— Ты что, кролик? — сказала она так просто, как будто между ними ничего не произошло. — Куда ты делся? Почему не приходишь домой?
Гордвайль стал что-то бормотать, опустив глаза:
— Я… я думал… То есть вот только сейчас я хотел…
Гримаса издевки появилась на ее лице. Она оглядела его с ног до головы, не произнося ни слова.
У Гордвайля вдруг вырвалось:
— У тебя не найдется сигареты?..
Так он, возможно, хотел показать, что не держит на нее злости.
Tea открыла сумочку и протянула ему требуемое.
— Пойдем, проводишь меня до Йоханнесгассе, потом вернешься домой.
Гордвайль подчинился. Маленький, растерянный, шагал он подле жены без единой мысли в голове. Затем повернул назад и пошел в сторону Кляйнештадтгутгассе.
32
Спустя несколько дней он получил письмо от Лоти, в котором она просила его зайти к ней в тот же день после полудня, потому как она простужена и опасается выходить на улицу. В три часа он уже жал кнопку звонка. Открыла сама Лоти и провела его в гостиную. Лицо ее вытянулось и было бледно, глаза стали еще больше и блестели как в лихорадке. Она указала ему на стул, сама же прилегла на диване, где, как видно, лежала и до его прихода.
— Ничего страшного! — сказала она со слабой улыбкой. — Только легкая ангина. Это совсем не опасно. Ну и скверное настроение — только и всего!
В комнате было жарко натоплено и все проникнуто покоем, хрупким и немного грустным, чем-то напоминая атмосферу, царящую в комнате молодой, красивой роженицы. С улицы не доносилось ни звука, только приглушенный гул, монотонный и словно нереальный, уловить который можно было только при крайнем напряжении слуха. Снаружи клонился к вечеру пепельно-серый день, весь в клочьях дождя, сильный ветер перемешивал его, то и дело меняя местами высшие и низшие миры. Здесь, внутри, сгустились ранние сумерки, и какая-то притаившаяся в сердце моль то и дело принималась грызть его, без всякой на то причины.
Черты лица Лоти были различимы с трудом. Она лежала без движения, вся во власти мрачных мыслей. После краткого молчания она вдруг спросила, приподняв голову и устремив взгляд на гостя:
— Ну и что вы теперь собираетесь делать?
С минуту Гордвайль смотрел на нее не понимая.
— То есть что вы подразумеваете под этим?
— Я имею в виду, остаетесь ли вы в Вене, в вашей старой квартире?
— Не понимаю. У меня никогда не было намерения уехать или переехать на другую квартиру.
Он вопросительно взглянул на нее, словно проверяя, не бредит ли она в жару. Но Лоти только подоткнула под себя одеяло, словно ее знобило. И снова замолчала. Это молчание начало тяготить Гордвайля. Из зеркала в дверце шкафа он выдернул свое отражение, черное, застывшее, с растрепанной шевелюрой. Невесть отчего оно вызвало в нем раздражение. Из соседней комнаты капало в тишине тонкое, едва уловимое тиканье стенных часов. Жизнь сосредоточилась в одной точке, которая невидимо витала где-то в пространстве гостиной, и никоим образом не дано было установить ее местонахождение.
Лоти попросила включить свет. Выключатель там, рядом с дверным косяком. Когда он вернулся на свое место, она закурила сигарету, приподнявшись и сев на диване, и свесила к полу ножки в домашних тапочках. Лицо ее выражало твердую решимость, излучая вместе с тем глубокую грусть. Гордвайль пристально посмотрел на нее и обнаружил, как будто в первый раз в жизни, как поразительно красива она, красива какой-то потусторонней красотой.
