Пришедшее в дом Шломо и Рут горе оглушило обоих. Рут замкнулась в себе, только плакала, полагала свою жизнь оконченной и все твердила, мол, сердце никак не поймет, невозможно поверить. Согласный с ней Шломо, тем не менее, искал прибежища от гнета безысходности в размышлениях на отвлеченные темы. Так была развита им упомянутая выше идея думающих камней. Далее приведены ее фрагменты, необходимые для настоящего повествования.
Камни обмениваются мыслями, которые посылают друг другу в виде неких сигналов. Камни живут семьями из нескольких поколений. Дети – это малые части большого камня, отколовшиеся от него по каким-либо внешним причинам. В качестве родителя выступает большой камень.
Шломо рассказал раби Якову, Голде и Шмулику печальнейшую историю одной такой каменной семьи.
– Некий камень воспитывал чадо, – сказал Шломо, – и весьма гордился плодами своих умственных трудов. Дитя училось у него. Быстро и успешно. Вместе обсуждали мысли друг друга. Все больше схожими становились думы малого и большого, и последний был счастлив и обожал осколок. И так продолжалось долго, и радость полнила обоих. Можно ли это назвать любовью, Голда?
– Не знаю пока, – со смутной тревогой ответила Голда, – продолжай.
– Увы, расстроилось дело, наступило охлаждение. Родитель и дитя перестали мыслить в унисон. Они по-прежнему находились на своих обычных местах, но понимать друг друга стали плохо, словно отдалились в пространстве, или сила мыслей их ослабла. И в один ужасный день чадо прекратило посылать свои и принимать чужие сигналы.
– Умер ребенок! – вскрикнула Голда.
– Камни не умирают, но ребенок был потерян. Родитель терзался, свою вину подозревая. Начал думать, мол, небрежением отвечал мыслям дитяти, не разглядел, что оно на особицу! – с горечью промолвил Шломо.
– Но ведь камни живут вечно, значит, была надежда! – спохватилась Голда.
– Конечно, надежда была! Ведь в мире бессмертия не случается необратимое, как среди нас, смертных! – проговорил Шломо, и лицо его помрачнело, и глаза увлажнились, и голова поникла, и борода легла на грудь.
– Мы знаем о горе твоем и Рут и муках ваших знаем, – осторожно промолвил раби Яков и сжал рукою своею руку Шломо, – скорбим с вами заодно.
– Спасибо, учитель. Да только проку от скорби – ничуть…
– Выпей-ка, затумань душу, – воскликнула Голда и поднесла Шломо большую чарку водки и кус хлеба.
Шломо одним духом опорожнил посудину, откусил от ломтя. Все молчали.
– Голда, – заговорил Шломо, – ты когда-то спрашивала, откуда я добываю мои небылицы, а я пообещал ответить и вот я готов…
– Молчи, Шломо, я все поняла сама: ты фантазер и только.
– Не хочу спорить, Голда. Но я учреждаю мир лучше нашего, в котором меньше зла, а несчастье обратимо. Вот и всё.
– Э-э-э, а я-то думал… – разочарованно протянул Шмулик.
Положение нашего героя в точности походило на обстоятельства Давида, Ахазьи и Яэль. С одной стороны существовал реальный, а, возможно, и мнимый грех, следствием коего стало раскаяние, а с другой – необратимость и убитая надежда на воздаяние за муки угрызений совести.
К тому времени работа над созданием Гоэля была близка к завершению. Шломо терзался горем, средство от которого он изобретал. Он принял решение в самый короткий срок закончить создание Гоэля и с его помощью начать спасать себя, Рут и остальных страдальцев.
Глава 10 Лиха беда – конец
1
Семейная трагедия в доме Шломо и Рут катализировала сотворение Гоэля. Как уже известно читателю, приступая к исполнению взятой на себя миссии, Шломо принял решение опираться на собственные силы, не прибегая к помощи Сатана. На протяжении нескольких лет он взращивал в своей душе спасителя посредством сеансов интенсивного внушения, или, возможно, самовнушения. Усилиями разума и воли хасид вселял в сознание зародившегося нематериального существа цели и задачи последнего. Дело продвигалось вполне успешно, годы напряженного труда приносили плоды. Весьма вероятно, что, внедряя в бестелесного Гоэля идеи, Шломо использовал ранее изученный им опыт камней, умеющих передавать мысли.
Коли уж зашла речь о камнях, то, надо заметить, что краеугольным камнем первого этапа предприятия, то есть этапа творения, являлось отделение Гоэля от души Шломо. Если бы сей факт не случился, и новорожденный, покидая утробу своего создателя, унес бы с собой его душу, то рухнула бы вся затея, и бедная Рут осталась бы вдовой.
Но не зря Шломо крепко верил в безошибочность своих расчетов, и не напрасно он ежедневно и еженощно молил Господа о благорасположении. Хоть и смертельно опасный, но, тем не менее, научный риск оправдал ожидания новатора. То был справедливо заслуженный итог, ибо дар начинателя есть высшая способность человека. Зрелый, готовый к деятельности Гоэль выпорхнул на свободу. Душа Шломо, слава Богу, осталась при нем.
