— Обождите минуту, — сказала Лоти, — сейчас пойдем все вместе.
И добавила с искренним сожалением:
— Жаль, что вам некогда. Я хотела пригласить вас обоих к себе на чашку чая.
Нет, у него никак не получится. Неизвестно ведь, сколько времени это займет…
Гордвайль доехал с ними до набережной Франца-Иосифа и там сошел, не забыв занять у доктора Астеля немного денег.
Город был уже залит рыжим светом электрических и газовых огней. Улицы затопило людьми, которые выходили из контор и спешили домой. С оглушающим грохотом опускались жалюзи. На трамвайных остановках во весь голос кричали разносчики газет, они бежали за каждым удаляющимся трамваем, протягивая в окна вечерний выпуск. Временами от ближайшей пивной шла через улицу официантка с подносом, заставленным пивными кружками.
Суетливое мельтешение всех этих закончивших свой рабочий день людей захватило Гордвайля. Без всякой определенной цели он втиснулся вместе с толпой в один из набитых трамваев. Повиснув почти снаружи, — одна нога на подножке, другая в воздухе, уткнувшись носом в чью-то широкую, остро пахнущую потом спину, стеной возвышавшуюся перед его глазами, Гордвайль добрался до Шоттенринга. Здесь он вышел. Некоторое время прохаживался туда-сюда перед зданием Венского банка, не зная, что станет делать. Наконец снова сел на трамвай и проделал всю дорогу обратно, до своего дома.
3
— Бутылку пива, Йоганн, и вечерние газеты!
Стоявший неподалеку спиной к ним рыжеватый официант с грязным полотенцем, торчащим под мышкой, пошел принести заказ.
Было девять вечера. В маленькое кафе рядом с университетом один за другим заходили постоянные посетители — студенты и мелкие служащие. Они усаживались за свои излюбленные столики и заказывали обычный «мокко», как во всякий вечер после обеда. Посетители эти уже стали словно частью интерьера кафе и не менее лысых и истрепанных бархатных кистей, висевших вдоль стен, и грязно-темного мрамора столешниц, придавали ему свой собственный, неповторимый облик. Редко-редко заходил сюда кто-нибудь «чужой».
Перчик с усилием отрезал тупым ножом куски от белесой телячьей отбивной, макал в темно-бурый соус, окруженный по краям венчиком прозрачного желтого жира, и увлеченно поглощал их один за другим. Его короткие пухлые пальцы искусно справлялись с этой работой, губы были красны и блестели от жира. Время от времени он делал глоток из кружки с пенистым пивом. Перчик пребывал в игривом настроении и был расположен порассуждать о мировых проблемах, как всегда во время сытной трапезы; он немного даже смягчился и говорил беспрерывно, не прекращая с наслаждением жевать; глаза его, глядевшие из-под густых сросшихся бровей, бегали по сторонам:
— Оно совершенно излишне, я вам говорю… И это вам подтвердит любой здравомыслящий человек, если он только не лжец. Ну какая, например, польза от искусства человеку, страдающему от зубной боли, а? Или тому, кто уже два дня ничего не ел? Вы ему что, «Мадам Бовари» дадите?! Или поставите его, скажем, перед полотном Рембрандта? По правде говоря, искусство если кому и нужно, то только богатым, снобам, для украшения дома, как роскошная мебель… А остальным оно вовсе без надобности.
И Перчик ткнул вилкой в воздух для пущей убедительности.
Гордвайль сидел, склонив голову, и машинально рисовал карандашом на столешнице цветочные гирлянды, стирал их пальцем и рисовал снова. Перчикова телячья отбивная нимало его не занимала; он ел сегодня дважды и по сравнению с другими днями, можно сказать, даже сытно. Однако благостное расположение духа Перчика и его беспокойство о судьбах искусства и страданиях человечества возбуждали в Гордвайле желание сказать ему какую-нибудь резкость.
— Что-то ты сегодня, Перчик, в ударе по части издевок! Не надо так волноваться… У кого болят зубы, тот сходит к врачу. А искусство обойдется без твоей помощи. Ты бы лучше дал мне сигарету.
— Сигарету? — упавшим голосом переспросил Перчик. — Сейчас.
Он достал из кармана кожаный портсигар, открыл его и протянул Гордвайлю. В нем была одна-единственная, наполовину пустая сигарета.
— Вот! Последняя… — сказал Перчик таким тоном, каким молятся о спасении души.
— Не-ет! — отказался Гордвайль. — Эту ты сам кури! Позови официанта, пусть принесет хороших.
Выхода не оставалось. В один миг и отбивная, и пиво потеряли для Перчика весь свой вкус. Так всегда, горько подумал он, когда оказываешься рядом с этими попрошайками! Нужно бежать от них, как от заразы!
Официант открыл перед ним новую пачку:
— Желаете десять «Кедив»?
— Нет, нет! — встрепенулся Перчик, словно ему предложили взойти на эшафот. — «Мемфис» есть у вас? Я люблю «Мемфис»… Слабые приятные сигареты… Три штуки, пожалуйста!
Перчик протянул Гордвайлю одну сигарету и собрался спрятать портсигар.
— А я? — сказал Ульрих со смехом. — Я тоже курю!
— С каких это пор ты куришь? Ты ведь не курил…
— Теперь уже курю.
— Ну, если так… Тогда, конечно… Охотно…
— Огня, Перчик! — распорядился Гордвайль.
— У меня нет спичек! — соврал Перчик мстительно.
