Было немного за полдень. Закрытые магазины и склады и редкие прохожие на улицах придавали городу особое, небудничное выражение. Казалось, что улицы его были подметены с особенным тщанием и с чрезвычайным усердием украшены к какой-то торжественной дате. Опустив непокрытую голову, Гордвайль без всякой цели медленно брел по улицам и переулкам, рука его с зажатой тростью качалась в такт шагам, словно маятник. Здесь и там, у вереи ворот, виднелся сидевший и в свое удовольствие читавший газету привратник в блузе с длинными рукавами. Гордвайлю представилось, что именно эти простые люди умеют лучше других наслаждаться жизнью, что они как никто спокойны и безмятежны, всей душой радуются выходному дню и отблеск их беззаботности озаряет улицы и дома. На тихих улочках, вымощенных блестящим темно-серым асфальтом, гоняли мяч мальчишки, другие ездили на велосипедах — мальчишки с горящими восторгом лицами и голыми грязными коленками в ссадинах. Иногда сворачивал сюда авто и отрывистыми сигналами разгонял их в стороны. Размеренная прогулка и спокойствие улиц постепенно сообщили Гордвайлю какое-то грустное отдохновение. Он всегда носил в себе нежную любовь к этому городу, немного печальному и в то же время насмешливому и наивному. Он любил его извилистые и капризные улицы, роскошные здания, гордые и скромные одновременно, его сады и скверы, полные сладкой грусти, цепочку холмов, опоясывающую его со всех сторон, на которых уже чувствовалось сумрачное дыхание ветров с далеких могучих Альп; любил легкомысленных и веселых жителей этого города, его летящие легкокрылые мелодии, пронизывающие все и вся. Он жил здесь уже двенадцать лет, с самого своего совершеннолетия. А осень в городе! Осенняя пора была особенно прекрасна, утра прохладны и свежи, дни теплы ненавязчивой тихой теплотой и прозрачны в своей желтизне. Небо сияло бездонной синевой и было совершенно неподвижно, а в воздухе на высоте человеческого роста носились тонкие белесые нити — по народной примете, признак предстоящих теплых дней.
Гордвайлю не хотелось сейчас видеть никого из друзей, и он инстинктивно избегал улиц, на которых мог бы наткнуться на кого-нибудь из них. Он оказался позади Биржи, перешел Шоттенринг и, сократив дорогу, вошел на Порцеллангассе. Остановившись по привычке у входа в кино, он стал разглядывать развешанные с обеих сторон афиши. Нет, ничто здесь не представляло для него интереса, и он отправился дальше, собираясь зайти в Лихтенштейнский сад неподалеку. В этот момент кто-то хлопнул его по плечу:
— А, господин доктор! Какая честь для меня, господин доктор!
Гордвайль отпрянул в испуге и обернулся. Это был Френцль Гейдельбергер со своей женой Густл, которая улыбнулась Гордвайлю как старому другу.
— Как ваше здоровье, господин Гордвайль? — рассмеялся Гейдельбергер, сияя от удовольствия. — Почему вы избегаете наш дом?
Гордвайль проговорил, запинаясь:
— Гм-м… Вообще, я имел в виду… Э-э, а как ваши дела?
— Отлично, господин доктор!
А Густл добавила:
— Мы уже удивлялись, почему вы не заходите, господин Гордвайль.
— Да-да, — с готовностью подтвердил Френцль, — сколько раз уже я говорил Густл, верно, что-то случилось с господином Гордвайлем, раз он позабыл старых друзей. Или мы его обидели, не оказали ему должного уважения?! Но сейчас, вы, конечно, зайдете к нам ненадолго! Коль скоро мы вас поймали, то не отпустим так просто!
Гордвайль попытался уклониться, но Френцль был настойчив:
— Нет-нет, господин Гордвайль, ничего не поможет. Сейчас вы весь наш. Тут не место никаким предлогам и уверткам!
Густл вторила ему:
— Господин Гордвайль! Вы ведь не откажете нам в такой чести!
За что Френцль Гейдельбергер тут же отругал ее:
— Густл, закрой рот, говорю я тебе! И не вмешивайся, когда тебя не спрашивают!
И, обратившись к Гордвайлю, добавил тоном, не терпящим возражений:
— Итак, вы сейчас пойдете с нами! — и подмигнул с хитрецой, чего Гордвайль совершенно не заметил: — Поднимайтесь с Густл первыми, а я скоро приду. Только подскочу в кафе, тут рядышком, и сразу приду.
Гордвайль пошел вперед с Густл, которая была, как видно, крайне довольна. В один миг ее движения и речь стали свободнее. Она весело болтала, то и дело взрывалась смехом, рассказала, что они только что от дяди, который живет тут неподалеку. Вот только вчера она вспоминала господина Гордвайля. Можно сказать, даже скучала по нему. Несколько дней назад даже видела его во сне, ха-ха-ха! А господин Гордвайль их избегает — это в самом деле некрасиво! И она бросила на него горячий, манящий взгляд.
Дом был недалеко, они быстро дошли и, зайдя в парадное, стали подниматься по лестнице, Густл впереди, Гордвайль следом за ней. «Ну, если так, то и ладно», — заключил Гордвайль, отвечая прежним своим мыслям, и забыл давешнее нежелание встречаться с кем-нибудь из знакомых.
