Доктор Крейндел же продолжал с превеликим удовольствием:
— Рассказ, кстати, вовсе не дурен… Добротно написан, ничего не скажешь! Во-первых, стиль!.. Стиль высокий, благородный… Можно сказать, стиль урожденного аристократа! Просто Гете, хи-хи, «когда возлюбила душа моя…» Знаете, напиши я сам этот рассказ, я выбрал бы только этот стиль и никакого другого… Выверенный, точный язык, не слова — жемчуга! Я всегда знал, что в этом отношении на вас можно положиться, дорогой мой господин Гордвайль! Как сказал Мерике, «возлюбив человека, уже любимого…» ну и т. д. Конец речения вам, безусловно, известен!..
Гордвайль не мог выносить это дальше, вся кровь вдруг ударила ему в голову. «Если он продолжит еще минуту, еще хоть одну минуту, что-нибудь случится…» Он отодвинул стул с таким грохотом, что доктор Крейндел даже присел от неожиданности: «Что случилось, господин Гордвайль? Вы, надеюсь, не собираетесь разрушить дом?» В тот же миг, однако, ярость Гордвайля немного утихла, и он подумал: «Э-э, вздор! Пусть глупец несет все, что ему угодно, какая мне разница, в самом деле!» Он заставил себя улыбнуться. «Напротив, — сказал он сам себе, словно желая наказать себя за вспыльчивость, — послушаем, что еще он скажет…»
— Что касается самого содержания, — продолжал доктор Крейндел тем же спокойным тоном и с той же довольной улыбкой, — я имею в виду понимание происходящего, связь событий и всю законченную композицию рассказа, — тут я должен воздать вам хвалу!.. Впрочем, вы ведь и сами знаете, что это поистине отлично сделано! Выше всякой критики, хи-хи-хи!.. Об этом уже сказал Клопшток: «То, что сам творец свидетельствует о своем произведении, это…» и т. д. Видна рука настоящего мастера, рука художника Божьей милостью… И я повторяю, никто, кроме меня, не может оценить все оттенки и нюансы, даже самые тонкие… В моем лице, дражайший господин Гордвайль, вы имеете замечательного читателя! Читателя, обращающего внимание на каждую букву и ничего не упускающего!.. Ведь именно к таким читателям вы должны, хи-хи… Я имею в виду, к читателю, который брат вам по духу, можно сказать, брат-близнец, как я, к читателю, который способен доподлинно понять вас! А вам ведь не нужно далеко ходить, чтобы найти такого читателя… Вовсе не нужно! Ведь вот он сидит перед вами и беседует с вами!.. Не говоря уж о том, что, даже пустившись в поиски, вы бы не нашли другого такого читателя, как я! Да-с, не нашли бы!.. Да и на что вам другой? Мы ведь знаем оба, что нет необходимости во многих, достаточно одного-единственного! А такового вы имеете в моем лице… исключительно в моем, хи-хи-хи!.. И если я не ошибаюсь, вы и сами, дорогой господин Гордвайль, сказали это в обсуждаемом нами рассказе: «Сущность вещей определяется только человеком, созидающим человеком…» и т. д. Красиво сказано, а?! Перл, хи-хи-хи!..
Гордвайль внезапно разразился громким прерывистым хохотом, и доктор Крейндел тотчас же присоединился к нему, словно только этого и ждал.
— Прекрасно, не правда ли? — вымолвил книготорговец, продолжая смеяться.
— Господин доктор! — сказал наконец Гордвайль. — Неплохо было бы, если бы вы угостили меня сигарой, поскольку мы с этого момента как близнецы-братья. Вы просто удивляете меня, неужели до сих пор не поняли, что такая сигара и мне бы доставила удовольствие!
