я имеет отношение и ко мне. Часами потом я размышлял об этих фразах, вдумывался в них до полного истощения сил. Излишне говорить, что мне и в голову не приходило спросить кого-нибудь из ребят, о чем речь. Я нутром чувствовал, что выставлю себя на посмешище, если задам подобный вопрос.
В то время я был очень возбудим. Ни минуты не мог посидеть спокойно. Везде выискивал некий скрытый смысл, мне казалось, что все вокруг скрывает тайну; я был чуток ко всему происходящему и при этом чувствовал себя отвратительно. Вечно ждал откровения и все время пребывал в напряжении, ожидая раскрытия чего-то потаенного, чего нельзя было упустить ни в коем случае. Помню, я потерял тогда аппетит, щеки у меня запали, так что мама даже начала опасаться за мое здоровье. Мною овладели странная апатия и полное безразличие к повседневным делам, я забросил учебу и ленился читать книги. Но бывало, наоборот, я накидывался на какую-нибудь книгу с такой страстью, что сидел над ней, пока голова не начинала кружиться. По ночам не мог заснуть. Временами меня вдруг закручивал какой-то жаркий вихрь, так что приходилось сбрасывать с себя одеяло. А потом забывался нервным, неспокойным сном, мне снились странные сны, преследовали кошмары, и наутро я просыпался совершенно измученным и подавленным, без всякого желания чем-либо заниматься. Часто я бродил бесцельно по улицам и переулкам, в которых отроду не бывал. Словно в поисках чего-то неуловимого бродил, пока не начинало темнеть и приходило время возвращаться домой. В ту пору однажды случилось так, что на меня накинулись мальчишки-христиане. Я дрался с отчаянной яростью, как приговоренный к смерти. Но силы были неравные, ведь я был один. После драки я вернулся домой побитый и чуть живой, но при этом чувствовал даже какое-то удовлетворение, своего рода удовольствие что ли, и душевное успокоение. Один раз в меня попали камнем, вот сюда, видишь? — Гордвайль ткнул себя в левый висок, рядом с ухом. — Маленький шрам еще остался, на ощупь можно найти. Кстати, со временем, когда они поняли, что я их не боюсь и умею как следует дать сдачи, они от меня отвязались. Еще помню, как-то я нашел дома толстую иглу, какими пользуются шорники, засучил рукав и несколько раз воткнул ее в руку выше запястья. Медленно-медленно, примерно на полсантиметра, при этом я чувствовал странное удовольствие, нечто вроде удовлетворенной жажды мести. Потом я смыл кровь и заклеил место укола папиросной бумагой, взятой у отца. Кстати, я проделал это только три раза. Вид крови вызывал у меня тошноту, один раз даже закружилась голова, как бывает перед обмороком, и я прекратил. Выкинул иглу в мусор и нашел себе новую, «бескровную» пытку. Я зажигал спичку и жег себе кончик мизинца, не знаю почему, но всегда именно мизинца, держал его на огне, пока не мог уже стерпеть боли, потом опускал обожженный палец в чернила: проверенное средство от ожогов, по общему мнению.
В то время положение моих родителей улучшилось. Сестра моя, за год до того уехавшая с мужем в Америку, стала каждый месяц присылать деньги — этой суммы нам хватало на жизнь. Нас ведь в доме было только трое, мама, отец и я, так что нам не много было нужно. Кроме того, отец тоже время от времени зарабатывал какие-то деньги, так что мы не нуждались. И вот в ту зиму мама заболела и слегла. Ревматизм в суставах правой ноги. Болезнь не то чтобы смертельная, но мама не могла ходить. Сначала отец хотел написать своей сестре, жившей в соседнем городе, чтобы та на некоторое время прислала дочь помочь нам по дому. Мы жили в просторной квартире в несколько комнат, в собственном доме, оставшемся как память о былом благосостоянии. Дом отец ни за что не хотел продавать, даже в самых стесненных обстоятельствах. «Крышу над головой никогда не продам, — твердил он. — Человек, у которого есть дом, все еще человек, а продашь его — только и останется, что побираться и обивать пороги». Теперь, когда мама заболела, нужно было, чтобы кто-нибудь следил за домом и, главное, готовил, потому что из-за болезни мама не могла выйти в кухню. Однако, взвесив все хорошенько, родители передумали обращаться к папиной сестре и решили нанять служанку.
Гордвайль зажег очередную сигарету.
— Зошка, служанка, была немного полновата, невысокая, чернявая, лет двадцати пяти. Глаза живые, зубы блестящие, маленькие и острые, как у хищного зверька. Верхняя губа у нее всегда была вздернута, так что видны были зубы и казалось, что она все время улыбается. Несмотря на полноту, она двигалась легко и быстро. Мама тоже говорила, что она работящая. Зошка знала много польских песен и всегда пела во время работы. Я любил ее слушать, у нее был приятный голос: народные песни эти, полные чувства, доносились до меня немного приглушенно, через длинный коридор, отделявший мою комнату от кухни, они брали меня за душу, так что слезы наворачивались на глаза. Я долго не знал, что это пела Зошка, голос доносился словно издалека, мне казалось, что с улицы. Потом я случайно узнал, что это Зошка, но это было вовсе неважно. Главное были песни. На саму служанку я не обращал внимания. Можно сказать даже, что и не знал, как она выглядит; она была для меня своего рода абстрактным понятием: домашняя работница и все тут. Но спустя несколько недель я постепенно начал замечать ее присутствие, пока внезапно она не превратилась для меня в девушку из плоти и крови и не заполнила собой весь дом. Не знаю, происходило ли это случайно или намеренно, но я натыкался на нее все время. Куда бы я ни пошел, именно там ей было нужно в этот момент что-нибудь делать. Когда я сидел у себя в комнате, она то и дело появлялась с тряпкой или метлой — именно в это время ей необходимо было вытереть пыль с мебели, или вымыть окно, или застелить постель. При этом она оказывалась так близко, что я почти ощущал жар ее тела и слышал ее дыхание. Работая, она как-то странно улыбалась мне и смотрела прямо в лицо, так что мне становилось не по себе, казалось, что я выгляжу смешным в ее глазах, и у меня начинало сильно биться сердце. Я отчего-то смущался ее, сам не знаю почему, и, стоило ей выйти, бросался к зеркалу, посмотреть, не запачкался ли я или что-нибудь в этом роде. Так она вела себе несколько дней, может быть, целую неделю.
