о все еще обрушиваются на его душу, и жгут, и колют ее беспрестанно. Здесь, на месте происшествия, может быть, еще можно что-то исправить, стереть, изменить, вернуть в первозданное состояние. И он ждал чего-то, что должно произойти, что обязательно произойдет, уже в ближайшие несколько минут. Но ничего не происходило. Он прождал целый час, и так ничего и не произошло. И вдруг, словно в первый раз, его пронзила уничтожающая ясность, ясность понимания того, что ничего уже не исправить, что Лоти действительно умерла и была похоронена здесь, сегодня утром, и что с этих пор все потеряно окончательно и бесповоротно. Нечеловеческий страх овладел им, у него перехватило дыхание. Мгновение он стоял на месте, словно окаменев, а потом пустился бежать изо всех сил, бежать по направлению к городу. Он оступался и падал, вставал и бежал дальше, не замечая, что уже миновал первую трамвайную остановку. Он остановился, только оказавшись на Пратерштрассе, рядом с первыми домами, среди которых виднелись вывески трактиров и пивных. Остановившись, он осмотрелся по сторонам, будто проверяя, не преследуют ли его. Мгновенно он осознал все безумие и беспричинность своего бегства и снова вздрогнул от страха, на этот раз уже иного, не перед кем-нибудь другим, а перед самим собой, перед тем, что каждое мимолетное настроение как угодно играет им, а он не способен противостоять этому. В голове возникла тупая боль, словно стальным слитком придавило мозг. Он набрал горсть снега и потер им лоб. «Ах, я схожу с ума, схожу с ума!» — простонал он, двинувшись дальше, на этот раз уже медленно, словно на прогулке. Машинально зашел в маленький трактир, поел как попало, затем направился к ближайшей трамвайной остановке и поехал домой.
34
Утром следующего дня — была суббота — он как лунатик выполнял приказы жены, не говоря ни слова и не поднимая на нее глаз, пребывая в таком крайнем помрачении чувств, что ни одна искра света не могла прорваться сквозь эту завесу. Когда Tea ушла, он снова разделся и почему-то лег в ее постель, все еще хранившую тепло ее тела. Он опять заснул и проснулся только в три пополудни, от избытка болезненного сна все его тело было разбито, а ноги словно сделаны из ваты. Умывшись и одевшись, он почувствовал приступ какой-то праздной скуки. Делать было нечего, пойти — некуда, как человеку, которому приходится несколько часов ждать поезда в удаленной сонной деревне, в которой у него нет никаких дел. Острая боль утраты, охватывавшая его время от времени в течение двух последних дней с внезапностью, сводившей с ума, немного притупилась, а вместо нее пришло совершенное безразличие, никаких желаний не возникало у него. Лоти уже точно не было в живых — теперь это стало ему ясно, и эта ясность проникла сейчас к нему в душу и тяжелой глыбой придавливала его к земле. Он чувствовал, что назревает что-то важное и оно неминуемо свершится, не понимая, ни что это будет, ни как оно произойдет. Вместе с тем его ни на минуту не оставляло какое-то чувство вины, и безотчетно он уповал на то, что и эта вина окажется искупленной предстоящим свершением.
Некоторое время он ходил по комнате, исполненный все усиливавшегося нетерпения, наконец вышел на улицу. Спускались вечерние сумерки. Вчерашнего снега не было и в помине. Мостовая была мокрой; стоял пронизывающий холод, свистел ветер, сотрясая плохо закрепленные стекла и жестяные вывески на складах. Порывы влажной мороси дождя время от времени хлестали наискось лицо. Гордвайль поспешно, не разбирая дороги, шел вперед. Проходя вдоль Дунайского канала, он бросил мимолетный взгляд на почерневшую рябь воды и сразу же отвел глаза в сторону, с подозрительным упорством стараясь больше не смотреть туда, как если бы вид воды в канале крайне досаждал ему. Безотчетно он даже ускорил шаг, пока не оказался в удалении от канала. Ссутулясь и словно став меньше ростом, он без единой мысли пробирался через лабиринт переулков первого округа. Оказавшись почему-то на Херренгассе, он почувствовал, как по спине его побежали мурашки, и перешел на другую сторону, не взглянув в сторону кафе. Прошел мимо Бургтеатра, мимо Парламента и свернул на Лерхенфельдерштрассе. Город уже погрузился в черный вечер, темнота которого нарушалась огнями фонарей. Дойдя до Миртенгассе, Гордвайль повернул туда. Это была коротенькая безлюдная улочка, словно перенесенная сюда из какого-то провинциального городка. Он остановился перед 15-м номером, домом Лоти. Мгновение он, казалось, колебался, затем перешел на противоположную сторону и устремил взгляд на окна второго этажа. В двух из них горел свет, в гостиной, по его предположению. Долго стоял он так с поднятой головой и смотрел на эти два окна. Несколько раз он чувствовал необходимость подняться наверх. Лоти, вне всякого сомнения, лежит на софе, в том самом голубом цветастом кимоно из японского шелка, и читает. Быть может, ту самую книгу Артура Мерлинга, то есть Лерхнера (проклятые имена все время путаются у него в голове!), которая лежала там на столе несколько дней назад. Вполне возможно, что это совсем неплохая