Быстрым движением она провела рукой по чистому лбу и стриженым каштановым волосам, как будто отметая последние колебания, и начала тихим, но твердым голосом:
— Я вас позвала, Рудольф (Гордвайль понял, что она назвала его по имени, по сути, в первый раз), не потому, что я простужена, а потому, что мне нужно было поговорить с вами. Теперь все зависит от этого… Я должна сделать еще одну попытку. Надо же когда-нибудь выяснить все до конца. Я видела, что вы не понимаете. В течение двух лет ваши глаза так и не открылись, не прозрели. Все намеки, все уловки, которые почувствовал бы и ребенок в колыбели, от вас отскакивали как от каменной стены. И это тогда, когда во всем остальном вы проявляете такое понимание, такое глубокое видение мира. Причина не ясна мне. Возможно, вы просто не принимали этого близко к сердцу. Моя женская гордость жестоко страдала от такого предположения, но, увы, я вынуждена прийти к выводу, что вас переполняет другое чувство, да так, что вы и не видите, что творится у вас перед глазами. Но я вам так скажу: в будущем вы еще убедитесь, что все это время были во власти наваждения. Я много думала об этом, неделями, месяцами напролет. Вы искали счастья там, где его нет, где его и быть не могло… А рядом с вами, на расстоянии вытянутой руки, счастье ждало вас… Но вы не протянули руку. Время еще не упущено. Поэтому я позвала вас.
Она вдохнула воздух и снова зажгла успевшую погаснуть сигарету. В этот момент на улице внезапно прозвучал автомобильный клаксон — Гордвайлю показалось, что этот звук пришел из другого мира. Лоти несколько раз затянулась и щелчком стряхнула пепел в синюю глиняную пепельницу. Гордвайль следил глазами за каждым ее движением, на сердце у него было тяжело. Все замерло, как перед приближением ужасной бури, он чувствовал, что было бы лучше остановить ее, но не знал как. С другой стороны, в нем пузырилось страстное и странное желание услышать и запомнить все до конца, хотя и было ясно: то, что она скажет, ранит его как острие копья и, может быть, обнажит нечто такое, чему больше пристала скромность. Он замер на месте. Краем глаза прочел на обложке лежавшей на столе книги имя автора: Артур Лерхнер, и тут же в его сознании это имя почему-то заменилось другим — Артур Мерлинг — то был автор, который время от времени заставлял его возвращаться к себе и перечитывать свою книгу от корки до корки. Этот процесс подмены имен свершился у Гордвайля совершенно безотчетно, на уровне зрения, в сознании же его отозвался лишь слабым отголоском, неспособным запечатлеться. Глаза сами по себе восприняли и прочли написанное с ошибкой, отметили ее и снова прочли с ошибкой, и так до бесконечности.
Лоти снова заговорила, пальцы ее нервно постукивали по столешнице:
— Чего вы ждете? Чего? Вы еще не поняли, что ничего не изменится? А если изменится, то только к худшему, только к худшему… Вам не хватило двух лет, чтобы распознать ее истинное лицо? Те, кто смотрит со стороны, знают все и знали все с самого начала! Трудно поверить, чтобы вы настолько были ослеплены! Вы думаете, что любите ее, но вы обманываете самого себя! Ясно как Божий день, что вы себя обманываете. Иначе невозможно. Или вы действительно такой глупец, что ничего не видите! Скажите как на духу, вы любите ее? Да или нет?
Гордвайль не спешил с ответом. На лице его читалась мука, смешанная со смущением. Это был вопрос, который он до сих пор не задавал себе с такой ужасающей прямотой. Всегда ускользал и прятался от него. Теперь пришло время держать ответ. Он посмотрел было на Лоти с мольбой, но ее сверкающие глаза сверлили его, требуя ответа.
— Я… я не могу… Невозможно говорить об этом…
— Отчего же нет?! — подхлестнула его Лоти. — Вам не хватает смелости! Вы боитесь разрушить возведенный вами карточный домик?!
Гордвайль вспомнил, что кто-то уже произнес однажды эти самые слова, но не знал кто. И тут услышал свой не похожий на себя голос:
— Я не знаю… Конечно… разумеется, люблю…
— Неправда! Не любите! Вы боитесь ее!
— Вы причиняете мне боль, — вырвалось у него. — Вы не знаете, как вы огорчили меня.
— А вы? Вы делаете мне больно два года подряд, день и ночь, без остановки!! Об этом вы подумали? Вы, вы!! Вы один виноваты во всем!! Вы прикидываетесь простаком и позволяете Тее издеваться над вами — и вы один виноваты во всех моих страданиях!! Вы — и никто другой!! — она указала на него рукой.
— Как же я? Что я вам сделал?
