— Какие шестьдесят грошей?! Да кто у вас брал шестьдесят грошей?! Вы пьяны, милейший! Нужны мне ваши деньги! Я сама могу дать вам шестьдесят грошей, и даже больше! У меня денег побольше будет, чем у вас!
Гордвайль застыл на месте и изумленно смотрел на нее. Курносый ее, остренький нос еще больше покраснел, а маленькие мышиные глазки уставились на него с нескрываемой ненавистью. Внезапно в нем поднялась волна отвращения, так что его чуть не вырвало, он повернулся и сел за свой столик с газетой в руке. Позади еще раздавалась ругань женщины:
— Нищий! Полоумный! Хотел заставить меня читать объявления! Ты еще дождешься у меня!
Последние слова она говорила, уже обращаясь к нему на «ты». Гордвайль спрятался за газетой, чтобы не видеть ее безобразной рожи, но это не помогло. Ее нос проникал через газету и стоял у него перед глазами, брань звенела в ушах. Сидеть здесь стало невыносимо. Он крикнул официанта, расплатился и вышел.
Утро было уже в разгаре. Пасмурное утро поздней осени. Усталый, Гордвайль плелся еле-еле, под конец зашел снова в Хаупт-аллее Пратера, посидел какое-то время на давешней ночной скамейке, встал и отправился пройтись по Пратерштрассе. Время от времени он останавливался у витрин уже открывшихся магазинов, рассматривал выложенные там товары, бесцельно, ничего не видя перед собой, пока наконец не пробило девять. Тогда он отправился домой. Для пущей уверенности постоял еще с четверть часа на углу, дабы избежать встречи с женой, затем поднялся к себе. Теи не было. Гордвайлю показалось, что он не был здесь много дней. Комната выглядела странной, словно чужой. Но времени понять, что к чему, у него не было. Он запер изнутри дверь и повалился на ворох белья на своем диване, как был, в одежде и ботинках. Заснул он мгновенно.
31
В половине третьего после полудня Гордвайль проснулся. Голова его болела, во рту стояла неприятная горечь. Сразу же в памяти всплыла прошедшая ночь, казавшаяся теперь давящим кошмаром, постыдным и неприятным в каждой своей позорной детали. Но времени не было: нужно было позаботиться о ночлеге на предстоящую ночь.
Одним прыжком Гордвайль вскочил с дивана, освободился от пальто и пиджака и взялся за бритье. Бреясь, он взвешивал, у кого бы занять денег. Большинство приятелей не стоило брать в расчет: кого-то потому, что он уже был должен им приличные суммы и ему претило просить у них снова, кого-то потому, что на текущий момент они и сами были «налегке». Он постановил попробовать у фрау Фишер. Уж она-то наверняка не оставит его с пустыми руками, хотя он немало должен и ей.
Спустя какое-то время он вышел на улицу, имея при себе два шиллинга и сосущее чувство голода. Удача улыбнулась ему, и, несмотря на поздний час, он еще успел перехватить в маленькой столовой бульон и говяжье жаркое. Будучи единственным посетителем, он быстро глотал еду, ибо трапеза в общественном месте всегда вызывала у него какое-то ощущение несвободы. Затем он зашагал по серым и холодным улицам к центру города, размышляя над своим странным положением. Нет! Домой он не вернется, пока она однозначно не попросит его об этом! Она его выгнала — ей и искать примирения! А лебезить перед ней — это не для него! К тому же это и не поможет в данной ситуации. А если нет, подумал он с щемящей грустью, если нет, то ему придется подыскать комнату для себя одного. Когда все кончится, возможно, это окажется наилучшим решением. По крайней мере, он обретет хоть какой-то покой. Но чем больше он думал, тем явственнее ощущал, что, несмотря на желанный покой, никакое это не решение, он не купится на него. Жизнь была с ним жестока, он чувствовал, что задыхается. Нет воздуха, нет. Куда ни повернешься, двери захлопываются перед тобой. Требовалось, наверное, какое-нибудь решительное действие, чтобы вызволить себя из этой беды, что-то вроде внезапного освобождающего прорыва, мысль эта осторожно пробивалась в его сознании, но только он не знал, что и как нужно сделать. И еще: сейчас он чувствует себя таким слабым, таким неспособным на любой решительный поступок. Раньше, полтора года назад, у него было столько сил. Тогда он мог менять ход вещей так, как ему было угодно. Теперь все изменилось. Он разбит и бессилен. А так вот, в таком положении, и жизнь не в жизнь. Невозможно продолжать дальше в таком состоянии.
Занятый этим мрачным самокопанием, он дошел до кафе «Херренхоф» и вошел внутрь. Никого из знакомых не было, что нисколько его не огорчило. Он вышел снова. Его часы показывали без четверти четыре. Значит, у него было еще с полчаса. Он направился к городскому саду.
Ошибка, возможно, в том, вернулись его мысли на проторенную дорожку, что когда-то он рассчитывал на спокойную жизнь, тихую и нормальную, как у всех, — и отсюда все разочарования. С самого начала не следовало тешить себя напрасными иллюзиями! Он — и спокойное счастье! Есть люди, которым с самого их рождения предначертаны страдания, и он один из них.
