Я медленно оглядываю комнату.
– Пожалуйста, садитесь, – дружелюбно предлагает женщина.
Я продолжаю стоять, и она повторяет:
– Пожалуйста.
Глаза у нее покрасневшие, она плакала.
Я подхожу к стулу и сажусь.
– Простите, – говорит женщина.
– За что?
Она молчит с минуту, потом начинает плакать.
– С вами все в порядке?
Вопрос звучит глупо, но я хочу, чтобы она знала – я понимаю, что она чувствует.
– Да, – отвечает она, пытаясь успокоиться.
Потом открывает шкатулку и начинает в ней что-то искать. Я слышу стук железа о железо, и меня начинает мутить.
– Что там? – спрашиваю я, заранее боясь ответа.
– Нам дали выбор, – говорит она. – Один из нас выйдет из комнаты лысым. Сказали, что решать должна я, и что, если на голове останется хоть один волосок, побреют обоих или сделают что похуже.
– Вы решили?
– Да. Простите.
Побриться налысо. Ну ладно, пусть. Меня больше волнует, к чему все это. Если сейчас выбор предоставили ей, значит, потом что-то буду выбирать я. Но что?
Над головой раздается мерное жужжание бритвы; я думаю об Элиоте и Эйлин. Джоанна назвала их Эли и Элейн. Может, ошиблись в портлендской газете, а может, ошиблась Джоанна. Или я неправильно услышал. Мы часто слышим то, что хотим услышать.
Два года назад где-то к северу от Малибу пропала еще одна супружеская пара. Они катались на каяке в океане. Их считали пропавшими несколько недель, пока к берегу не прибило каяк с прокушенным акулой днищем.
Что, если кто-то в «Договоре» прочел об этом и придумал таким же образом избавиться от Элиота и Эйлин? Что, если жена Дэйва умерла не от рака?
Элиота и Эйлин искали сто семь человек. Так написали в газете. Сто семь! Они прочесывали берег, высматривая в песке обломки. А если я исчезну, будут меня искать сто семь человек? Кто знает…
Статья в газете была напечатана три месяца назад. Жаль, я не успел выяснить, что было дальше. Прекратили ли их друзья поиски? Или все еще ищут? Если я исчезну, как долго будут искать меня?
Волосы сбриты, но женщина все проводит и проводит руками по моей голове. Время от времени она хватается за бритву, втирает лосьон и сбривает настоящий или воображаемый волосок. Она будто одержима, до ужаса напугана неведомыми последствиями. Ее собственные волосы причесаны в стиле, популярном у хорошо обеспеченных женщин подобного возраста – стрижка-боб с чуть взбитой макушкой; искусно осветленные пряди подчеркивают красивые скулы. Наверняка она тратит на прическу немало времени каждое утро. Ее выбор понятен. Однако тщательность, с которой она бреет меня, кажется чуть ли не маниакально жестокой.
– Идеально, – наконец говорит она, отступая назад.
Виноватый всегда ищет рациональное оправдание своим действиям, притворяясь, что сделал тебе одолжение.
Из динамика в потолке раздается женский голос:
– Хорошо. Теперь, Джейк, выбирать вам.
Я знал, что так будет.
– У нас две камеры, – объявляет голос. – Одна темная и холодная, другая светлая и жаркая. Какую выбираете?
Я смотрю на женщину. Чувствуется, что ее муж всегда оставляет выбор за ней: шоколад или ваниль, простое окно или арочное, курица или рыба. К счастью, я не ее муж. Она открывает рот, но я ее опережаю:
– Светлую и жаркую.
– Хороший выбор, Джейк.
Дверь распахивается, световая дорожка ведет нас по коридору в зал, в котором восемь камер. Динамик опять просыпается:
– Джейк, вам в тридцать шестую. Барбара, у вас камера номер тридцать пять.
Значит, ее зовут Барбара. Мы переглядываемся.
– Входи́те, – командует голос.
Барбара перешагивает через порог своей камеры и останавливается. Внутри темно. Она сжимает мою руку, будто бы я могу нас спасти.
– Входи́те, – повторяет голос.
Барбара отпускает мою руку и заходит внутрь. Дверь захлопывается, Барбара испуганно всхлипывает. Я решительно вхожу в соседнюю камеру, стараясь не показывать вида, что мне страшно. Флуоресцентные лампы светят ослепительно ярко, и, наверное, тут около сорока градусов жары. Дверь за мной захлопывается.
К стене приделана узкая железная койка. На ней простыня, подушки нет. К стене же прикручен железный унитаз. На одинокой полке лежит потрепанный экземпляр «Кодекса». Я ложусь на койку. Свет такой яркий, что приходится лечь лицом вниз.
Проходит час за часом. Я потею, ворочаюсь, не могу уснуть. Из соседней камеры дважды раздается крик Барбары, потом все стихает. Я снова осматриваю камеру, глаза никак не могут привыкнуть к яркому свету. Ужасно хочется пить. Говорю себе, что в самом худшем случае буду пить из унитаза. Сколько меня здесь продержат? Пять дней, шесть? А что потом? Лучше не думать.
Не знаю, сколько проходит времени, наверное, день, прежде чем дверь открывается. Горячий воздух из камеры устремляется в коридор. Роба промокла от пота. Поднимаюсь с койки и выхожу из камеры. От прохладного воздуха кружится голова.
