ые и умные… Нет-нет, не спорьте, сударь мой, это именно так: люди образованные и умные! Я настаиваю на этом! Это вернейшее определение нашей сущности и того общего, что есть в нас. Кроме того, мы ведь еще и ровесники. Вам, сударь мой, как мне кажется, двадцать восемь — двадцать девять лет, мне тридцать два — можно сказать, один и тот же возраст! Но главное — мы понимаем друг друга… Не каждый день нам встречаются люди, гм, одного с нами уровня… Не правда ли? Об этом уже сказал Шиллер золотые слова: «Как часто душа взыскует своей половины весь свой век и не находит…» Хи-хи-хи.
Неожиданно Гордвайлю показалось крайне странным, что он сидит здесь, в этом кабинете, и слушает вздорные речи этого человека с золотыми зубами и злобной ухмылкой. Лицо его было бледнее обычного, глаза сухо блестели. Он чувствовал болезненную пустоту в затылке, будто там образовалась полость, в которую задувает холодный ветер… Его трость с серебряным набалдашником была зажата между коленей, он бездумно теребил ее рукой. Почему-то вспомнилась вчерашняя ссора с двумя Теиными знакомыми, и давящее, неприятное чувство поднялось в нем. Видно, он и вправду был немного навеселе, если так получилось. Выставил себя посмешищем в ее глазах. Нет, прорезала его внезапная мысль, как если бы она была как-то связана со ссорой накануне, нет никакой надежды получить должность у этого человека! Он поднялся и сказал решительно:
— К сожалению, у меня нет времени. Я хотел бы знать, можно ли надеяться на должность у вас или мне обратиться в другое место.
— Ни в коем случае! — подскочил на месте книготорговец. — Надеяться! Само собой разумеется, что можно надеяться! Должность у вас в кармане, мой друг! Как я уже сказал, я ждал вас. Оклад — сто восемьдесят шиллингов в месяц. Сначала. Затем прибавка. Если это вам подходит, то вы мой служащий.
После недолгих переговоров сошлись на том, что Гордвайль выйдет на работу уже на следующий день, оклад в двести шиллингов, «только потому, что он, доктор Крейндел, не может отказаться от такого человека, столь близкого ему по духу и воспитанию» и т. п.
Гордвайль простился и вышел. В рассеянности он повернул к набережной. Шагал быстро, словно у него не было времени. И сразу же ощутил какое-то внутреннее неудобство, хотя у него еще оставался целый свободный день. В каком-то потаенном уголке души он был разочарован положительным исходом. Всплыла и затопила его тоска по прошедшим дням последних месяцев, дням, принадлежавшим ему полностью, когда он мог единолично наслаждаться каждым мгновением, без того, чтобы хоть частица его времени принадлежала кому-то другому. Сейчас дни эти казались ему прекрасными, совершенными и более желанными, чем любая сумма денег, несмотря на постоянную их нехватку, а также на мелочные заботы, заполнявшие эти дни. Теперь им настал конец. Теперь ему придется скакать в одной упряжке с этим паяцем и проходимцем по восемь часов кряду, день за днем, без изменений. Да, у жизни свои правила, которые не всегда можно приспособить к желаниям того или иного человека.
