Он поднес курительную трубку к лицу, как щит, и стал лихорадочно искать в карманах пачку табака, но ничего не нашел. Наверно, забыл дома. В этот момент доктор Астель хлопнул его по плечу-
— Давно ждете? Чистая случайность, что я забежал домой. И сразу убегаю дальше. Пойдемте поднимемся на минуту.
Войдя в квартиру, доктор Астель сразу же поднял жалюзи, из-за солнца в течение всего дня остававшиеся опущенными, и прошел в смежный с гостиной кабинет, чтобы переодеться. Гордвайль же растянулся на мягком, обитом зеленым бархатом диване, прикосновение которого напомнило мягкость коротко стриженных волос. И почувствовал, что одним махом освободился от гнетущих мыслей, преследовавших его раньше, словно сбросил их с себя на улице. Прежний страх казался ему теперь порождением воспаленного воображения. Приятная прохлада комнаты освежила его; он затянулся сигаретой, взятой у доктора Астеля, и прислушался к журчанию воды в кране, доносившемуся с кухни, где его приятель теперь умывался, прислушался с удовольствием и тем счастливым изумлением, с каким слепой осознает вдруг после удачной операции, что свет вернулся к нему. Поистине, не было никакой причины для опасений… Ребенок ведь не кошка… И еще: кто вообще тебе сказал, что он убил кошку?.. Может, это просто пустое бахвальство с его стороны?.. Может, кошка и вправду убежала через то самое кухонное окно, которое забыли закрыть… Ведь и так бывает. Глядишь, еще вернется домой, кошка-то… Да может, уже и вернулась, пока суд да дело!.. А если не вернется, то ведь не исключено, что ее раздавила машина, или подвода, или трамвай… Он и сам однажды видел, как трамвай переехал щенка, и тот в мгновение ока обратился в горстку мертвой плоти. А если она не попала под трамвай, то остается еще вероятность, что ее украли… Случается же, что кошек крадут… Признаться, славная была кошечка, вот и нашлись желающие… Да и вообще — какое отношение имеет кошка его тестя к тому факту, что у него, Гордвайля, есть сын?! К черту эту кошку! Он преисполнился внезапным гневом на эту кошку, прокравшуюся помимо его воли к нему в душу и заставляющую его заниматься своей особой. Если бы кошка оказалась сейчас в пределах досягаемости, он и сам бы мог придушить ее. А Фреди этот… с сегодняшнего дня он больше не желает слушать его байки! Не интересует его — и баста! В ярости он бросил окурок на пол, тут же опомнился, вскочил и, подняв его, положил в пепельницу на круглом курительном столике в углу. Вернулся и снова навзничь упал на диван. Не заметив скрытой связи в ходе своих мыслей, он вдруг вспомнил Франци Миттельдорфер, которую навещал за полгода до этого в лечебнице для умалишенных в Штайнхофе и о которой ее мать рассказала ему при случайной встрече весной, что состояние ее улучшилось и скоро ее должны уже выписать домой. Теперь она, верно, уже дома, выздоровела. Гордвайль решил съездить проведать ее в тот же вечер, тем более что у доктора Астеля нет времени. Через несколько дней, когда Тею выпишут, он будет слишком занят, чтобы выделить для этого время.
Спустя минуту появился и доктор Астель, одетый в новый серый костюм и готовый к выходу. Он небрежно протянул Гордвайлю пятнадцать шиллингов, которые тот просил.
— Прошу вас. К сожалению, сегодня я не могу провести с вами вечер. Очень спешу. Послезавтра, в субботу вечером, вы будете свободны? Хорошо. Тогда в семь часов в «Херренхофе». Договорились!
Гордвайль ощутил голод и зашел в общественную столовую в начале Виднерхауптштрассе. Спустя полчаса он уже сидел в почти пустом трамвае, окна которого, когда он повернул, на миг загорелись красноватым отражением заката, пылавшего где-то далеко-далеко, там, где заканчивались не только высокие городские дома, но и вообще всякая застройка. Гордвайль пребывал в приятно-безмятежном расположении духа, частично объяснявшемся, возможно, сытным и вкусным ужином. Дневная жара понемногу спадала, дышать стало легче. В пустом вагоне метались сквозняки, запутываясь в растрепанной шевелюре Гордвайля и обдувая его лицо. Гордвайль вдруг вспомнил Лоти и загорелся желанием увидеть ее еще раз перед отъездом. Жаль, что он не спросил доктора Астеля, когда она уезжает. Он-то наверняка знает. Когда она вернется, Мартин уже прилично подрастет. Надо будет пригласить ее к себе, чтобы показать его. Он ей понравится, конечно… Странная девушка, эта Лоти!.. Отчего она не выходит за доктора Астеля?.. Ей бы больше подошло воспитывать детей… Tea не создана быть матерью, хотя Мартина она любит, это сразу видно…
С такими мыслями, тихими и спокойными, словно вливавшимися в его сознание вместе с вечерними сумерками, Гордвайль приехал к Миттельдорферам. Ему открыла сама Франци, которую он сначала не признал из-за полумрака в коридоре и еще оттого, что лицо ее похорошело и округлилось по сравнению с тем, что он видел тогда в Штайнхофе. Он отступил назад: в голове у него возникло мимолетное сомнение, уж не ошибся ли он дверью. Но молодая женщина мгновенно его узнала и вскрикнула с явной радостью:
— О, господин Гордвайль! Какой сюрприз! Мама! — позвала она мать. — Иди-ка сюда, быстро!
