Я медленно снимаю тапочки и размышляю. Да, Маури предупреждающе покачал головой в лифте, однако выражение лица у него при этом было не злое, а скорее заговорщицкое. Этим двоим явно не по себе. Может, мне удастся уговорить их отпустить меня, пока нас тут только трое и Гордона нет. Сколько им платят? Предложить им деньги?
– Вы из Невады? – интересуюсь я и, чтобы протянуть время, вожусь с пуговицей на робе.
Женщина смотрит на Маури.
– Нет, я из Юты, – отвечает она.
Маури глядит на нее сердито, потом командует:
– Быстрее.
Я расстегиваю пуговицы на робе, она падает на пол. Охранница отводит глаза.
– А вы откуда? – спрашивает она.
Ей явно неловко от того, что я раздет.
– Из Калифорнии. – Я стою посреди комнаты в тюремных трусах. – Помогите мне, а? – шепчу я.
– Хватит, – шипит Маури.
Я знаю, что играю с огнем. Маури вот-вот разъярится. Но других вариантов у меня попросту нет.
– У меня есть деньги, – говорю я. И тут же лгу: – Много.
По ту сторону двери кто-то набирает цифровой код. Блондинка бросает взгляд на Маури. Черт, она тоже нервничает. Дверь распахивается, в комнату входит высокая дородная женщина, похожая на какую-то старорежимную надзирательницу. Судя по ее виду, ей ничего не стоит проломить мне череп кулаком.
– Некогда возиться, – говорит она охранникам неожиданно мягким голосом, а сама глядит в свою папку-планшет. Поворачивается ко мне. – Догола раздевайся. Живо.
Я снимаю тюремные трусы и прикрываюсь ладонями. До чего же противно стоять голым среди одетых людей.
Надзирательница поднимает глаза от папки. Моя нагота ее нисколько не смущает и не интересует.
– В две тысячи двухсотую его, – велит она Маури и блондинке. – И поживее. Все ждут.
Черт. Это не предвещает ничего хорошего.
Явно опасаясь гнева надзирательницы, блондинка подталкивает меня вперед. Мы идем по коридору и входим в другую комнату. В ее центре стол из оргстекла. Рядом со столом стоит привлекательная женщина. В руках у нее тоже папка-планшет, но одета она не в униформу, а в белоснежную блузку, белые льняные брюки и красивые кожаные сандалии. Волосы средней длины, светлые с розоватым отливом. Возможно, она занимает какое-то высокое положение в «Договоре».
Женщина окидывает меня взглядом.
– На стол.
– Вы шутите?
– Нет. – Взгляд у нее холодный. – Маури может показать вам альтернативу, но уверяю вас, она еще хуже.
Я оглядываюсь на Маури. Черт. Даже у него испуганный вид.
– Подождите, – говорю я. – Что это за средневековые…
Женщина взмахивает рукой так быстро, что я не успеваю уклониться. Папка обрушивается мне на лицо, в глазах расплывается.
– На стол, – ровным голосом повторяет она. – Нас тут много, а вы – один. Не хотите – не подчиняйтесь, мы в любом случае сделаем то, что собираемся. Чем больше вы сопротивляетесь, тем больнее вам будет, результат одинаков. Обычное равенство: сопротивление равно боли.
С содроганием я залезаю на стол, чувствуя себя совершенно беззащитным. С одного конца стола поролоновая подложка для шеи с ремнем снизу. Ниже еще ремни, а внизу деревянные блоки. Блондинка смотрит в потолок. Маури глядит на нее, ожидая указаний.
Оргстекло холодит кожу. У меня болит голова, по лицу стекает струйка крови. Вчера я мечтал, чтобы с меня сняли смирительную рубашку, а теперь отчаянно хочу чем-то прикрыть наготу.
Блондинка укладывает мою голову на подложку, застегивает ремень на горле и исчезает из виду. Я чувствую, что мне привязывают руки. Рука у Маури тяжелая, но прикосновение, как ни странно, негрубое. Потом кто-то – наверное, блондинка – застегивает ремни на ногах; закончив, она зачем-то легонько хлопает меня по пятке. Что за странный заботливый жест? Почему эти двое так себя ведут? Что они знают? Это последнее проявление доброты перед чем-то ужасным?
Похолодев, я гляжу в потолок. Там только уродливые флуоресцентные лампы. В комнате тихо. Я чувствую себя как лягушка, подготовленная к препарированию.
В коридоре слышатся шаги, и в комнату входит еще кто-то. Женщина в белом теперь стоит рядом со мной.
– Закрывайте, – командует она.
Надо мной повисает плита из оргстекла. Сердце бьется так громко, что слышно, наверное, не мне одному. Я пытаюсь пошевелиться, оказать сопротивление… Тщетно. Плита выглядит тяжелой.
– Нет! – кричу я в панике.
– Успокойтесь, – говорит женщина в белом. – Не обязательно будет больно. Равенство помните?
Я закрываю глаза и сжимаюсь, жду, что на меня сбросят плиту. Скоро все кончится. Ужасная смерть. Меня раздавят, задушат или сделают еще что похуже. Или это все та же тактика запугивания с помощью пустых угроз?
Оргстекло замирает в нескольких дюймах от меня.
– Не надо, – прошу я, с отвращением слыша свой дрожащий голос.
Что напишут в новостях? Исчез, катаясь в океане? А может, ничего не напишут. Просто скончался после тяжелой болезни. Отказ печени, например, или аневризма. Да они могут заявить что угодно, и все поверят. Кроме Элис. Боже, Элис. Только бы ее оставили в покое.
