ется над ним. А потом пойдет и расскажет все его друзьям и Лоти. Конечно, она все расскажет Лоти, и та снова будет плакать… Почему же он чувствует себя таким разбитым? Болезнь ведь уже отступила! Благодаря Лоти, ухаживавшей за ним во время недуга. Следовало бы сказать ей что-нибудь ободряющее, но он так слаб! Ободрит ее в другой раз…
Лоти больше не молчала, уже несколько минут говорила что-то мягким голосом, но словам ее, казалось, нужно было пробиться сквозь несколько стен, чтобы проникнуть в его сознание. Наконец он услышал:
— …так больше невозможно. Нет никакого смысла в разговорах. Не могу больше смотреть со стороны, как она, та, что не стоит вашего мизинца, превращает вас в своего раба. Я все надеялась, что вы сами придете… Но вы не приходили. Так и не пришли. А ведь ваше место было именно здесь. Но вы не догадались прийти. Теперь все должно решиться. Ждать больше у меня не осталось сил.
Она на секунду запнулась. Забытая горящая сигарета валялась в пепельнице и курилась тонкой струйкой голубоватого дыма, поднимавшегося над ней, извиваясь. Лоти жаловалась, словно говоря сама с собой:
— Два года! Сколько же можно выстрадать за два года! Так много дней, ночей, часов, минут! И каждый миг полон страданий! И вот сил больше не осталось. Вода даже камень точит. Больше я не могу. Остался один путь: скажите, вы готовы оставить ее, и уедем вместе в какую-нибудь другую страну? Мы могли бы уехать уже через три-четыре дня. Долго собираться незачем. Немного денег тоже будет. Папа мне даст. Я все хорошо продумала. Он даст денег на поездку в Италию. Папа очень любит меня, он думает, что я больна и что мне необходимо южное солнце. Уедем, поселимся на одном из итальянских или французских курортов. А там посмотрим. Может быть, со временем вы сможете получить развод. А нет — так не важно. Нам не нужно разрешение ни от кого. Главное, что мы любим друг друга. И мы вовсе не обязаны все время сидеть на одном месте. Поживем где-нибудь несколько месяцев — и дальше. Вы сможете спокойно работать и позабудете всю боль, которую она вам причинила.
Лоти умолкла. В глазах ее, которые она не отводила от Гордвайля, было ожидание. Но тот молчал, понурив голову. Пока она говорила, через него словно прошел электрический разряд, который высветил перед его глазами далекую страну, страну солнца и моря, иных людей, иную жизнь и Лоти, милую Лоти среди всего этого, единственную дорогую ему душу. Все было так чудесно, так просто и ясно. Но миг, и видение погасло.
— Итак, Рудольф? Вы должны ответить мне. Я бы хотела услышать от вас ясный ответ.
— Я… что я могу сказать? — с усилием вымолвил Гордвайль. — Вы дороги мне как никто в мире. Я… но я не могу… никогда не смогу…
— Что вы не можете? — выговорила смертельно побледневшая Лоти. — Что?
— Н-не смогу у-уехать… Поверьте мне… Даже если бы речь шла о спасении моей жизни…
— Отчего же нет?
— Невозможно для меня, я не могу уйти от нее… У меня не достанет сил…
— Но вы ведь вовсе ее не любите! Я знаю, не любите!
— Не знаю. Может быть, люблю, а может, и не люблю. Но уйти от нее свыше моих сил. Никогда не смогу. Никогда.
— А я? Меня вы оставляете на произвол судьбы? Меня он бросает! — обратилась она к кому-то невидимому. — Меня он бросает! Он остается с ней, с ней! Все потеряно теперь! Он останется с ней!
Невыразимая жалость овладела Гордвайлем при виде Лоти, смотревшей остановившимся взглядом на какую-то удаленную точку и повторявшей время от времени одни и те же слова. Он бросился перед ней на колени, гладил ее руки, покрывая их тысячей поцелуев, уговаривал ее, бормоча бессвязные слова:
— Послушайте, Лоти, дорогая, я на все готов ради вас, я могу… Но этого не просите у меня… Вы же видите, что нельзя мне… Что мне делать? Это свыше моих сил… Поймите…
Но Лоти, казалось, ничего не чувствовала и не слышала. Она не мешала ему, повторяя снова и снова, теперь уже машинально: «Все потеряно. Он останется с ней…» Сухие глаза ее расширились, блеск исчез из них. С одного взгляда было ясно, что она ничего не видит.
Гордвайль встал с колен и сел на стул. И в тот же миг вскочил снова. Сделал шаг на середину комнаты и встал перед Лоти, уронившей теперь голову на руки. В окаменевшей этой позе была какая-то невыразимая грусть. Как окликают заснувшего человека, он позвал ее: «Лоти, Лоти!» Она не шевельнулась. Он не знал, сколько времени простоял так. Наконец она подняла голову, отчужденно взглянула на него и отстранила рукой. Легла навзничь на софу и потянула на себя одеяло. Лежала неподвижно, глядя в потолок. Она походила на тяжелобольного, потерявшего сознание. Не зная, что делать, Гордвайль долго стоял на одном месте, не осмеливаясь пошевелиться. Потом вернулся на стул и стал вслушиваться в застывшую тишину в комнате, в скрип открывшейся где-то далеко двери, в глухие отзвуки чьего-то зова на улице и в голос внутри себя самого, повторявший навязчиво и беспрестанно: «Вот теперь все безвозвратно потеряно!» Что-то взорвалось в нем, взорвалось в этой вязкой тишине, и осколки повисли в пространстве комнаты, реально и ощутимо… Кто-то нес вину за все это, не он и не Лоти, кто-то чужой ворвался в их владения и сознательно навел порчу…
Затем Лоти повернула к нему лицо. Он подумал, что она зовет его, вскочил и подошел к ней. Ломающимся, не похожим на ее голосом — как будто в нем лопнула струна, она с трудом выговорила:
— Теперь уходите! Я хочу остаться одна.