Был полдень. Город казался выморочным под лучами солнца, тот самый город, что еще утром был дочиста вымыт и свеж после обычного ночного ливня. Из магазинов и лавок начали вываливаться толпы, заполонившие вскоре тротуары и трамваи. Гордвайль не заметил, что уже несколько минут он идет обратно, по Ротентурмштрассе. Теперь он находился рядом с собором св. Стефана, часы на башне собора с глухим, густым звоном пробили один раз. Он достал свои часы и поставил их по часам собора: четверть первого. Э-э, Tea выйдет сейчас на обеденный перерыв, он может встретить ее невзначай. Правда, она почему-то не выносит непредвиденных встреч. Он поколебался немного, но все же ускорил шаги. Поравнявшись с Йоханнесгассе, он украдкой окинул ее взглядом, не останавливаясь ни на секунду. Сделал еще двадцать шагов, повернул назад и снова прошел мимо поворота на Йоханнесгассе, на этот раз даже не глядя в том направлении, затем вернулся снова и прошел там в третий раз. Остановившись неподалеку, он стал наблюдать беспорядочное движение толпы. Нет, Tea не показывалась. Вероятно, вышла на несколько минут раньше. Тогда Гордвайль направился к Рингу, идя неторопливо и время от времени оборачиваясь назад. Он решил неспешно пройтись до дома доктора Астеля, расположенного поблизости. Впрочем, особой надобности в этой прогулке не было. Проходя мимо магазина металлических изделий, он остановился посмотреть на бритвенные приборы, выставленные в витрине. Он испытывал слабость к бритвам, особенно к хорошим. Дома у него уже имелось три бритвы, но он еще не сказал себе «довольно». Как только появятся деньги, решил он, сразу куплю себе настоящую английскую бритву и приличный ремень для заточки. В то время Гордвайль имел обыкновение останавливаться у витрин подобных магазинов, подолгу выбирать, глядя снаружи и взвешивая, какую бритву лучше купить: с рукояткой из слоновой кости или с простой черной рукояткой за ту же цену, но ведь наверняка само лезвие у нее должно быть лучше; решение было трудным. Он бы с удовольствием приобрел все бритвы с приборами вместе, всё, что было выставлено и в этой, и в соседней витрине, если бы мог себе это позволить. Размышляя так, он вспомнил, что следовало бы отдать наточить одну из его затупившихся бритв, и в этот момент услышал позади знакомый голос. Повернул голову и неподалеку увидел Тею в сопровождении высокого мужчины. Гордвайль почувствовал укол в сердце, словно тонкой иглой. Но тут же опомнился и выругал себя: «Глупец! С ума я, что ли, сошел! Что она, не может и поговорить с человеком! Или это тоже постыдно, глупец!» Вместе с тем ему хотелось знать, кто ее спутник, нет, не из страсти шпионить, не дай Бог, в этом его нельзя обвинить, а просто из любопытства. Может быть, он, Гордвайль, тоже знаком с ним, любопытно взглянуть… Он вовсе не собирается прятаться, на худой конец их встречу можно будет выдать за случайную. Все это промелькнуло у него в голове с быстротой молнии, и он стал прокладывать себе дорогу в тесной толпе, на бегу чуть не сбил с ног какую-то старуху, разразившуюся вслед ему проклятьями, перешел улицу, не оглядываясь назад, и побежал по другой стороне, то и дело бросая взгляд на тротуар напротив, стараясь не потерять их из виду. Пробежав метров пятьдесят и оставив Тею со спутником далеко позади, он снова перешел улицу и направился им навстречу. Теперь он шел не спеша, как человек, гуляющий в свое удовольствие. Сердце его, однако, сильно билось, со лба сорвалось несколько капель пота — то ли из-за пробежки, то ли от волнения, а возможно, от того и другого вместе. Издали он разглядел спутника Теи. Мужчина в расцвете сил, прилично одет, с приятным выражением лица. Гордвайль не знал его. Гордвайль приветствовал Тею глубоким поклоном и хотел пройти дальше, но Tea задержала его:
— Куда ты направляешься, Рудольфус?
С наигранной веселостью, возможно скрывавшей легкое смущение, она представила их друг другу:
— Рудольф Гордвайль, мой жених, молодой писатель, которому прочат большое будущее, господин доктор Оствальд, мой генерал.
— Генерал — это некоторое преувеличение, — запротестовал доктор Оствальд с кроткой улыбкой.
— Поедешь со мной до дома, кролик? — предложила Tea. И, видя, что он колеблется, добавила:
— Ну проводи нас до трамвая, ведь у тебя есть время. А там решишь.