Нет, не оставят. Ее выдадут замуж. Кого ей подобрали? Того, чьей супруге уготована такая же участь, как у меня?
Нил. Что, если все это хитроумный план Нила? Избавиться от Джоанны и жениться на Элис? К горлу подступает тошнота. Плита опускается.
Что-то шумит. От судорожного дыхания стекло надо мной запотевает, и я ничего не вижу.
Женский голос начинает отсчет:
– Четыре, три, два, один.
Меня поднимают. Я стою на деревянных брусках внутри прозрачных плит – руки привязаны, ноги слегка разведены в стороны. Передо мной белая стена. Я будто зажатый предметными стеклами микроб, которого сейчас будут изучать под микроскопом.
Пол сотрясается – конструкция на колесиках. Я зажмуриваюсь и приказываю себе дышать. Когда я открываю глаза, то вижу, что меня вкатили в узкий коридор. Мимо проходят люди, они смотрят на меня голого. Грузовой лифт, мы едем наверх. Не знаю, с нами ли женщина в белом. Похоже, те, кто все это проделал, стоят у меня за спиной.
– Маури? – говорю я. – Куда мы? Что происходит?
– Маури тут нет, – отвечает мужской голос.
Я вспоминаю лицо Элис перед тем, как на меня надели шоры. Вспоминаю ощущение ее ладони на груди и как у меня отобрали это последнее свидетельство ее присутствия. Последние несколько часов полностью перевернули мою жизнь. У меня отняли все.
Хочется плакать, но слез нет. Кричать, но криком ничего не изменишь.
Я задерживаю дыхание, чтобы стекло отпотело. Двери лифта открываются. Мы в большом зале. В Фернли есть только один такой. Столовая.
Шаги затихают, я остаюсь в одиночестве. Передо мной запотевшее стекло.
Я прислушиваюсь, но ничего не слышу. Пытаюсь пошевелиться, но не могу. Еще несколько минут, и я не чувствую ног, потом – рук. Закрываю глаза. От меня остались только мысли, далекие-далекие мысли. Сил сопротивляться больше нет.
И тут я понимаю, что так и задумано: они хотят подавить мою волю, лишить меня надежды.
Сколько прошло времени? Я думаю об Элис, об Оушен-Бич, о нашей свадьбе. Вспоминаю, как Элис пела в гараже с Эриком.
Как же глупо сейчас ревновать! Даже если мне не суждено отсюда выйти, она не сможет быть с Эриком. «Договор» ее не отпустит.
Я жду, не раздадутся ли голоса, да хоть какой-нибудь звук. Музыка, например. Я бы все отдал, чтобы увидеть сейчас Гордона. Или Деклана. Или даже Вивиан. Хоть одно человеческое существо. Кого угодно.
Двери лифта открываются, и на душе становится легче. Сюда идут люди, два или три человека, они разговаривают, потом пол начинает дрожать. Ко мне катится что-то тяжелое. Голоса в коридоре затихают. Снова звякает лифт, и снова что-то катится по коридору.
Такая же глыба из оргстекла.
Внутри нее женская фигура. Брюнетка, среднего телосложения, тоже обнаженная. Лица не видно сквозь запотевшее стекло. Ее ставят наискосок от меня. Шаги снова удаляются, голоса смолкают. Снова лифт. Голоса. Еще колесница из оргстекла. Я ее не вижу, но слышу.
Теперь нас трое. Чувствуя, что мучители ушли, я набираюсь смелости и тихо спрашиваю:
– Как вы?
Женщина всхлипывает.
Справа от меня раздается мужской голос:
– Что с нами сделают?
– Это все ты! – кричит женщина. – Говорила тебе, попадемся!
Мужчина шикает.
– За что вас? – шепчу я.
Из динамика раздается голос:
– Заключенным запрещено обсуждать между собой свои преступления.
Между нами проходит пожилой мужчина в поварской форме.
– Да уж, крепко вляпались, – бормочет он, глядя на меня.
Через минуту снова звякает лифт. Мимо проезжает еще одна клетка из оргстекла. В ней обнаженная женщина. Я вижу ее спину и спутанные сальные волосы. Она? Охранники поворачивают конструкцию, и теперь женщина стоит лицом ко мне – худая и такая бледная, словно не была на солнце несколько недель. Сначала ее глаз не видно, затем стекло немного отпотевает. Нет, это не Джоанна. Что сделали с Джоанной?
Снова раздаются шаги. На этот раз много. Столовая в мгновение заполняется заключенными в красных робах и надзирателями в серой форме. И я вдруг понимаю, в чем цель всего этого ужасного действа. Нас четверых поставили таким образом, что каждый заключенный вынужден идти к раздаточному столу между нами. Я пытаюсь поймать взгляд женщины напротив, но она зажмурилась, по ее щекам катятся слезы.
Очередь останавливается. Я слышу стук подносов и столовых приборов. Надзиратели покрикивают на людей в очереди. Очередь все удлиняется – народ прибывает. Неужели столько «друзей» нарушили «Кодекс»?
Большинство людей смотрят в пол, стараются не встречаться с нами взглядом – это их первый раз в Фернли, и мы их пугаем. Черноволосый белозубый парень на вид двадцати с чем-то лет, наоборот, злорадно ухмыляется; похоже, его это все забавляет. Другие не обращают внимания – подумаешь, очередной обед в Фернли. Они уже привыкли.
Сначала я стараюсь не смотреть людям в глаза. Из чувс