Tea сняла черную плюшевую шляпку и, швырнув ее на кровать, привычным движением руки — спереди назад — пригладила свои соломенные волосы, прямые и нестриженые, в это мгновение она почему-то походила на ощипанную курицу. Tea никогда не отличалась красотой, а сейчас ее даже можно было бы назвать безобразной. Сняв шляпку и пригладив волосы, как будто удаляя с них что-то, она словно подчеркнула свое уродство, так что оно сразу бросалось в глаза. Ее лицо, тусклое и блеклое, казалось совершенно голым. Вытянутое лицо, большой лоб. Промежуток между коротеньким курносым носом и сильно выдающимся подбородком был несоразмерно велик, занимал почти половину лица и казался пустым и гладким, рот почти не выделялся на нем. Чего-то не хватало на этом пространстве, быть может, густых усов…
Tea прикурила от пламени керосиновой лампы и, пододвинув стул, уселась напротив Лоти, закинув ногу на ногу.
— Я вижу, у вас новая шляпка. Слишком светлая для вас, мне кажется… Вам бы больше подошла потемнее…
— Нет, — отозвалась Лоти, — я пробовала более темные, они не подходят. Но все говорят, что эта очень идет мне. Мнение мужчин, я думаю, решающее в данном случае, — закончила Лоти с улыбкой.
— Мнение мужчин? Да разве мужчины что-нибудь понимают? — возразила Tea. — «Глаза мужчин поражены слепотою», — сказала Tea, подражая языку Священного Писания[5], и подмигнула доктору Астелю.
— Ну-ну, не стоит преувеличивать, Tea, — возразил тот. — Женская красота создана для мужчин. Не будь нас, что бы вы делали в этом бренном мире! Хотел бы я видеть, как бы вы смогли обходиться без мужчин!
— О, мы отлично бы прожили и так, уверяю вас… Еще как бы прожили!
— Может быть, вы — да… в качестве исключения из правил! Другие женщины, надо думать, полагают иначе.
— К чему этот бессмысленный спор! — вмешался Гордвайль. — Мужчины и женщины созданы друг для друга и нуждаются друг в друге. Так уж устроен мир.
— А что, Лоти, — обратилась Tea к девушке полусерьезно, полунасмешливо, — вы разве не собираетесь замуж вскоре? Мне кажется, я что-то такое слышала…
— Я должна буду сначала посоветоваться с вами, стоит ли… — рассмеялась Лоти. — У вас ведь уже есть опыт, как-никак полгода замужем!
— У меня ведь опыт брака только с кроликом, и нельзя судить по нему о браке вообще… Если вы, конечно, не собираетесь замуж именно за него, за кролика… В этом случае я, наверное, посоветую вам этого не делать… Совершенно бесполезное мероприятие…
Разговор был, видимо, неприятен Гордвайлю. Он смущенно улыбался и пристально рассматривал носки собственных ботинок, будто в них одних заключалось решение какой-то загадки. Место на диване, где он сидел, словно вдруг стало жечь его, он почувствовал себя крайне неловко.
— Но ведь и из ваших ощущений, Tea, нельзя делать общих выводов, — насмешливо произнес доктор Астель. — Что оказалось бессмысленным для вас, может прекрасно подойти другой женщине…
— У вас не найдется сигареты? — прервал его Гордвайль, шумно вставая с места.
Он взял сигарету и встал подле стола, прислонившись к спинке кровати.
— Ты знаешь, кролик, я вечером встретила Перчика. Он передавал тебе привет. Мы с ним немного прогулялись. Забавный человечишка…
Еще и этот теперь, подумал Гордвайль, экий юркий шельмец! Он хорошо знал, что значит «забавный» в устах Теи. Если она о ком-нибудь так отзывалась, было ясно, что этот человек влечет ее. И зачем только она рассказывает ему обо всем этом!
— Нимало он не забавен, — сказал Гордвайль. — Разве что ограничен немного, вот и все!
И тотчас пожалел о последней фразе. «Это совершенно лишнее, идиот!» — сказал он себе и громко добавил:
— То есть, это как посмотреть. Всякий человек немного забавен. Каждый в своем роде.
— Он мне говорил всякие странные вещи, — продолжила Tea с многозначительной улыбкой. — О своей семейной жизни. Было очень интересно…
— Что вы собираетесь сейчас делать, детки? — спросил доктор Астель, вставая. — Может, прогуляетесь немного с нами? Вечер чудесный!
Все согласились. Было уже после восьми. Доктор Астель был голоден и предложил для начала зайти в ресторан, а там видно будет. Так и сделали. Доктор Астель повел их в приличный ресторан на углу улицы Гейне, и там все, кроме Гордвайля, не испытывавшего особого аппетита, отдали должное вкусной и обильной трапезе. Поев, они вышли и направились к Пратеру.