Протянула ему руку, но в мгновение ока втянула ее обратно под одеяло, прежде чем он успел пожать ее. Глаза ее уже были снова устремлены в потолок. Гордвайль взглянул в последний раз в бескровное ее лицо, хотел было что-то сказать, но передумал и вышел.
На улице у него сразу тревожно забилось сердце, он почувствовал, что нужно вернуться. Он совершил сейчас жестокий поступок, который ничем не искупить. Как он может оставить ее вот так, ее, Лоти, оставить и уйти?!
Однако он не вернулся. Ноги понесли его дальше, помимо его воли подчиняясь приговору какого-то владыки, превосходившего его в силе, и не раз еще Лоти будет являться перед ним такой, какой он оставил ее сейчас, лежащей навзничь на софе, с бледным-бледным, худым продолговатым лицом и устремленными в потолок глазами, как будто там и только там таилось решение всех проблем.
33
После полубессонной ночи с множеством кошмарных сновидений весь следующий день обеспокоенный Гордвайль искал Лоти, несколько раз он заходил в «Херренхоф» и даже дважды останавливался перед воротами ее дома, но что-то мешало ему подняться. Ни один знакомый не попался ему по дороге, как будто все сговорились против него. На следующий день был четверг, весь пронизанный иголочками мелкого дождя, а когда Гордвайль зашел ближе к вечеру в кафе и снова собрался выходить, то наткнулся в коридоре на Ульриха.
— Мышьяком! — выпалил тот отрывисто, словно задыхаясь, и голос его больше походил на рев быка, которого ведут на бойню. — Позавчера вечером!..
Гордвайль почувствовал, как что-то холодное, как лед, спустилось у него по спине. Он уже все знал. Несмотря на это спросил ломающимся голосом:
— Что? Что?
— Ло-оти! Было уже поздно!.. Не смогли спасти!..
Гордвайль прислонился к стене, чтобы не упасть. Ульрих, стоявший перед ним, в один миг превратился в какой-то бесформенный ком, в котором невозможно было угадать никаких очертаний, сделался огромным исполином, поглотившим в себе свет дня и не желавшим освобождать его. Внезапно сделалась темная ночь. Это длилось — Бог весть, сколько это длилось! Когда свет засиял по-прежнему, Ульрих все так же стоял на том же месте. И тут только что-то ударило Гордвайля в лицо, как ружейная пуля. Сердце его оторвалось и рухнуло вниз, в пропасть, и Гордвайль остался стоять как пустая скорлупа. Увидел Лоти, лежавшую навзничь, ее взгляд, устремленный в потолок. Она лежала здесь, между ним и Ульрихом, и невозможно было растолкать ее и заставить подняться. Люди входили и выходили, бросая удивленные взгляды на двух мужчин, без движения стоявших в коридоре. Все это было неважно, раз Лоти не желала вставать. Гордвайлю хотелось выть, но голос отказывался повиноваться. Потом Ульрих очнулся, схватил его за руку и повлек за собой на улицу. Они шли молча, плечом к плечу, не разбирая дороги, полчаса, или час, или полтора. Вечер уже протерся на улицы, но вынужден был сдаться фонарям, загоревшимся в нужный момент. Потом Гордвайль оказался один в одном из тех старых, узких и извилистых переулков, каких много в центре города. Ульриха с ним уже не было. Он вспомнил, что, расставаясь, тот сообщил ему, что ее похоронят назавтра, в десять утра, на центральном кладбище. Это было странно до изумления. Кого собираются хоронить?! Этот Ульрих — порой у него бывают странные идеи!.. «Ах, с этих пор у него снова никого нет!» — пронзила его ужасная уверенность. Один он, один-одинешенек в целом свете! Он остановился и испуганно посмотрел по сторонам. Переулок, где он находился, освещался скудно. Магазинов в нем не было. Это был боковой проулок, короткий и пустынный, с очень старыми домами, редко-редко забредал сюда случайный прохожий. Внезапно испугавшись пустынного этого безмолвия, Гордвайль пошел вперед, почти побежал, дошел до конца и свернул в другой переулок, как брат-близнец похожий на предыдущий. Здесь он замедлил шаг, как будто опасность миновала. Шагах в двадцати впереди него шел человек с раскрытым зонтом. «Значит, дождь идет!» — заключил Гордвайль и поднял лицо к покрытому тучами небу. На лицо упало несколько теплых капель, что было даже немного приятно. На вывеске, находившейся в тени, он различил какое-то имя, выведенное большими золотыми буквами и начинавшееся на «М». Вдруг перед глазами у него появилась ярко освещенная комната с большим зеркалом на стене, а в нем, сбоку, — черный силуэт. Он услышал голос Лоти: «Все потеряно! Он останется с ней!»… Но это же совсем не так, это неверно… Он не может с ней оставаться!.. Ей, Лоти, он может открыть свое сердце: ту, другую, он ненавидит самой черной ненавистью!.. Он готов ехать прямо сейчас! Италия — какая прекрасная мысль пришла ей в голову! Не нужны никакие приготовления!.. Только не надо так лежать без движения и смотреть в потолок!.. Выносить, когда она лежит так, он просто не в силах!..