Гордвайль присел на скамейку в пустынном городском саду. Одинокие бонны катили перед собой детские коляски, и при виде их Гордвайль почувствовал глубокую боль. Он не был здесь с лета, с того дня, когда Tea находилась в больнице после родов. Тогда все было иначе. И сейчас, заговорил в нем внутренний голос, еще и сейчас не все потеряно!.. Еще все можно спасти… Но Гордвайль не прислушался к нему. Он вгляделся в осеннее небо сквозь голые ветви деревьев и вдруг подумал, что, собственно говоря, он, Гордвайль, живет сейчас не в такой-то квартире на такой-то улице, а во всем городе Вене, в буквальном смысле слова. По-чему-то это показалось ему смешным, и он невольно улыбнулся.
Ему сделалось холодно, он встал и зашагал по скрипевшему гравию, из аллеи в аллею. Потом вдруг решился сразу же идти на трамвай. Пока тот еще дотащится до двенадцатого округа! А там ведь еще надо разузнать дорогу. Кроме того, ему рассказывали, что учреждение открывается в пять. Надо признаться, что ночлежка для бедных интересовала его сама по себе, а не только потому, что ему в данный момент понадобились ее услуги. Если бы не это, то он, в конце концов, мог бы достать денег, чтобы переночевать в отеле. Уже давно ему хотелось познакомиться с заведением такого рода, а теперь вот и случай подвернулся.
После поездки, занявшей три четверти часа, он вышел на конечной остановке. День уже клонился к вечеру. Он оказался рядом с железнодорожным мостом, на огромной холодной площади, где не бывал отроду. Тут и там возвышались отдельные дома, новые многоэтажные здания, по всей видимости, рабочие общежития. Во всей округе почти совсем не было видно людей. Несколько пассажиров, вышедших вместе с ним из трамвая, тут же разбежались в разные стороны.
Гордвайль зашагал вперед, вдоль насыпи железной дороги, но скоро остановился, решив подождать случайного прохожего, который укажет ему путь. Пожилая женщина, спрошенная им, поколебавшись, сказала, что ей неведомо, где тут ночлежка для бедных, основанная императором Францем-Иосифом. Пройдя еще несколько шагов, он увидел шедшего ему навстречу человека в лохмотьях, с узелком в руке. «Этот точно знает!» — сказал себе Гордвайль еще издалека. Тот и вправду знал.
— Тебе, сынок, надобно под этот мост. Там по правую руку будут ступеньки. Поднимешься, а там увидишь. Дом там один только и есть.
Гордвайль вернулся по своим следам, прошел под мостом, где единственный фонарь рассеивал вокруг себя тусклый свет, и поднялся по лестнице. Уже совсем стемнело. Наверху простиралась широкая пустынная площадка; лишь в ста шагах от полотна железной дороги виднелось одинокое здание, большое и белое, в четыре этажа, по сторонам его горело четыре фонаря. «Вот оно!» — Гордвайль направился прямо туда и вышел к женскому отделению.
На темной галерее, опоясывающей все здание, стояло или сидело прямо на земле множество женщин всех возрастов, их было больше сотни. Здесь царила мертвая тишина, словно все ожидали, затаив дыхание, известия о каком-то важном событии. Во всем этом зрелище было что-то таинственное, и у Гордвайля появилось ощущение, будто он чужак, случайно попавший на тайное сборище каких-то заговорщиков.
Он обошел здание и вышел на противоположную сторону. Здесь вдоль всей стены стояли мужчины, стояли рядами, как в армии. Целый легион мужчин, мрачных, злых, небритых, одетых в лохмотья, стариков и совсем молодых, но таких, каких там, в городе, никогда не встретить, разве что редко-редко попадется один. Они стояли по три и по четыре в ряд — большинство полусогнувшись, как обезьяны, — молча или переговариваясь шепотом с соседями. Некоторые затягивались окурком. Царил мрак. Двух фонарей по сторонам длинного здания было недостаточно, чтобы осветить всю территорию.
Гордвайль подошел и встал сзади, никто не обратил на него внимания. На сердце у него стало тяжело, как будто на него взвалили все беды этой толпы. Тяжелое, пугающее это молчание передалось ему, он чувствовал себя так, словно простоял в безмолвии этого скопления людей многие годы, с тех пор, как появился на свет. Безотчетно он тоже согнулся, и поза его сделалась похожей во всем на стойку соседей. Время от времени из вечерней темноты выныривала чья-то фигура, приближалась и останавливалась сзади. Шаги этих людей не были слышны, ибо они ступали бесшумно, как крадущийся дикий зверь. Создавалось впечатление, что они стояли здесь много времени, ожидая вместе со всеми в темноте, прямо у тебя под носом, сейчас же только сделали один шаг и встали позади тебя. С крайней осторожностью Гордвайль поискал в кармане сигарету, словно страшась пробудить к жизни нечто ужасное. Пламя удаленного фонаря мерцало в безмолвии. Вдруг тяжелую эту тишину прорезал гудок паровоза и словно завяз в ней; Гордвайль содрогнулся всем телом, как будто этот неосторожный гудок мог причинить вред и ему, и всем собравшимся здесь людям. Его сосед, долговязый, жидкобородый мужик, проворчал в воздух, ни к кому особо не обращаясь:
— Пять. Гудят всегда в пять. Сейчас откроют.
Люди стали медленно продвигаться вперед, один за другим, все время молча. Прошло не меньше двадцати минут, пока Гордвайль оказался перед входом, охраняемым двумя рослыми усатыми мужчинами с жестким выражением лица. Часть бедняков показывала стражам маленькие красные карточки, другие получали такие из их рук только сейчас. Жидкобородый, которому Гордвайль дал пройти вперед, был остановлен у входа.