— Хорошо сказано, господин Гордвайль, хи-хи-хи, очень хорошо, близнецы-братья! А сигара, что ж? С превеликим удовольствием! Но после обеда. Сейчас у меня нет. А та девушка, видите ли, Гертруда в вашем рассказе, то что ее любовь к Рейнольду просыпается только после того, как он ослеп на один глаз, это действительно очень интересно… Редкое психологическое наблюдение, ждавшее такого художника, как вы… И, честно признаться, вы словно подслушали мои мысли… Этот вопрос занимал меня некоторое время еще до появления вашего рассказа, и в той же форме, и я тоже пришел к точно такому же выводу. К то-очно тако-ому же вы-ыводу, верите вы или нет… Вы высказали то самое, что давно лежало у меня на сердце… И знаете, если бы мне не было известно, какой вы человек, порядочный и честный, то есть, я хочу сказать, если бы я не должен был бы это признать со всей неизбежностью, то можно было бы вас заподозрить, хи-хи, заподозрить в краже идеи… Не сочтите мои слова за оскорбление, дорогой господин Гордвайль, это только иносказание, я хотел показать, насколько мы оба стремимся к решению одной и той же проблемы… Только и исключительно в этом смысле!..
Гордвайль сидел, повернув голову к доктору Крейнделу, и, улыбаясь, смотрел на него. Ему было интересно, до чего тот договорится, если его не прерывать. Доктор Крейндел, однако, уже заканчивал. Пыл его немного поостыл. А кроме того, он понял, что слова его летят мимо цели, и отчаялся добиться сегодня какой-либо реакции от Гордвайля. Так что он только спросил напоследок:
— А что вы сейчас пишете, мой дорогой?
— Ничего уже не пишу, — с наигранной наивностью отвечал Гордвайль, — все письма уже написаны…
— Недурно, право, недурно, хи-хи-хи!.. Как там сказал Новалис: «Глубочайшая тайна сокрыта в слове, слове, которое одно…» и т. д. Я, однако, не это имел в виду. Я подразумевал, конечно, работу творческую, хи-хи. Каким литературным трудом вы сейчас заняты?
— Сейчас ничем, да и в дальнейшем не стану заниматься никаким литературным трудом.
— Отчего же так? — доктор Крейндел снова начал воодушевляться. — Никогда я не смогу поверить, что вы всерьез это говорите! Невозможно! Вы не лишите меня этого наслаждения! Единственного, можно сказать, какое осталось у меня в этом мире!.. Ведь это как будто бы я сам писал!.. Точно так же, как здесь, в конторе, где все пишете на первый взгляд вы, а на самом деле пишу я… Да, это так, мой дорогой, так и никак иначе!
В этот миг в контору как вихрь ворвалась жена доктора Крейндела, миниатюрная рыженькая женщина, не знавшая ни минуты покоя. Она принесла с собой облако парфюмерных запахов и холод осенней улицы. И сразу же начала что-то быстро говорить, было похоже, что она продолжает разговор, начатый еще на улице.
— Не правда ли, она замечательная?! И так идет мне! Ты видишь, Паулерл? — она указала на свою новую меховую шубку. — Пощупай-ка! Настоящий каракуль! Я ее сразу же и надела, уже холодно, и можно отлично носить шубку, не так ли? И она легкая, я тебе говорю, такая легкая, как дыхание ребенка! Никакой тяжести не чувствуешь, просто как купальный халат! Для нее еще нужно другую шляпку, маленькую плюшевую шляпку, простенькую, без украшений…
— Присядь уже, дорогая, — прервал ее муж, вставший ей навстречу. — Ты врываешься как ураган и мешаешь господину Гордвайлю работать!..
— Ах, господин Гордвайль! — вдруг обратила она внимание на его присутствие и протянула ему руку в белой лайковой перчатке. — Простите меня, вы сидите себе в уголке, и я совершенно вас не заметила, ха-ха-ха! А вы что скажете об этой шубке? Я купила ее только что!
С минуту Гордвайль разглядывал пятнистую бело-коричневую шубку как настоящий знаток и наконец изрек:
— Прекрасно! И очень вам идет, сударыня!
— Вы думаете? Пощупайте, господин Гордвайль! Каракуль, последняя мода!