Они двинулись с места. Доктор Оствальд шел уверенно, как человек, знающий себе цену, всем своим видом говоря: «Вот идет известный, преуспевающий адвокат, перед которым открыты, как на ладони, все тайны жизни… Он ничего не говорит, но знает все…» Оствальд предложил Гордвайлю «Корону» из золотого портсигара, обращаясь с ним как старший с младшим. Из вежливости обменялся с ним несколькими ничего не значащими фразами. Гордвайль немного сожалел об этой встрече. Он предпочитал быть с Теей наедине. Чужие люди словно вставали своего рода преградой между ним и Теей. Да и сама Tea в компании с незнакомыми людьми казалась ему совсем иной, неизвестной. Она говорила по-другому, смеялась по-другому — и такой ему не хотелось ее видеть. Даже в своей семье она переставала быть той Теей, какую он знал.
Они подошли к Опере, и адвокат, которому нужно было в другую сторону, простился с ними. Tea и Гордвайль остановились и стали ждать трамвай. Гордвайль все еще не решил, поехать с ней или нет, ему одновременно хотелось и быть с Теей, и остаться одному. Как всегда при нелегком выборе, он знал, что лучше отпустить поводья… В последнюю минуту все решится само собой, или по велению инстинкта, незаметно толкавшего его к тому, что было верно и хорошо для него, или под влиянием какого-нибудь неожиданно возникшего внешнего фактора, до того не принимавшегося в расчет.
Tea поинтересовалась, какое впечатление произвел на него ее «генерал».
— Достойный человек, как видно. Но наверняка немного сноб. Впрочем, — добавил Гордвайль, помедлив один миг, — невозможно судить по первому впечатлению.
— В общем, кролик, заключение верное. Но порой он выходит из себя. И делается другим. Он полон противоречивых желаний и страстей, хорошо упакованных и скрытых, их не заметишь, пока он в выходном костюме. В любом случае он небезынтересен, когда узнаешь его ближе… Ну, так что, ты едешь со мной? — спросила она, увидев подходящий трамвай.
— Нет, — вырвалось у него. — Да, забыл тебе сказать, я уже получил должность, с завтрашнего дня, — добавил он, когда она уже поднялась в вагон.
Гордвайль перешел Ринг и вышел на Карлсплац. Решил все-таки пройтись к доктору Астелю, хотя не слишком надеялся застать его сейчас дома. Брусчатка на площади была частично разобрана из-за ремонта трамвайных путей; вынутые камни были сложены друг на друга рядом с продолговатым немощеным участком, где обнажилась плоть земли — желтовато-темный песок. «Во всяком случае, если нет выбора и работы не избежать, — размышлял Гордвайль, ступая по мягкому, рыхлому песку, — наверняка лучше работать с человеком вроде „генерала“, чем с моим паяцем». В этот момент он наткнулся взглядом на сборище людей, толпившихся возле ограды маленького скверика в центре площади. Подойдя, протиснулся к месту происшествия. Полицейский склонился над упавшей в обморок молодой женщиной — она сидела на тротуаре, прислонившись к бордюру. Лицо ее было синевато-белое, как у покойника. Ее черная шляпка съехала на сторону, голова еле держалась, качаясь из стороны в сторону, словно вот-вот упадет. Одной рукой полицейский поддерживал голову женщины, другой пытался влить ей в рот через плотно сжатые губы воду из стакана, но вода проливалась на подбородок и на платье. Наконец она приоткрыла глаза, так что в узких щелочках мелькнули белки, но тут же веки ее снова сомкнулись. Спустя минуту она открыла рот и сама допила остатки воды из стакана. Затем открылись и глаза и остались открытыми — женщина недоуменно смотрела прямо перед собой. Слабой рукой она попыталась сделать какое-то движение, словно защищаясь, и что-то невнятно пролепетала. Сознание медленно возвращалось к ней, и на лице появилось выражение стыда. «Н-ничего страшного-о, н-ничего страшного, — пыталась уверить она еле слышным шепотом, — только небольшая слабость, небольшая слабость». Она попыталась встать, опираясь на руки, но силы еще не вернулись к ней, и она снова опустилась на землю с в