Естественным поползновением Шломо было намерение воспользоваться приоритетом создателя и вместе с Рут стать первыми спасенными от бедствия необратимости. Но для этого Шломо должен был, прежде всего, посвятить жену в свой замысел и его результат, то бишь рассказать о создании Гоэля.
Нелегкий разговор предстоял Шломо. Горький плач об утрате стал для Рут привычным способом существования. В часы труда и во время досуга мысли о несчастье не оставляли ее, она беспощадно корила себя, находила все новые подтверждения своей вины и плакала, плакала, плакала. По существу, Шломо чувствовал так же, как и Рут, и то же, что она, только слезы не стояли в глазах его.
Поначалу жена слушала рассказ мужа рассеянно, полагая, будто тот всего-навсего привычно пытается отвлечь ее и себя от тяжких дум. Но вскоре она поняла, что Шломо говорит дело, а не фантазирует. Затея показалась Рут опасной: велик риск отдаться на милость некоего сомнительного спасителя. Разве Гоэль доказал свою полезность, а равно и безвредность? Однако у захлебывающегося бедой страх новой потери притуплен, и неодолимо манит соблазн отряхнуться от горя и вернуть сердечный мир.
Рут решительно воспротивилась намерению Шломо настаивать перед Гоэлем на своем приоритете создателя и стать вместе с мужем первыми спасенными, а, по существу, испытуемыми. “Бездольных много, вот, скажем, та же Яэль, – возразила Рут, – пусть-ка твой Гоэль покажет и подтвердит свое искусство сперва на ком-нибудь другом, а там и до нас черед дойдет”. К счастью, Шломо послушался жены. “Женщина, она сердцем видит” – подумал он.
2
Итак, Гоэль покинул душу своего создателя и, выученный им, пустился, если можно так сказать, в свободное плавание. Хотя бесплотная пуповина, соединявшая новорожденного с нутром породителя, более не существовала, тем не менее, Гоэль воспринял мысленное пожелание Шломо начать спасительную деятельность не с его семьи, а с других нуждающихся. Шломо и Рут стали дожидаться желанных вестей.
В соседнем с Божином городе Доброве многие знали Давида, его историю и его беду. Торговцы вразнос, самые надежные доставители правдивых сведений обо всех и обо всем, раньше прочих проведывали новости и первыми делились ими. Пришедши из Доброва в Божин, они раструбили известие о неожиданных отрадных переменах в семье Давида. По обыкновению мрачный и суровый лик домохозяина смягчился, в глазах засветился огонек, улыбка нет-нет да и стала появляться на устах. Он принялся мечтать вслух, как бы поправить дела, вернуть богатство и былой вес среди горожан, и даже собрался стать хасидом, о чем уведомил раби Меира-Ицхака. “Поглядика-ка, милая, какие чудеса с твоим отцом происходят, – говорила Батшева дочери, – ох, не сглазить бы!”
Изумлены были божинские хасиды, столь много наслышанные о Давиде, и только Шломо, да еще и Рут, не удивлялись, ибо догадывались о причине перемен. Радовалось сердце Шломо. “Это мой Гоэль несет избавление Давиду, – думал Шломо. “Ох, не сглазить бы!” – говорила Рут словами Батшевы.
Шломо стал замечать в Ахазье перемены к лучшему. Когда они встречались в синагоге, инвалид после молитвы охотно вступал в разговор с нашим хасидом. Без конца благодарил за чудесный подарок: металлические перья куда как лучше гусиных – и кляксы не садят, и служат долго. Однажды он задорно подмигнул Шломо и пригласил к себе на холостяцкий ужин. Ахазья перестал чураться и других хасидов, не торопился домой как прежде, и, кажется, даже хромал теперь меньше.
Раби Яков спрашивал Шломо, не желает ли Ахазья вступить в хасидское братство? Шломо же, радуясь переменам, но, не открывая цадику их причину, отвечал, мол, не стоит торопить события, пусть-де Ахазья совершенно отряхнется от окаменелого своего бытия. Шломо, как знаток Запада, пояснил учителю, что обращение в хасидское правоверие есть шаг весьма трудный для бывшего просвещенца и хасидоборца.
Рут по-прежнему видалась с Яэль: когда в синагоге, когда в лавке, когда на улице. Болтали о том о сем. В последнее время приятно изменилось настроение у старшей подруги. Яэль охотно сшила одежду себе и своим старикам из подаренной Рут ткани. Супруги навещали дом Яэль, как-то принесли из своего сада ведерко малины. Яэль сварила варенье, а потом впятером пили чай, набирая из блюдечек душистое лакомство.
Мать и отец Яэль не так радовались обновкам и сладостям, как свежему настрою дочки. И Рут, и Шломо торжествовали, догадываясь, откуда ветер дует. Однажды Яэль сообщила подруге по секрету, будто ей стало известно, что нашелся Барак, возлюбленный молодости ее. Он скоро вернется в Божин и женится на ней. “Я его люблю, я все простила!” – вымолвила Яэль, и сладкие рыдания вырвались из болящей души ее. Смутное подозрение шевельнулось в сердце Рут.
“Не пора ли нам призвать Гоэля? – нетерпеливо спросил супругу Шломо, – не пришла ли и наша очередь обрести воздаяние и покончить с необратимостью?” Рут задумалась, опустила долу неизменно красные от слез глаза: “Я не убеждена пока. Еще подождем”.