Ульрих чиркнул спичку и поднес Гордвайлю огонь.
— «Мемфис»! — с издевкой произнес Гордвайль. — Кто в наше время курит «Мемфис»?.. Пришло время, Перчик, переходить на «Кедив»!.. Сто долларов в месяц!..
— Какие сто долларов в месяц? — защищался Перчик. — Кто зарабатывает сто долларов в месяц?! Я доволен, если получаю тридцать!.. Все это ложь и небылицы!.. Вы что думаете, легко заработать сто долларов в месяц?..
— Но все-таки ты ведь сможешь ссудить меня двумя шиллингами, — сказал, улыбаясь, Гордвайль, глядя ему прямо в глаза.
Гордвайль знал, что это напрасный труд, но ему хотелось заставить Перчика «повертеться».
— Два шиллинга? — подавился Перчик, как громом пораженный. — У меня нет!.. Слово даю, что нет! С трудом хватит расплатиться с официантом… Мне даже жене завтра нечего дать на хозяйство… Сегодня не успел в банк, так что завтра спозаранку придется бежать менять последние пять долларов…
— Ну, если так, то дай шиллинг, — не ослаблял хватки Гордвайль.
Не доев кусок отбивной, Перчик отодвинул тарелку и влил в себя полный стакан пива. «Не дадут поесть спокойно, э-э…» — сварливо подумал он.
Засунув руку в карман брюк, он вытащил из кошелька, не вынимая его из кармана, все крупные купюры и затем только достал кошелек, в котором не оставалось ничего, кроме мелочи.
— Счет, Йоганн! — раздраженно позвал он.
После того как он расплатился, у него осталось чуть больше шиллинга.
— Вот и все мои деньги! — показал он Гордвайлю.
— Прекрасно, прекрасно! Дай мне взаймы шиллинг, а сдачу оставь себе. Все равно ведь ничего не сможешь с ним сделать!..
— Неужто тебе так нужен шиллинг… — попытался выкрутиться Перчик. — Может, ты смог бы подождать до завтра… Ведь согласись, не могу же я прийти домой без гроша. Завтра вечером придешь сюда, и я охотно дам тебе шиллинг… К тому же мне нужно немного денег дать мальцу, он с утра пораньше уходит в школу. Нельзя же отпустить ребенка без гроша! — взмолился Перчик. — Без гроша до самого обеда!
— Не упирайся, Перчик. Не мне за тебя волноваться. Я в тебя верю, ты уж завтра как-нибудь выкрутишься… Давай сюда шиллинг!
Гордвайль взял монету и придирчиво осмотрел ее со всех сторон:
— Надо проверить, не фальшивая ли… Сейчас много фальшивых денег крутится в городе…
Перчик прикурил и некоторое время молчал, с трудом сдерживая раздражение. Наконец он сказал с деланным дружелюбием:
— Знаешь, Гордвайль, я, конечно, не советчик. Мое искусство лежит в другой области, как тебе известно. И все же, я полагаю и считаю нужным открыто сказать тебе об этом, тебе следует покончить со всеми этими штучками… Время иллюзий уже прошло… И мы уже не мальчишки, нам не восемнадцать лет от роду, черт возьми! Вот и я ведь был идеалистом, как тебе хорошо известно, но всему приходит конец! Год, два, пять — и баста! Сколько можно жить, мучаясь от голода?! А главное, чего ради?! Не стоит того, говорю тебе! Прежде всего дай желудку то, что ему положено, а потом уже все остальное! По-моему, тебе следует поискать какую-нибудь должность. Это мое искреннее мнение. Нельзя постоянно испытывать голод… Ведь что делают все начинающие писатели?! Подработают здесь, подработают там. Мне повезло: нашлось место в газете, пусть будет газета! Они, конечно, не платят как следует, но все лучше, чем ничего… К тому же можно при этом работать и для себя. Я ведь тоже тружусь для души. Вот, неделю назад закончил большой рассказ! Можно работать, еще как!
Слова Перчика доносились до Гордвайля словно из другой комнаты. Внимание его было обращено в другую сторону. Напротив, за третий столик от них, только что села незнакомая девушка. Перед собой она положила две книги в чернотканых переплетах, по всей видимости, библиотечных. Заказала кофе и окинула взором сидящих вокруг. Гордвайль не сводил с нее глаз. Неожиданно он ощутил какое-то неясное томление под ложечкой, как перед близким несчастьем. Во внешнем виде девушки не было, однако, ничего необычного. Не слишком красива, но и не уродлива: одна из тех венских девушек с волосами типичного соломенного цвета и бледным лицом с пятнами румянца, каких встречаешь тысячами на улицах и в маленьких кафе по окончании рабочего дня. Но на Гордвайля она почему-то произвела особенное впечатление. И когда на нем остановился ее взгляд, пронзительный взгляд глаз цвета голубоватой стали, он вынужден был отвести взор.
Тем временем Перчик поднялся и откланялся.
Когда он ушел, Гордвайль шепнул Ульриху:
— Видишь вон ту девушку? Там, за третьим слева столом?
— Вижу. Ну так что?
— Как она, по-твоему?
— Ничего особенного! Девушка как девушка!
— Нет! Есть в ней что-то такое, ты просто не заметил. Что-то от венских традиций. Эпоха «бидермейер». Смотри, какая властность в линиях подбородка. Мне бы очень хотелось с ней познакомиться.
И спустя минуту нерешительно добавил: