Ветер не утихал. Гордвайль был без пальто и вдруг почувствовал страшный холод, проникавший до самых костей. «Нет! — тут же решил он. — Оставим это на завтра! Завтра все образуется!» Он встал и пошел по направлению к Таборштрассе.
Шел медленно. Времени было предостаточно. Мимолетная мысль промелькнула у него, что здесь, на Таборштрассе, не так холодно, но он не стал задерживаться на этом соображении. В конце концов, не все ли равно сейчас? Не замерзнет же он насмерть! Главное — он не знал, чем занять себя все это время. Только восемь вечера — это значит, до десяти утра еще четырнадцать часов, долгих и бесконечно тягостных! Каким-то образом он оказался перед входом в кинотеатр «Централь», откуда выбивался ослепительно-яркий язык света, достигавший противоположной стороны улицы. По привычке он остановился поглазеть на афиши по обе стороны входа, не различая, впрочем, ни единой буквы. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг увидел Тею, подошедшую с другой стороны в сопровождении какого-то незнакомца. Сознание Гордвайля мгновенно стало кристально-ясным, в горле же встал комок. Он остановился как вкопанный. Tea, заметившая его издалека, кивком сделала ему знак, чтобы он убрался с дороги. Гордвайль не сдвинулся с места. Проходя мимо, она улучила момент и с такой силой ущипнула его за руку, что он с трудом удержался от крика. «Идиот!» — прошипела она ему в лицо и вошла в кинотеатр, последовав за своим спутником, так ничего и не заметившим.
Первым движением Гордвайля было последовать за ней, догнать ее и прокричать ей прямо в лицо, что ребенок серьезно болен и нельзя относиться к этому с таким легкомыслием… Однако он вовремя опомнился и пошел дальше в сторону центра, подавленный и очень жалкий. Казалось, в целой вселенной не было ни единого человека, которому он мог бы поверить свое горе и унижение. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, как в этот миг. Он брел по улицам, бесцельно сворачивая из одного переулка в другой, весь превратившись в ноющую животную муку, ядовитым зельем бродившую в его теле. Неожиданно он очутился перед кафе «Херренхоф», сам не зная, как он попал сюда. Вошел внутрь. Доктор Астель и Ульрих сидели, занятые беседой. Он согласился посидеть с ними немного, но уже спустя несколько минут снова встал.
— Нет! — сказал он. — Я здесь не останусь!
И снова вышел на улицу. Сейчас он был не в состоянии спокойно сидеть на одном месте. Он должен был двигаться, усталостью притупляя боль и чувство одиночества. И он зашагал, не замечая остававшихся позади улиц. Но при этом неосознанно удалялся от кипящих жизнью и ярко освещенных мест, ибо душа его была погружена в густой мрак, и сияние уличных огней казалось ему непереносимым. Прошатавшись так часа два, он оказался на своей улице. Было уже полдвенадцатого. По привычке он открыл дверь комнаты осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ребенка, но, не успев войти, вспомнил, что Мартина нет в комнате и осторожность совершенно излишня, и от ярости громко, со всей силы, захлопнул дверь. Tea еще не приходила. Машинально он засветил керосиновую лампу и сел к столу, обеими руками обхватив голову, тяжелую и лишенную всяких мыслей. Безмолвие царило в доме, безмолвие поднималось с улицы и втекало в комнату через открытое окно. Какое-то время Гордвайль сидел так, утомленный длительной ходьбой и подавленный горем. На стене над диваном, у самого потолка, замер огромный паук. О камни мостовой гулко и звонко ударилась какая-то жестянка, и факт ее падения дошел до его сознания с опозданием, как будто звук удара предшествовал самому падению. Гордвайль вдруг встал и, не отдавая себе отчета, подошел к коляске, по-прежнему стоявшей на своем обычном месте, между кроватью и умывальным столиком, склонился над ней и с минуту внимательно смотрел внутрь, как будто проверял, спит ли младенец. Наконец он увидел, что она пуста, какой он и оставил ее за несколько часов до этого. Тогда он повернулся, подошел к дивану, куда по приходе домой положил одеяльце, сдернул с него газету, поднес к коляске и растянул одеяльце поверх нее, как делал всегда, укрывая Мартина. И неожиданно, словно понуждаемый какой-то грозной силой, противостоять которой он был не в состоянии, ухватил ручку коляски и стал раскачивать ее туда-сюда. И тут же страшно перепугался, отпустил ручку коляски и, дрожа, ретировался обратно на диван. Лицо его посерело. Инстинктивно он осмотрелся: не видел ли кто его безумия? «Ах! — простонал он во весь голос. — Я теряю рассудок! Так можно плохо кончить!»
На несколько минут он словно окаменел, сидя на диване, сжавшись в напряженный комок. Затем вскочил, словно неожиданно приняв какое-то решение, и подошел к открытому окну. «К чему весь этот переполох?! — сказал он сам себе. — Пройдет несколько дней, ребенок выздоровеет и вернется домой! Экий ты осел! Что в этом такого? Разве у других дети не болеют? Выздоравливают ведь в конце концов!»
Пришла Tea, а он не услышал ее шагов. Повернув голову и увидев ее, он отпрянул назад. Не говоря ни слова, Tea подарила его насмешливым взглядом и повернулась, чтобы снять пальто. Тогда Гордвайль произнес, и собственный голос показался ему чужим, как будто принадлежал кому-то другому:
— Ты можешь прийти к нему завтра с десяти до двенадцати, а после обеда с двух до шести.
