнились, – слишком много бед я натворил!
– Беда – неразумия сестра. Жаль, не скоро слабость разумения становится очевидной. Сейчас ты другой. А хотел бы ты смолоду жить иначе?
– О чем толковать? Да разве повернешь время вспять? Необратимость!
– Прощай, Ахазья. Ты достоин лучшей доли, – промолвил Шломо, обнял Ахазью и вышел с понуренной головой.
Глава 5 Беседа в саду
1
После разговора с Ахазьей, погруженный в размышления Шломо возвращался домой. Путь его был прост, ибо жилища недавних собеседников располагались на одной и той же улице Божина: имущий хасид жил в центре городка, а бедный инвалид обретался на окраине.
Шломо обнял Рут, с нарочитым интересом выслушал из ее уст меню праздничной трапезы, но, насытившийся в гостях, от ужина отказался. Жена надула губы, а муж виновато повторил умеренную супружескую ласку и отправился в сад. Лаской заслужишь прощения.
Шломо уселся на скамейку в беседке. Зима отступила, надвигалась весна. Близился закат. Деревья возвышались над землей бесстыдно голыми, без листьев. Птицы, которым повезло пережить холода, нестройно пели, следуя природному своему долгу оглашать вечерний воздух шумом и гвалтом.
В этот час, впрочем, Шломо не расположен был к лирическим чувствованиям. Встреча с Ахазьей крепко зацепила его сокровенные мысли. Ему необходимо было обсудить с достойным собеседником историю несчастного инвалида. Шломо подозвал пробегавшего мимо мальчишку, дал ему алтын и велел немедленно разыскать и привести Шмулика.
2
Шмулик весьма гордился уважением старшего товарища и поэтому с готовностью откликнулся на срочное приглашение Шломо, неизменно пользовавшегося той проверенной мудростью, что за доверие щедро платят верностью.
– Я кое-что знаю об Ахазье, – сказал Шмулик в ответ на коротко рассказанную ему старшим товарищем историю.
– В таком случае, не хотел ли бы ты что-нибудь добавить к моим словам? – заинтересованно спросил Шломо.
– Я осуждаю Ахазью за то, что не порвал он до конца с просвещенцами. Они наезжают иной раз в Божин, дают ему какую-то работу. Да и нас, хасидов, этот человек чурается, держится стороной, словно мы не достойны его общества. Обидно и подозрительно.
– Надо же ему добывать хлеб насущный! Разве худо зарабатывать на жизнь знанием языков? А к хасидам Ахазья не примкнул, потому как человек он европейский.
– Может, ты и прав, Шломо. Твой рассказ о нем настраивает на сострадание.
– Вот именно. Да только мало ему толку от сострадания. Он глубоко осознал свои грехи, а всемогущая случайность не принесла ему никакого воздаяния за истинное раскаяние. А ведь таковое не слишком часто встречается среди людей.
– Говоря твоим языком, Шломо, он терзается муками необратимости и не имеет надежды пройти жизненный путь заново – чисто и богоугодно.
– Разве этой гранью не сходно горе Ахазьи с горем Давида? Того самого Давида, о котором мы говорили прежде?
– Сходство налицо. Одинаковая беда делает похожими разных людей. Знаешь, Шломо, я размышлял о предмете, столь занимающем тебя. Мне кажется, все же существует обратимость, а воздаяние не обязательно случайно!
– Ах, Шмулик, ведь видимая нами обратимость – мнимая! Скажем, умер человек, сгорел дом, поругана любовь, утрачено доверие друга – и далее без конца. Казалось бы, время и желание вернут утраты: родится человек, выстроишь новый дом, полюбишь другую женщину, снова подружишься и обретешь доверие. Однако это мнимая, а не истинная обратимость, в сущности – замена!
– А ведь ты прав, Шломо. Сердце истинно раскаявшегося вожделеет преодолеть необратимость, а получает оно в лучшем случае замену! Только желающий обмануться упорно внушает себе, что усыпил горе.
– Прекрасная мысль, Шмулик! Самообманом усыпишь горе, но не сотрешь его в сердце. Замена и есть воздаяние, и, разумеется, оно мнимо, как мнима обратимость, – заметил Шломо.
– Я начинаю видеть мир твоими глазами, мой старший друг. Воздаяние на земле не только мнимо, но и случайно – пристальный и непредубежденный взгляд на жизнь приводит к сему простому заключению, – воодушевленно подхватил Шмулик.
– Душа моя жаждет помочь несчастным, коих не так уж и мало среди нас. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Да и я сам могу оказаться в беде! Справиться с необратимостью – вот мысль, что денно и нощно буравит мой неугомонный мозг, – поделился своей мечтой Шломо.
– Корни великих намерений, если им судьба осуществиться, обязаны глубоко и прочно сидеть в почве законов природы, не так ли, Шломо? Как же победить необратимость, коли время направлено только вперед и не знает возврата назад? А касательно случайности воздаяния, спрошу тебя, друг, кому удастся навязать подчинение событий причинам в нашем человечьем царстве, издревле устроенном как верный подданный случая?
– На твой вопрос отвечу вопросом, Шмулик. Как думаешь ты, может ли мужчина создать или слепить из разных человеческих органов нового человека и вдохнуть в него жизнь и разум, минуя совокупление с женщиной – лишь силою своей мысли и умением собственных рук?
– Разумеется, нет!
– Ошибаешься, дорогой! Юный ученый-швейцарец по имени Виктор Франкенштейн совершил сей научный подвиг! – торжественно воскликнул Шломо.
– А не враки ли это? Уж слишком велико посягательство на установленный Небом вечный ход вещей! – усомнился Шмулик.
– Это истинный факт. Ты ведь знаешь, Шмулик: все мы любим книгу – источник правды. Так вот, дружище, деяние Франкенштейна описано в книге!
– Ну, если так…
– Многоумный Виктор сотворил явление материальное. Отчего же я, хасид Шломо, не смогу воплотить силу моего разума в предмет идеальный, способный вселяться в душу человека и возвращать ему счастье и покой? Затея моя благородна и полна любви к людям – я хочу спасать тех, кто заслуживает спасения.
– О, Шломо, я стану помогать тебе, сколько могу. Не ради славы – ради добра в мире!
– Затея моя крайне дерзкая, Шмулик. Опыт Франкенштейна окончился весьма печально. А вдруг и мое открытие, если мне суждено его сделать, принесет больше вреда, чем пользы? К тому же я рискую быть сурово и по праву наказанным Господом за посягательство на Его прерогативу, а ты невинно пострадаешь со мною заодно. Поэтому совесть подсказывает мне действовать в одиночестве, ибо не имею я права подвергать тебя опасности!
Глава 6 Злосчастье любви
1
Неподалеку от места, где проживали Шломо и Рут, стоял скромный, но вполне благополучный дом бывшего божинского кузнеца. Неравнодушный читатель озабоченно спросит, что значит “бывшего”? Не случилось ли чего с человеком, жив ли он, наконец? Ответ прост – кузнец жив, здоров пока, но стар. Иссякли силы ворочать раскаленное железо, стучать молотом, торговаться с заказчиками о цене. Мастер заслуженно отдыхает от многолетних трудов.