Люди толпами устремлялись в Пратер, освещенный ярким желтым светом, режущим глаз, и выплескивались из его ворот, перемешиваясь и сталкиваясь друг с другом; огромное скопище движущихся муравьев, воскресная толпа — рабочие, чиновники, слуги и горничные. Они шли навстречу стычкам и столкновениям, искали приключений, стараясь насытиться острыми ощущениями на следующие шесть дней беспросветной и монотонной работы. И Пратер ревел и вскрикивал тысячей голосов, стремящихся перекричать друг друга, зазывал к себе вывесками и хриплыми звуками шарманок, клоунами с карлицами, обезьянами, лилипутами, гигантскими и грузными сверх всякой меры женщинами, ряженными неграми и индусами, силачами на один день с обнаженными мускулистыми руками, как у мясников на бойне, восковыми фигурами, застывшими в стеклянных шкафах, акробатами в обтягивающих костюмах телесного цвета, «чудотворцами» всякого рода: колдунами, магами-огнепоклонниками, глотателями шпаг — зазывал оглушительными криками и снопами слепящего света, дабы «дамы и господа не упустили возможности и не опоздали, милости просим, заходите, заходите!» Здесь был блошиный цирк, качели и карусели всякого рода; тиры, предлагавшие победителям скучные призы на память; давали представления плохонькие цирковые труппы, было кино, показывавшее по большей части вестерны; американские горки, чертово колесо, аттракцион для состязаний в силе удара молотом, дешевые кабаре; торговцы горячими сосисками, выпечкой и фруктами, пивные, крикливые пьянчуги, проститутки самого грубого пошиба — короче, здесь было все для удовлетворения грубых страстей простого народа. Но за всем этим, за продавцами удовольствий и их клиентами, в истинной сердцевине событий, гнездилась, как квинтэссенция происходящего, постоянная нищета, болезни и страдания; так чувствовал сейчас Рудольф Гордвайль, и, когда они проходили мимо народного входа в Пратер, он с содроганием сердца осознал это с ужасающей ясностью. Словно какой-то комок встал у него в горле, он почти задыхался, как если бы воздух вдруг остался без единой молекулы кислорода. Чувство смертельного одиночества охватило его вдруг, и возмущенные удары сердца стали почти слышимо отдаваться в висках, поднимаясь снизу вверх. Он сжал руку Лоти, шедшей рядом с ним, так неожиданно и сильно, что та испугалась и вскрикнула: «Что случилось, Гордвайль?!»
— Ничего, совсем ничего! — ответил он шепотом, словно самому себе, и тотчас добавил: — Просто эта жуткая давка…
Tea и доктор Астель шли впереди, Лоти и Гордвайль за ними. Они проследовали под мостом с проложенным по нему полотном железной дороги и вышли на Хаупт-аллее, где от одиноких фонарей, сильно удаленных друг от друга, сочилось бледное сияние, неспособное разогнать вязкую темноту, наползавшую из гущи деревьев по сторонам аллеи. Вечер был прохладным, небо вызвездило, и здесь, в этой прохладе, чувствовалась какая-то сырость. Чем дальше они удалялись от входа, тем глуше становился гомон голосов народного Пратера, подобный отдаленному рокоту огромной фабрики. Лоти и Гордвайль шли молча. Время от времени до них доносились сдавленные смешки какой-нибудь парочки, скрывавшейся в темноте под деревьями. Иногда одинокий полицейский неожиданно выныривал из темноты прямо перед носом, словно вырастая из-под земли, больше похожий на вора, от которого он был призван охранять; поравнявшись с гуляющими, он бросал пронзительный взгляд на их лица и удалялся наискосок на другую сторону аллеи.
Лоти вдруг вкрадчиво сказала:
— Я много думала о вас, Гордвайль. Там, в горах. У меня было время для этого. Сокровенная тишина в горах располагает к размышлениям. И мне не раз думалось, что вам выдалась трудная и особенная судьба…
Она запнулась на мгновение и продолжила:
— Не знаю почему, но с первого момента нашего знакомства я чувствовала в самой сути вашего характера что-то темное, недоступное пониманию, что, возможно, вы и сами не в состоянии постичь. Быть может, это можно назвать «метафизической сущностью»… С другими людьми я никогда не ощущала ничего подобного. И всегда, когда я так чувствую, во мне просыпается страх… Не вы его внушаете, нет, это страх за вас, страх, который вы должны были бы ощущать… В последнее время этот странный страх почти не покидает меня, присутствует постоянно, не так, как раньше, когда, бывало, он проскальзывал редко-редко и сразу исчезал. Теперь же он укоренился во мне и не желает меня отпускать… Бывает, когда я занята чем-нибудь посторонним, чтением или рукоделием, или разговариваю с кем-нибудь и вдруг, без всякой видимой причины, начинаю ужасно волноваться, и сразу же во мне просыпается тревога: «Ой, не случилось ли с ним чего?» И не могу успокоиться, пока не увижу вас, или пока не узнаю, что с вами ничего не произошло… Как если бы вам постоянно угрожала какая-то опасность, Гордвайль…
«Вот, и тут нет счастья и покоя… как и везде…» — подумал Гордвайль. И все же теплые слова Лоти отчасти рассеяли его печаль и чувство одиночества. Рука его непроизвольно сжала с силой руку девушки, словно в знак признательности. Он проговорил с деланной игривостью:
— Глупости, Лоти! Для тревоги нет никаких оснований! Со старым греховодником, вроде меня, разве может приключиться что-нибудь дурное!..
Лоти молчала. Они миновали «Третье кафе» и пошли дальше, ступая по скрипящему гравию. Было уже, должно быть, около половины десятого. Tea и доктор Астель развернулись и пошли им навстречу. Доктор Астель пригласил всю компанию поехать к нему домой на стаканчик вина. И, когда оказалось, что все согласны, они двинулись к бывшей неподалеку трамвайной остановке и поехали в центр города.