Глаза его не отрывались от нее, выражая безграничное сожаление. На секунду у него возник порыв упасть перед ней на колени и молить о прощении. Но он подавил его. Он услышал, как Лоти говорит:
— Tea, ваша Tea! А знаете ли вы, что она спит со всеми вашими знакомыми, с каждым торговцем на рынке, не делая исключений ни для кого, как простая шлюха! Известно вам это, да или нет?! Вы знаете, что у нее постоянная связь с ее хозяином, доктором Оствальдом? Вы знаете, что она все время выставляет вас на посмешище, и за глаза, и в вашем присутствии, что она рассказывает при всех, в кафе, всем вашим друзьям, о вашем геройском поведении?! Все всё знают!! Все подробности вашей совместной и ее личной жизни — и из ее собственных уст!! Знают, что она бьет вас, знают, что ребенок вовсе не от вас был, — все!! И обо всем этом она рассказывает с безграничным цинизмом! Я была готова убить ее не моргнув глазом в тот момент! Она чудовище, зверь! Да, а пару дней назад — где вы ночевали?
— Я-a… то есть д-дома ночевал…
— Дома? Неправда! Дома вы не ночевали! Две ночи вы не появлялись дома! Она вас выгнала вечером!
— От-ткуда вы знаете?
— Откуда? Да это все знают! Ваша женушка Tea рассказывала в кафе! Посмеиваясь от удовольствия, расписывала, любезная ваша жена! Вам должно быть стыдно до глубины души! Позор с такой женщиной даже словом перемолвиться!!
Гордвайль сидел, склонив голову, потрясенный до глубины души. Каждое произнесенное Лоти слово, словно молотом, било его по голове. Удары сердца, казалось, отдавались по всей комнате, дыхание его было тяжелым и прерывистым, как у больного в жару. Его бледное лицо осунулось, казалось, он в один миг постарел на двадцать лет. Все, что он сейчас услышал, было ему внове и одновременно старо как мир, как бы излилось из глубин его души. Лоти словно вытянула наружу все, что скопилось у него на сердце, и безжалостно разложила перед ним. Как будто отверзлись все поры его тела, и кровь, кипящая кровь, хлынула наружу. Комок встал у него в горле, он задыхался. Хотелось разрыдаться. Но он проглотил слезы и сдержался, продолжая сидеть на месте, будто окаменевший. Воцарилось мертвое молчание. Ему хотелось, чтобы Лоти продолжила, он ждал этого с нетерпением и страхом. Слышать ее ему было бы сейчас легче, чем выносить ее молчание. Но Лоти будто онемела. Где-то вдруг проснулась от спячки и зажужжала муха, и он поразился тому, что сейчас, зимой, еще есть живые мухи. Затем снова прочитал на обложке книги перед собой: Артур Мерлинг — и поправился в тот же миг — не Мерлинг, но Лерхнер! Конечно же, Лерхнер! Потом рассеянно поднял глаза на сидевшую напротив Лоти и увидел, как сквозь темную пелену, что та тихо плачет, и удивился этому: она-то почему плачет?! А, верно хуже себя почувствовала, объяснил он сам себе, она ведь простужена… Что он может сделать, чтобы ей полегчало, — сейчас, когда он и сам так слаб? Все-таки он поднялся машинально, подошел к ней как лунатик, неуверенно ступая на подгибавшихся ногах, и склонился над ее рукой. Погладил ее по волосам, как будто приласкал ребенка. Не произнеся при этом ни звука. Даже под кнутом из него бы не вытянули сейчас ни слова. Увидел, как Лоти вынула откуда-то носовой платок и вытерла лицо. Значит, ей стало легче — это хорошо! Он снова поднялся и вернулся на место. Взял книгу и перевернул ее, заглавием вниз. Все, ну все, было теперь разрушено. Ничего у него не осталось. А Мартин? Так ведь Мартин мертв. Уже много времени прошло с тех пор, как он умер. А Лоти плакала, это точно! А теперь уже не плачет. Признак того, что ей легче, — это хорошо! Что-то, кажется, говорилось тут недавно, не о нем ли? Он поднял глаза на Лоти и посмотрел на нее отчужденно, как если бы видел ее в первый раз в жизни, смотрел долго, застывшим взором, и увидел, что она снова зажгла сигарету. Она так много курит! Кто же еще много курит? Ах да, Tea тоже много курит, и это наверняка вредно плоду… Но он не в силах заставить ее отказаться от курева, она только посме