книга, в конце концов!.. Подадут чай и разные печенья, и легкий парок будет подниматься от чая, и комната вся наполнится ароматами приближающейся, но еще далекой весны, вспыхивая томлением по чему-то далекому, неопределенному, по чему-то, чего на самом деле нет, и по Лоти, сидящей на расстоянии вытянутой руки, и по нему самому… А то, что она сказала ему в последний раз, чтобы уходил, — это совсем не помеха… Не станет же он обижаться на такой пустяк! Она была взволнованна — и по его вине! Но теперь-то ведь он пришел все исправить!.. Теперь ведь ему ясно как Божий день, что ее, только ее, он любил все время, и никого больше!.. И она, Лоти, ведь не затаит на него злобы за это!.. Все это время он не мог разобраться в самом себе, слеп был — что ж тут поделать? Лишь бы она не лежала так, уставившись в потолок… Теперь-то уж они ведь останутся вместе, чтобы никогда не расставаться…
Все эти мимолетные мысли в один миг пробежали у него в голове, мешаясь одна с другой. Вдруг на Миртенгассе свернула барышня, и фигурой, и походкой походившая на Лоти, по крайней мере, так показалось Гордвайлю, и при виде ее сердце его замерло. Странно было, что в тот же миг он ощутил внезапный страх: а вдруг это и правда Лоти… Когда она приблизилась, он настолько явно подался к ней всей верхней частью туловища, что она обратила к нему лицо. Тогда он увидел, что это ни в коем случае не Лоти, и, разочарованный, отчаявшийся, поплелся в сторону Лерхенфельдерштрассе. Дождь шел теперь не переставая, тонкая тоскливая морось. Внезапно Гордвайлем овладела дикая спешка, он хотел оказаться дома как можно раньше, словно опасаясь опоздать. Поспешил к трамвайной остановке и не находил себе места из-за того, что трамвай никак не показывался. Все время, пока ехал, он ломал себе голову, тщетно пытаясь вспомнить о чем-то, что нужно было купить, когда он выходил из дому. Наконец отчаялся и махнул на все рукой.
Дома он зажег керосиновую лампу и по привычке собрался растапливать печку. Было около семи. Снаружи в окна, как стая мух, бился дождь. Кроме ломтя хлеба, в доме не оказалось ничего, чтобы утолить проснувшийся в Гордвайле голод. Он пошел на кухню поставить греться чайник и спустя несколько минут уже сидел перед открытой печной дверцей, макал в черный кофе хлеб и грыз его, совершенно не чувствуя вкуса. Закончив трапезу, он подкинул в печку углей, захлопнул дверцу и подошел к окну. Дождь, который теперь был заметен только по всплескам на лужах между старыми камнями мостовой, усугубил в нем чувство сиротливой безысходности. Повернувшись от окна, он бросил быстрый взгляд в зеркало над умывальником. Увидел верхнюю половину комнаты с изобилием теней из-за абажура над лампой и собственную физиономию, небритую, с запавшими щеками и заострившимися чертами. Она показалась ему чужой и в высшей степени несимпатичной, так что он даже был вынужден отвести взгляд в сторону. Пошел и растянулся на диване, напряженно ожидая чего-то неопределенного. Вместе с тем в нем гнездилось отчетливое нежелание встречаться с Теей. Сейчас он просто не сможет находиться с ней под одной крышей. Что-то перевернулось в его отношении к ней с момента смерти Лоти, что-то взорвалось в нем, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Неспособный в нынешнем помутнении чувств сосредоточиться на какой-либо мысли, он совсем не думал о Тее, но, когда она всплывала время от времени в его памяти, в нем загоралась животная, бешеная ярость, которая делала его дыхание горящим и нарушала размеренное биение сердца. Все его существо восставало против нее. И хотя он ни разу не осудил ее в ясном уме, в нем укоренилось теперь отчетливое понимание, своего рода интуитивное, не требующее доказательств, ясное понимание того, что она, только она, виновата во всем том зле, которое было причинено ему, виновата в смерти ребенка, виновата в смерти Лоти, да и во всем остальном. И Гордвайль смутно начал ощущать: что-то назревает, что-то должно произойти между ними в ближайшее время; никакая власть в мире не смогла бы предотвратить грядущие события — и он ждал. Неосознанно ждал их.
Усталый, разбитый, изможденный из-за несчастий и испытаний последних дней, он был не в состоянии пошевелить ни единым членом, но и долго валяться на диване у него не было сил. Он вскочил и принялся расхаживать по комнате. Вдруг ему показалось, что здесь ужасно душно, и он распахнул окно настежь, дав ворваться внутрь влажной, морозной струе воздуха с улицы. Перегнувшись через подоконник, убедился, что дождь тем временем перестал, каковое обстоятельство доставило ему известное облегчение. Вслушиваясь в ночь, он различил, словно шум из морской раковины, гудение далекого города, уже замолкавшее в этот час, и снова затворил окно. Сел к столу и достал из ящика чистый лист бумаги и письменный прибор. Странная мысль пришла ему на ум — написать Лоти письмо и все подробно объяснить. Отдельные фразы уже вертелись у него в голове, когда внезапно перед ним открылось все безумие его действий, и он снова вскочил на ноги, вне себя от страха. Лихорадочно стал искать пальто.