— Вот и выходит, никак нам с тобой не пожениться и не заиметь желанных тебе бамбини. Пупетту я ни за что не брошу.
— Гм! — Энцо почесал в затылке. — Раз так, — сказал он, обращаясь к Пупетте, — придется тебе стать первой буйволицей в городе Неаполе.
Внезапно согнав с лица улыбку, Ливия отрезала:
— Ну все, кончай болтовню. Ты — солдат, вот и валяй, глазей на мир.
— Так это ж не надолго. Возвращусь, и будут у нас бамбини. Ну и, конечно, bufale,[5] — поспешно добавил он.
— А если придется воевать?
— Да разве мы воюем! — небрежно бросил парень. — Маршируем с грозным видом и только.
Раздался бой часов, Ливия кинулась к плите.
— Гляди, что ты натворил! Скоро обед, а у меня ничего не готово! Отец меня убьет.
— Ты же меня не поцеловала! — запротестовал парень.
— Обойдешься, — отрезала Ливия, вытаскивая из шкафа кастрюли. — Но если хочешь, можешь попозже зайти, угощу кофе.
В восторге он щелкнул пальцами:
— Я знал, я знал!
— Только без глупостей, — предупредила она, — не то я и в самом деле засвечу тебе промеж ног коленкой. У меня богатый опыт.
— Что ты! За кого ты меня принимаешь! — Допив стакан, парень поставил его в раковину. — Кстати, лимончелло у вас отличный.
— А то! У нас все отличное.
— Я так и понял.
Чмокнув кончики пальцев, солдат послал Ливии воздушный поцелуй и, пятясь, вышел из кухни. Обернувшись на Пупетту, Ливия увидела, что пилотка по-прежнему торчит у нее на лбу.
Вскоре после полудня Дон Бернардо и отец Ливии покончили каждый со своим мероприятием, и громадная толпа хлынула с площади прямо в остерию. В момент все места были заняты, и Ливия принялась обслуживать посетителей.
Блюда готовились в основном из того, что давала маленькая ферма позади ресторанчика. Совсем крохотная, можно было перекликаться с одного конца участка на другой. Но здешняя плодородная почва дарила богатый урожай и помидоров, и кабачков, и капусты, и баклажан, и даже кое-чего еще, редкого для здешних мест, например горьковатого фриарелли и пахучего асфодело. Был у них еще черный кабанчик по кличке Гарибальди. Несмотря на внешнюю неказистость, кабанчик с завидным усердием брюхатил свой гарем из четырех дородных хрюшек. Была древняя олива, оплетенная парой виноградных лоз; было немного кур и еще были — слава и гордость всего семейства — Пришилла с Пупеттой, две домашних буйволицы, которые паслись на огороженном пастбище величиной с небольшую спортивную площадку. Из белого, как фарфор, молока каждый день усилиями кропотливого труда выходило две-три, по килограмму каждая, моццареллы. Но какой! Мягчайшей, чуть влажной, подобной нежному парному дыханию самих bufale.
Кроме моццареллы из молока буйволиц искусно приготовлялись и иные изысканные блюда. Чиллиджини представляли собой сырные шарики для салатов размером с вишню, боккончини в форме капли заворачивались в ломтики нежной ветчины прошюто. Треччья, или «пряди», заплетаемые в косы, подавались с лимонами амальфи и юной, нежной брокколи. Слегка подкопченная моццарелла афумиката приобретала коричневатый оттенок, а скаморца коптилась над дымом тлеющей скорлупы орехов пекан, пока не становилась темной и густой, как чашечка крепкого эспрессо. Из оставшегося молока готовился твердый сыр рикотта салата ди буфала, подсоленный, со слегка фруктовым привкусом; в тертом виде это отличная присыпка поверх запеченных овощей. Но больше всего семейство Пертини славилось своим сыром буррата — нежнейшей, свежайшей моццареллой в виде мешочка, заполненного буйволиными сливками и завернутого в листья асфоделя. Из самого Неаполя приезжали люди, чтоб насладиться необыкновенным вкусом этого сыра. Иногда даже покупали по нескольку штук, чтобы увезти с собой, но, как постоянно твердил Нино, делать это вовсе не стоит: через пару часов листья asfodelo буреют, и сыр начинает терять свой аромат.
Дела у Пертини шли неизменно в гору, в немалой степени благодаря немереным аппетитам соседей. Приезжие — приезжими, но основной костяк посетителей остерии составляли местные жители. В полдень все до единого, начиная со священника Дона Бернардо и кончая деревенской проституткой вдовицей Эсмерельдой, прерывали свои дела и устремлялись к увитой виноградом террасе Пертини, где часа два вкушали королевскую пищу и пили вино из того самого винограда, что зрел прямо у них над головой.