Со времени первого своего визита он больше не бывал у Гейдельбергеров дома. Только раз случайно встретил их обоих в городе и задержался с ними на полчаса и еще раз повстречал одного Френцля и зашел с ним в пивную выпить по кружке пива. И еще как-то, выйдя от Врубичека, стучал им в дверь, но никто не ответил. Густл похорошела за прошедшие полгода: лицо ее похудело и загорело, что очень шло ей.
Она открыла дверь и ввела его в ту самую тщательно прибранную комнату, в которой он был во время первого посещения.
— Садитесь, пожалуйста, господин Гордвайль. Здесь! — указала она рукой на диван, снимая с себя шляпку другой рукой. — На диване удобнее. Я прикрою окно, — сразу же добавила она. — Уличный шум просто оглушает…
Гордвайль все еще не садился. Сделал несколько шагов по комнате, потирая руки, как человек, которому стало зябко. Затем остановился около стола. Рассеянно достал из кармана трубку и тотчас же положил ее обратно. Ему стало как-то не по себе, словно он предчувствовал некое нежелательное развитие событий. Будто загнанное животное, он следил взглядом за движениями женщины, ставшими вдруг нарочито небрежными. Он слышал, как она пролепетала что-то насчет кофе, и только спустя несколько мгновений смысл ее слов дошел до него, и он пробормотал в ответ:
— Нет… не нужно… не нужно сейчас…
Внезапно Густл показалась крайне усталой и опустилась на диван, лицо ее покрылось румянцем. И совершенно неожиданно, не понимая, как это произошло, Гордвайль оказался сидящим подле нее на диване, и руки его, двигаясь сами по себе, уже расстегивали ее платье. Она только прошептала, сонно, тихо и протяжно: «Не-ет, не-ет…» — и откинулась всей верхней частью тела назад, к изголовью дивана…
Густл поправляла перед зеркалом прическу, и довольная усмешка скользила по ее разгоряченному лицу. Гордвайль же испытывал некоторое неудобство. Он был немного смущен, и если бы мог, то тотчас ушел бы. Он все еще сидел на диване. От стеснения снова вынул трубку и стал набивать ее с нарочитым старанием. Затем встал и подошел к столу в полной растерянности, не решаясь посмотреть в сторону Густл. Та подошла к нему сзади, нерешительно ступая, остановилась сбоку от него, словно колеблясь, и мгновенно припечатала к его щеке, левой щеке, горячий поцелуй. Она первая нарушила напряженное молчание:
— Простите, господин Гордвайль, я пойду сварю кофе!
И выскользнула из комнаты.
Гордвайль уселся на стул. Из кухни донеслось отрывистое звяканье посуды, и сразу же снова стало тихо. Гордвайль вдруг вспомнил утреннюю пощечину и снова ощутил боль в левой щеке. «Э, пустое!» — сказал он громко и, попытавшись изгнать гнетущее это воспоминание, стал, не отрываясь, смотреть на седую женщину с младенцем на руках, показавшуюся в одном из окон доходного дома напротив.
Со дня знакомства с Теей он впервые вступил в физическую связь с другой женщиной. И на этот раз не нес за это ответственности: все произошло само по себе, словно по велению какой-то жестокой внешней силы, властно принудившей его к этому. Гордвайль не считал себя виноватым, но пребывал в каком-то странном, незнакомом состоянии, словно освободился на миг от нескольких досаждавших ему вещей, как человек, который долго задыхался в затхлом воздухе тесной комнаты, а потом распахнул на минуту окно и стал жадно глотать свежий воздух. Разные обиды, камнем лежавшие у него на сердце, теперь были словно отплачены. Казалось, что и власть Теи над ним пошатнулась в какой-то степени. Выходило, что не таким уж полностью потерянным человеком он был и не стоило совсем ставить на нем крест. В некотором смысле происшествие вернуло ему малую толику душевного равновесия и ненадолго сняло напряжение, в котором он постоянно пребывал. Гордвайль ощутил все это как-то притупленно. Его вдруг наполнила веселая уверенность в себе, какой он не чувствовал уже давно. Он ощутил, как возвращается к нему его личное достоинство, истинное и сущностное, достоинство мужчины, и в этот момент он был убежден, что с этих пор все будет так, как должно быть. Ему представилось, что там, дома, уже сидит Tea и с нетерпением ждет его. Откроет книгу и, передумав, выпустит ее из рук: слишком уж велико нетерпение, чтобы можно было читать. Вот она опрокидывается навзничь на диван и зажигает сигарету. Затягивается несколько раз и отбрасывает ее и снова вскакивает с места. Выходит и спрашивает у старухи-квартирохозяйки о нем, Гордвайле, когда он ушел, в котором часу точно, и не сказал ли, когда вернется. Гордвайль будто воочию видит и слышит все это. Вот старуха говорит своим шепотком: «Э-э, достойный человек, господин Гордвайль, очень достойный человек, ай-ай-ай! И притом тихий и любезный, пс-с-с!» Вот Tea возвращается в комнату, подходит к окну и смотрит вниз, отходит и начинает ходить по комнате, и снова берет книгу со стола, открывает ее, и вот, стоило лишь какому-то необычному повороту в повествовании на миг захватить ее внимание, как дверь открывается и входит он, Гордвайль. Вся сияя от любви, Tea подбегает к нему и бросается ему на шею: «Кролик, малютка мой, единственный мой, где ты был так долго? Я тебя будто целую вечность не видела. Уж