И после мимолетного колебания добавил:
— Отпросись на работе и заскочи туда завтра покормить его.
Tea издала короткий злобный смешок.
— А если я не выполню вашего приказа, милостивый государь?
— Это не приказ, — терпеливо ответил Гордвайль, — просто я хотел напомнить тебе. Ребенок серьезно болен, ты сама знаешь, и малейшее небрежение с нашей стороны может привести к самым тяжелым последствиям. Ты же слышала, что сказал доктор.
— Это мое личное дело! И я пойду в больницу, когда сочту нужным! А не захочу, так и не пойду вовсе! Закрой-ка окно, холод так и прет в комнату!
Выполнив ее желание, он снова произнес:
— Как бы то ни было, я прошу тебя не забыть! Это вовсе не смешно!
Tea, снимавшая с себя платье, даже остановилась и удивленно уставилась на мужа. Решительный тон его оказался для нее внове. Что-о? Никак малыш начинает брыкаться?! Это показалось ей крайне забавным, в особенности когда она вспомнила, как всего полчаса назад потешалась с любовником над этим самым мужем, рассказывая тому, как он ухаживает за ребенком, не будучи ему отцом, что ей известно с полной достоверностью. Любовник заметил в ответ, что ее муж, верно, просто нянька по призванию и при случае можно подыскать ему чудную должность, — и веселью их не было границ.
Tea громко расхохоталась. Кровь бросилась Гордвайлю в лицо при звуках ее дикого хохота. Он так разозлился на нее, что даже сам был удивлен, ибо при других обстоятельствах все это не произвело бы на него особого впечатления. Но тут же, подавив гнев, он только и сказал ей, дрожа:
— Не понимаю! К чему этот смех? Нечего скалить зубы! Положение далеко от забавного, я полагаю.
— Откуда тебе известно, что для смеха нет причин? Иди сюда, на тебе сигарету! Ты так меня забавляешь, малыш!
Гордвайль не отозвался. Подошел к дивану и стал вытаскивать белье, чтобы приготовить себе постель. Раззадоренная его открытым неповиновением, Tea подошла к нему, одетая только в ночную рубашку без рукавов. Одной рукой она обняла его за талию, другой же вставила ему в рот зажженную сигарету.
— Неужто ты откажешься принять сигарету из моих рук, а, кролик? Прекрасные сигареты! — продолжала она. — Из выдержанного табака, не какая-нибудь подделка! Мне сегодня подарили, ха-ха-ха!
Гордвайль испытал сильнейшее отвращение к этой сигарете и выплюнул ее на диван.
— Мне не хочется курить сейчас! Что ты пристала? Покурю потом…
— Не потом, а сию же секунду, — упорствовала Tea. — Ты что, брезгуешь моей сигаретой, любезный?! Ничего себе, дожили! Иди ко мне, посидим вместе, покурим!
Он был вынужден подчиниться ее воле и преодолеть отвращение. Не драться же ему с ней сейчас, посреди ночи. Уступил и на этот раз, как всегда. Tea усадила его к себе на колени и следила, чтобы он затягивался как следует. Тот факт, что он курит сигарету, незадолго до того полученную ею от любовника, доставлял ей исключительное, какое-то необычное извращенное удовольствие, тем более что муж отлично знал о происхождении этой сигареты — в этом она была уверена — и при этом вынужден был курить ее.
— Ну как они тебе? Хороши, верно? Я знала, что тебе понравится!..
Гордвайль сидел у нее на коленях, глядя в стену. Им вдруг овладели сильнейшая грусть и бездонное отчаяние, сдавившее сердце словно тисками. В этот миг ему хотелось оказаться за тысячу верст отсюда, в другой стране, среди чужих людей, конечно же, вместе с Мартином, но в таком месте, где все просто и ясно и не нужно курить эти отвратительные сигареты… Где вообще нет необходимости курить… И вместе с тем он знал, что ему нигде не найти убежища и что ему никогда не вырваться из мертвой хватки Теи. Хотя разве он не любит ее?.. Несмотря ни на что… Вопреки всему!.. Взгляд его упал на паука, черного, громадного, сидевшего все на том же месте на стене, у самого потолка. «Этот вот спит сейчас», — подумал Гордвайль, почувствовав в ту же минуту, как страшно он устал. Отбросив окурок, он хотел вскочить с колен жены. Но та удержала его.
— Ты что, совсем не хочешь больше быть любезным со мной?
— Сейчас… я… в другой раз… я устал… — только и промямлил Гордвайль.
— Вот как! Значит, ты меня больше не любишь!
— Я люблю, но…
В неожиданном порыве он обхватил ее шею обеими руками и прижался губами к ее рту, словно бросившись в глубокую пропасть. Tea подняла его и на руках перенесла на диван.
Когда все закончилось, Гордвайлю стало очень стыдно. Ребенок там лежит больной, быть может, в этот самый момент кричит от боли, а он здесь предается любовным утехам!
— Дорогая, ты ведь сходишь завтра с утра покормить его, ведь правда, а?
— Сколько раз тебе говорить, не лезь не в свое дело! Захочу — схожу, а нет, так нет!