Порой про живущих на склонах Везувия говорили, что они живут и трудятся под постоянной угрозой, — ведь каждый день может стать последним, — и потому безудержны в своих страстях, будь то вино, пища или любовь. Они и суеверны были больше, чем прочие неаполитанцы, которые, надо заметить, необычайно суеверны. Обед неизменно начинался с двойного моления: священник возносил молитвы небесам, потом Эрнесто, старейший в деревне крестьянин, слегка орошал вином землю, без лишних слов свидетельствуя, что здесь, у подножия Везувия, земля под ногами куда грозней и ближе чаяниям людей, нежели небеса. Как всякая деревня вблизи вулкана, Фишино защищалось, плотным кольцом окружая себя святыми часовенками, то со статуями Пресвятой Девы, то с изображениями святого Себастьяна, хранившего здешний народ с тех давних пор, как на склонах горы появились первые поселенцы. Иные неаполитанцы могли бы возразить, что Себастьян не слишком усердствует в своих стараниях, ведь совсем недавно, в 1923 году, тут случилось страшное землетрясение. Но для живущих при Везувии уже то, что землетрясения случаются не так часто, было свидетельством чудесного вспоможения святого. Хотя при этом они были не прочь на всякий случай подстраховаться, потому на многих защитных часовнях висел небольшой оберег в виде рога, древнейшего символа, существовавшего задолго до появления здесь первых христиан.
Одновременно бытовало мнение: пусть доктора и хороши для определенных случаев, скажем, чтобы зашить рану, но при недугах более мудреных требуется мага, или целительница. Мага во многом исполняла обязанности аптекаря, раздавала травы и составы снадобий для излечения таких повседневных напастей, как зубная боль или простуда, а также зелья, возбуждавшие в женщине любовную страсть или превращавшие мужчину в верного супруга. Под Везувием чудодейственное искусство магии распространилось гораздо шире, чем где бы то ни было, и если одно семейство владело секретом выведения бородавок, другое знало, как излечить больное ухо, третье же обладало средством от дурного глаза. В каждом семействе зорко следили, в ком именно из детей проявится наследственный дар. В семействе Пертини это определилось довольно рано. И Ливия, и Мариза помогали матери на кухне. Но вскоре стало ясно, что Ливия унаследовала кулинарные пристрастия матери. Мариза же стряпала иные яства: туда входили кровь молодого петушка, роса, собранная на рассвете в праздник Святого Джованни, или диковинные травы, росшие в глубине сосновых рощ на горных склонах.
Ливия и сама не помнила, как научилась готовить. Агата стала приобщать ее, совсем малышку, приставляя деревянную скамеечку, чтобы девочка могла дотянуться до плиты. К двенадцати годам закончились ее университеты: Ливия брала дело в свои руки, когда ресторанчик был полон народу, а мать хворала, что случалось все чаще и чаще. И Ливия уже не раздумывала долго, что и как делать, ни по одному рецепту в точности она не готовила никогда. Как математик может представлять сложные уравнения в виде моделей, а музыкант транспонировать мелодию из тональности в тональность, так и Ливия инстинктивно чувствовала, как лучше всего использовать то, что под рукой. Если Ливию спрашивали, как она готовит то или иное блюдо или как оно называется, она просто пожимала плечами и отвечала: «Sfiziosa!» — это неаполитанское выражение не имеет точного аналога в английском языке, да и в итальянском тоже, и означает что-то вроде: «шут его знает» или «само выходит». Скоро посетители ресторанчика выучились вопросов не задавать и просто благодарить судьбу, за то, что у них появился такой бесценный талант, даже если этот талант выпал scassapalle, обладательнице крутого нрава и острого язычка.
Во время обеда Ливия увидела Энцо в группе солдат, отметив, что он, бесспорно, самый видный из них. Отметила также, что разряженные участницы конкурса красавиц пристроились поблизости, то и дело кокетливо стреляя в солдат глазками. Ловя эти взгляды, парни отвечали на них взрывами шуток, при этом красавицы притворно надували губки. Понятно, все трое Фрателли кокетничали пуще остальных. Ливия вздохнула. Теперь Энцо уж явно не заглянет к ней на кофе. Старшая, Коломба, буквально из кожи лезла перед Энцо — верней, из шляпки, дурацкой, аляповатой, украшенной стеклянными фруктами и перьями. Ну и пусть! Эта самая Коломба прилепила Ливии за ее худобу прозвище stecchetto, зубочистка. Правда, Ливия после шестнадцати немного округлилась, но до пышнотелой Коломбы ей было далеко.
Внезапно Энцо поднялся из-за стола и направился к Ливии. Она отвернулась. Энцо не остановился, но, проходя мимо, тихо сказал:
— Я ведь не ошибся тогда насчет ангела. Ведь только ангел может готовить, как ты!
— Прибереги свои комплименты для той, кто победит на конкурсе красавиц, — бросила Ливия.
Однако вопреки самой себе радостно вспыхнула, и, заметив, что взгляды Коломбы Фарелли мечут в нее молнии, не без удовольствия улыбнулась.
Как раз когда Ливия обносила гостей блюдом с ломтиками абрикосов в вине, непременным dolce[6] в завершение праздничного обеда, не обошлось без неожиданности. Между Коломбой и ее двумя сестрами, Мими и Габриелой, вспыхнула ссора. И не просто ссора: к вящему ликованию наблюдавших за ними солдат в считанные минуты она переросла в ругань, визг, таскание за волосы и царапанье. Потребовалось вмешательство самого Дона Бернардо, чтобы утихомирить воюющих. Тот встал, стукнул по столу пустой винной бутылкой, призывая к тишине, и возмущенно сказал:
— Что за бесчинство! В назидание за ваше недостойное поведение, ни одной из вас премии не присужу.