Она провела его в комнату, где он уже был год назад. В комнате было еще довольно светло. Никаких изменений он не заметил, словно следующий год пришел на смену предыдущему где-то далеко отсюда, во внешнем мире, здесь же все еще властвовал год прошедший, разве что стук молотка не доносился сейчас со двора, как тогда. В Гордвайле вдруг проснулась уверенность, что и сам он сохранил в себе нетронутым постоянное ядро своей сущности, не подверженное влиянию перемен в окружающей действительности и в условиях жизни, — и внезапно проникся ощущением вечности вселенной.
— Я очень рад, — сказал он, — рад от всего сердца, что вы здоровы и хорошо выглядите. Это главное!
Старушка мать, вошедшая в этот миг, почти повисла у него на шее от радости. Такой гость, такой дорогой гость! Она сейчас сварит кофе. Сию секунду кофе будет готов! Как вовремя зашел господин Гордвайль, еще четверть часа — и Франци бы ушла, она собиралась в кино на Гумпердорферштрассе. Еще четверть часа — и он бы ее не застал. Но он может присоединиться к ней, если это не нарушит его планы. Бедной девочке надо развеяться после стольких тяжелых месяцев, не правда ли? Выпьют кофе и сразу могут идти. Много времени это не займет.
Старушка повернулась и вышла.
— Мама просто выгоняет гостей, — сказала Франци, улыбаясь. — Это не так уж важно. Сегодня я вполне могу отказаться от кино, я так рада вас видеть.
Да нет, напротив. Не надо менять своих планов из-за него. Он охотно ее проводит, если она не возражает. Но тогда им нужно поторопиться. Если они хотят успеть к началу сеанса.
— Да тут совсем рядом, в трех шагах. Начало в девять, так что есть еще время.
Гордвайль все время сохранял осторожность, стараясь не упоминать недуг, чтобы не вводить ее в смущение. Но молодая женщина сама вспомнила о его визите к ней в больницу, с потрясающей открытостью, чем заставила немного смутиться его самого.
— Вы должны меня извинить, — сказала она, — если я тогда вела себя с вами не совсем прилично. Я, наверное, была очень сильно взволнована. Поймите, такое ужасное место! Если бы вы только знали, как там издеваются над людьми. Вспомнишь — дрожь пробирает! Сестры делают с больными все, что им заблагорассудится. Жаловаться врачу бессмысленно. Все равно не верят. Они считают душевнобольного чем-то вроде дикого животного. Да и страшно жаловаться. Сестры измываются над больными, то и дело дают тумака, просто так, для собственного удовольствия. У больного нет ни прав, ни защиты! Хуже, чем в подвалах инквизиции. А сами больные! Волосы дыбом встают! Эта рана остается в душе на всю жизнь. Вот и до сих пор я зачастую просыпаюсь среди ночи в холодном поту и долго еще не могу осознать, что я уже не там, в больнице, и только потом немного успокаиваюсь. Тяжелые больные, чей разум помутился совершенно, они меньше все чувствуют. Но те, у кого бывают минуты просветления… Такой человек в больнице действительно может сойти с ума окончательно. Как-нибудь, в более удобное время, я расскажу вам обо всем подробно. Вы ведь писатель, господин Гордвайль, так что было бы неплохо, если бы вы однажды поведали миру, что происходит там, за высокими стенами.
Она замолчала.
Гордвайль сидел против Франци, склонив голову, спиной к окну. Его посещение Франци в Штайнхофе встало перед ним во всех подробностях, и он снова переживал все страхи и страдания того дня. Безотчетно он перевел взгляд на ее ноги и заметил, что сегодня чулки натянуты как положено и что у нее коричневые, видимо новые, туфли. «Научилась, пока суд да дело, правильно натягивать чулки», — пронзила его вздорная мысль, заставившая разозлиться на самого себя.
— Знаете, — продолжала она, — еще и сегодня, спустя два месяца как я вышла оттуда, когда я в разговоре касаюсь этой темы, меня вдруг охватывает страх, как бы сестры не узнали и не стали бы мне мстить за это… Я говорю себе, что это просто смешно, что у них уже нет никакой власти надо мной и ничегошеньки они не могут мне сделать, но в глубине души я все-таки боюсь. Никак не могу освободиться от этого ужаса.
— Этот страх легко понять, — произнес Гордвайль шепотом, словно сам себе. — Но со временем он будет ослабевать, пока не исчезнет совсем. Вам бы лучше поменьше думать о том, что было, занимайте мысли чем-то другим, повеселее, и понемногу все забудется.
Старушка внесла кофе.
— Если вы собираетесь идти, то самое время!
Она встала ногами на стул и зажгла газовую лампу. Пили кофе и неспешно говорили под тихий, монотонный напев газовой горелки, к которому тотчас примешалось грубое жужжание проснувшейся мухи. По соседству кто-то стал насвистывать популярную песенку:
Wo hast denn dei-ne schonen,
blauen Au-u-u-gen her,
so traut…
Затем Франци вышла на минуту и вернулась в соломенной шляпке. На улице дул легкий ветер, гоня по небу темно-серые обрывки облаков. В воздухе пахло близким дождем.