Как-то вечером, около полуночи, я лежал в своей комнате на диване и читал книгу. Родители уже заснули у себя в спальне, третья дверь от меня. Книга была страшно интересная, и я уже заканчивал ее. Я лежал не раздевшись: не хотелось отрываться от чтения, чтобы раздеться. И вот дверь бесшумно открылась и появилась Зошка. Она остановилась в проеме двери и, глядя на меня, сказала с улыбкой: «У господина Рудольфа столько красивых книжек… Вот я и подумала… все равно уснуть не могу… так, может быть, господин Рудольф согласится одолжить мне какую-нибудь книгу…» И она снова расплылась в этой своей странной улыбке. Только тут я разглядел, что она не одета как следует, только ночная рубашка и нижняя юбка были на ней, руки же были голые до самых плеч. Все это я разглядел краем глаза, и у меня сразу закружилась голова. Я вскочил с места, запретив себе смотреть в ее сторону, и с дрожью в коленях подошел к книжному шкафу, чтобы достать какую-нибудь книгу. Зошка подошла сзади и прижалась ко мне, как будто в комнате было тесно и не хватало места для двоих. Руки у меня дрожали, и я уронил на пол вынутую книгу. Зошка наклонилась и подняла ее. Я даже не знал, что это была за книга, схватил первую попавшуюся. Я не осмеливался сказать ни слова, только дрожал всем телом, как в лихорадке. Боялся повернуть к ней голову. Так и стоял, как истукан, на одном месте. Мне казалось, если я сейчас пошевелюсь, произойдет что-то ужасное, неописуемое. Зошка взяла меня за руку, подвела к дивану и усадила, как маленького ребенка, сама же осталась стоять передо мной. Она молчала, а я сидел с опущенной головой, совершенно потрясенный. Вдруг она сказала: «Дурачок, тебе уже доводилось видеть голую женщину, а?» — «Что?» — вырвалось у меня по глупости. Нечаянно я поднял глаза и увидел, что ночная рубашка ее спущена до живота и вся верхняя часть тела обнажена. В тот же миг я снова опустил глаза. Мне казалось, еще мгновение и я упаду в обморок. Зошка рассмеялась коротко и рассыпчато: «Если не будешь дураком, увидишь намного больше, малыш…» Вдруг оказалось, что она сидит рядом со мной на диване. Она взяла мою руку и медленно положила себе на грудь. Я почувствовал под ладонью жаркую колеблющуюся плоть, словно живое существо, живущее своей жизнью. Зошка уже лежала на мне, навалившись всем телом, так что я почти задыхался. Потом она прижала мою голову к груди, говоря без передышки: «Не бойся, малыш, не бойся», и стала направлять мою руку по телу, неожиданно оказавшемуся совсем голым. В тот же миг я почувствовал на себе чужую — горячую и трепещущую — руку, пробиравшуюся мне под одежду…
Гордвайль замолчал. Он шумно и тяжело дышал, снова переживая в этот момент то давнее происшествие. Последние слова он произнес еле слышным шепотом, словно от стыда, не смея поднять глаза от стола.
Tea помолчала с минуту. Потом расхохоталась громко, безудержно. Гордвайль перевел на нее изумленный взор, будто поразившись ее присутствию в комнате. И сам улыбнулся своей реакции.
— Отлично рассказано! Поистине отлично! — ободрила его Tea. — Так держать, кролик! — протянула она ему сигарету, будто в награду. — Ну, а дальше?
— Дальше? Потом я был такой несчастный. Я заснул, не раздеваясь, на диване, а когда проснулся наутро, у меня было чувство, будто меня постигло великое несчастье. Я казался себе человеком, безвозвратно утратившим самое дорогое, что только было у него в жизни. Тогда я заплакал. И плакал долго-долго. Мне было стыдно выйти из комнаты. Без сомнения, все сразу догадаются обо всем, по одному лишь выражению моего лица… Когда я вышел наконец на кухню умыться, то не смел посмотреть служанке в глаза. Та же сказала, как ни в чем не бывало: «Как вам спалось, господин Рудольф? Прекрасная погода сегодня!» Затем, войдя в комнату родителей, я потупил взор и зарделся. Я был уверен, что им уже все известно. Еще мгновение, и они устроят мне выволочку. Отчего же они медлят?! Зачем они меня так мучают?! Я не мог вынести их молчания и ждал в смятении чувств, когда они начнут. Но они ничего не сказали. Тогда я сообщил, что у меня болит голова и что сегодня в школу я не пойду. Я боялся показаться на улице, стесняясь товарищей. Еще долго после этого я краснел, когда кто-нибудь бросал на меня взгляд.