— Но шляпка совсем не подходит… — сказал Гордвайль многозначительно. — К этой шубке нужно шляпку попроще, маленькую такую, с тульей-колокольчиком, я бы сказал, черную…
— Конечно, конечно! Я сию минуту бегу, куплю другую шляпку! Ты видишь, Паулерл, господин Гордвайль разбирается в женской моде и тоже считает, что здесь нужна другая шляпка!
— Ну-ну, хорошо, моя дорогая! Купи себе шляпку. Однако что за спешка! Купишь после обеда. Для этого найдется время и после обеда! До тех пор шляпка никуда не денется!
— Нет-нет, я должна сейчас! После обеда у меня ни одной свободной минуты! В три приходит маникюрша, а потом, в пять, я встречаюсь с Мальвиной Хольцер, ну ты ее знаешь, она вчера вернулась из Мюнхена.
— Двенадцать уже, — попытался доктор Крейндел еще раз. — Время обедать!
— Это не займет много времени, — стояла она на своем. — Только четверть часа! Магазин здесь рядом, десять шагов! Я приду домой сразу после тебя!
У доктора Крейндела не осталось выбора. Он не сумел отсрочить хоть на немного, хоть до после полудня, новую трату. Он был вынужден выдать на месте необходимую сумму, и жена его мгновенно испарилась.
Гордвайль подал ему письма на подпись, затем взял пальто и шляпу и отправился обедать. В магазине его задержала кассирша, сказавшая ему с улыбкой:
— Вы уже идете обедать, господин Гордвайль? А не хотите ли пойти вечером на концерт? У меня два билета на Девятую Бетховена со Шлаком.
— Сдается мне, вы хотите соблазнить женатого человека, фройляйн Коплер, — насмешливо проговорил рыжий приказчик, только что закончивший разгружать ящик с книгами и теперь с удовольствием разминавший кости.
— Это вас не касается, господин Рудель! Вас-то я в любом случае не собираюсь соблазнять!
— Жаль, очень жаль! — рассмеялся тот. — Но может быть, вы разрешите мне попробовать соблазнить вас?!
— Вы несете вздор, господин Рудель, по вашему обыкновению!
— Я еще не знаю, свободен ли у меня вечер, — сказал Гордвайль. — Скажу вам после обеда.
Девушка выглядела немного обиженной.
— Впрочем, я могу обещать уже сейчас, — поспешил поправиться Гордвайль. — Да-да, конечно! В любом случае я постараюсь освободиться.
— О, я совсем забыла, — промолвила кассирша, — один мой приятель, друг юности, уже несколько раз просил меня достать ему билет на Девятую со Шлаком… Я позвоню ему, он будет страшно рад. Но если окажется, что он занят, я вам сообщу после обеда, господин Гордвайль.
— Хорошо! — улыбнулся Гордвайль, выходя. — Так и договоримся.
По правде говоря, у него не было никакого желания идти вечером на концерт. Но, чтобы сделать приятное кассирше, он дал полуобещание, поскольку ему почему-то казалось, что она несчастлива.
Tea уже более двух недель пребывала в санатории доцента Шрамека. Операция по уменьшению груди уже была сделана и прошла благополучно. Гордвайль навещал ее почти каждый день после работы. Все это время настроение ее было самым спокойным, и к мужу она выказывала явную приязнь, что вселило в него новые надежды, и он в какой-то мере успокоился. В свободное время он много писал без всяких помех, и удовлетворение от работы, удававшейся ему, также способствовало улучшению его настроения. Вечная тревога, стеснявшая его, ослабила свою хватку, и он стал трезво оценивать мир вокруг себя, воспринимая его с той свежестью чувств, которая свойственна арестанту, вышедшему на свободу после длительного заключения. Сознавая свое внутреннее освобождение, Гордвайль, однако, связывал прошлое отсутствие свободы с какими-то иными ошибками, не имевшими отношения к окружавшей его действительности; душа его с отвращением отвергала очевидные истины, оттого, возможно, что в нем сидело нечто сильнее этих истин, властно препятствовавшее им пробиться в его сознание. Он обманывал себя, веря, что источник нынешних перемен в его зрелости, естественным образом достигшей сейчас полного расцвета, без всякой связи с внешними факторами, — и ему было хорошо так.