Дверь соседней камеры тоже открыта. Оттуда появляется Барбара, закрывая руками отвыкшие от света глаза. Я чувствую вину за то, что выбрал для нее темную камеру. Кладу ладонь ей на плечо, и она отвечает, тихонько постанывая. Нам не сказали, что делать дальше, но впереди нас табличка со словом «Выход». Я веду Барбару по коридору, снова чувствуя себя как подопытная крыса в лабиринте; то, что я сам выбираю, куда идти, – всего лишь иллюзия.
– Куда мы идем? – шепчет Барбара.
– Вы здесь в первый раз?
– Да.
– Каждая дверь ведет к следующей. Просто будем идти вперед. Захотят остановить, остановят. Можете считать что-нибудь, так хотя бы будет ясно, как долго мы идем.
– Раз Миссисипи, – начинает она, – два Миссисипи, три…
Как только мы доходим до конца очередного коридора, дверь ожидаемо открывается, потом закрывается. Датчики у них везде, что ли? Или кто-то наблюдает за нами в камеру и открывает дверь именно тогда, когда нужно?
Барбара досчитывает до тысячи четырнадцати, когда мы подходим к двойной стеклянной двери. На обеих ее половинках висит по пластмассовой табличке с надписью «Общественный защитник». Над головами у нас раздается голос:
– Барбара, теперь выбираете вы. Хотите, чтобы вас защищал Дэвид Рентон или Элизабет Уотсон?
Я едва знаю свою подругу по несчастью, но почему-то не сомневаюсь, кого она выберет.
– Дэвид Рентон, – произносит она уверенно.
Обе половинки двери распахиваются. За ними стол, около которого стоят двое. Барбара идет налево, к мужчине, а я направо – к женщине.
Элизабет Уотсон – высокая, худая, бледная – похожа на манекен в темно-синем костюме. Какое-то время она стоит неподвижно и оценивающе смотрит на меня. Мои одежда и тапочки пропитались потом – наверное, я являю собой не очень-то приятное зрелище. В комнате вовсю работает кондиционер, я начинаю дрожать от холода. Элизабет подводит меня к стулу напротив стола и, перед тем как сесть в свое кресло, открывает окно, впуская в комнату жаркий воздух пустыни.
– Тут ужасно холодно, – говорит она. – Я выросла в Талахасси[29]. У нас дома всегда было не меньше двадцати градусов. Терпеть не могу кондиционеры.
Ее искренность меня удивляет. Она – первый человек в Фернли, кто хоть что-то рассказал о себе.
Я понимаю, что на самом деле это не ее кабинет. Тут нет ни фотографий, ни личных вещей. Ее пиджак слегка помят справа – наверное, она носит портфель под мышкой. На левом рукаве пятно. Кожаная сумка набита документами. Такое впечатление, что Элизабет вызвали сюда неожиданно.
Она ставит на стол три стакана с разными напитками: диетической колой, исландской минеральной водой со вкусом малины и холодным чаем.
– Выбирайте, – предлагает она с улыбкой.
Наверное, впопыхах схватила три разных бутылки в своем кабинете в какой-нибудь престижной юридической фирме. В отличие от Деклана и Дайаны, Элизабет Уотсон скорее всего сама состоит в «Договоре». Возможно, она чем-то провинилась, и теперь ей приходится время от времени прилетать сюда и представлять интересы «друзей».
Я беру воду, она – холодный чай.
– Итак, – говорит Элизабет, откидываясь на спинку кресла. – Первое нарушение?
– Да.
– В первый раз – хуже всего. – Она открывает папку, лежащую на столе.
Пока я жадно пью воду, Элизабет читает документы.
– Обвинения в ваш адрес еще не выдвинули. Странно. Сначала с вами хотят поговорить.
– У меня есть выбор?
Элизабет смотрит из окна на переливающийся в раскаленном воздухе пустынный пейзаж.
– Вообще-то, нет. Есть хотите?
– Умираю с голоду.
Она извлекает из сумки половинку сэндвича, завернутую в голубую вощеную бумагу, и пододвигает мне.
– Индейка с сыром.
– Спасибо. – Я съедаю сэндвич в четыре укуса.
– Хотите позвонить жене?
– А можно? – Предложение кажется слишком щедрым, чтобы быть правдой.
– Да, можете, с моего телефона. – Она толкает ко мне через стол сотовый и говорит тихонько: – Все звонки учитываются.
Она делает упор на слове «учитываются», и я понимаю, что это скорее всего означает «прослушиваются». Она, похоже, и правда на моей стороне. Или это просто еще один тест? Может, она играет роль «доброго полицейского»?
Беру телефон. Мне отчаянно хочется поговорить с Элис, но что я ей скажу?
Элис отвечает сразу же. Голос у нее испуганный.
– Алло?
– Это я, милая.
– Боже, Джейк. Как ты?
– Меня тут подстригли, в остальном все нормально.
– Что значит «подстригли»? Когда тебя отпустят домой?
– Побрили налысо. Когда отпустят, к сожалению, не знаю.
– Где ты сейчас? – спрашивает она, не обращая внимания на слова «побрили налысо».
– С адвокатом. Мне пока не выдвинули обвинения. Хотят сначала поговорить.
Я смотрю на Элизабет, которая поглощена чтением дела.
– Как Вадим? – тихонько спрашиваю я.