Когда, наконец, черный рынок стал некоторым образом управляемым, Джеймс уже не был чрезмерно загружен работой. Но каждый миг без Ливии был для него потерянным временем. Часами он просиживал за письменным столом, пытаясь придумать повод, чтобы пойти поговорить с ней. Чертов Эрик со своими английскими уроками, конечно же, явно урвал преимущество, так как каждый день имеет возможность с ней болтать. Джеймсу оставалось только каждое утро наведываться на кухню, спрашивая как бы между прочим: «Что у нас на обед?», ведь осведомление о погоде, эта неизменно беспроигрышная тема для разговора дома в Англии, была для Неаполя неактуальна, потому что на вопрос «Правда сегодня жарко?» ответ мог быть только положительным.
И вдруг Джеймса посетила вдохновенная идея.
В очередной раз оказавшись рядом с Ливией, он спросил, не поучит ли она его готовить.
В изумлении она уставилась на него.
— Научиться готовить совсем не так просто.
— Ну, конечно, не всем вашим премудростям, — заверил ее Джеймс. — Так, чему-нибудь попроще.
Ливия задумалась. В Неаполе не так уж много мужчин умеет стряпать. На местном наречии даже не существовало слова «повар», так как считалось, что обычно готовят энтузиасты и самоучки. Но ведь Джеймс в конце-то концов finochhio, и пристрастия у него женские.
— Ну что же, — сказала Ливия с некоторой готовностью. — Покажу вам кое-что и погляжу, какой из вас ученик. Годится?
Когда Джеймс проходил в Англии боевую подготовку, был у них старший сержант, обожавший терроризировать юных кадетов. В первый же день на рассвете в жуткий холод он заставил их всех построиться и грозно объявил:
— Я говорю каждому «сэр», и вы говорите мне «сэр». Разница в том, что по сути «сэр» — только я.
Его излюбленным методом было выкрикивать приказы с бешеной скоростью и в ошеломительном количестве, чтобы подвергнуть молодежь в полное замешательство и этим только подзавести его, мучителя, чтобы обрушить на подопечных еще более бурные потоки ругательств.
Этот сержант тотчас пришел Джеймсу на ум, едва он стал получать у Ливии первые уроки кулинарии.
— Начнем с самого начала, — сказала она, с чудовищной скоростью шинкуя что-то на доске. — Это batutto. Петрушка, свиное сало, лук. Основа многих соусов. И, конечно же, чеснок. Но его добавим потом, иначе лук пережарится. Только ленивая хозяйка кладет чеснок одновременно со всем остальным. А теперь вы! Нет, не так. Режьте петрушку мелко, как я сказала.
— Вообще-то вы еще не…
— Теперь это все надо потушить в растительном масле. Это называется soffrito. Battere, soffriggere, insaporire.[44] Раз, два, три. Что вы делаете? Не надо мешать лук, дайте ему прожариться. Не забудьте оливковое масло. Эта кастрюля сильно нагрелась, в ней лук в момент сгорит. Не режьте чеснок, давите! Ай-яй-яй, ну вот теперь у вас пригорает!
— Слишком сложно, — со вздохом сказал Джеймс, снимая дымящуюся кастрюльку с огня.
— Глупости. Просто надо вам больше слушать и меньше говорить.
Джеймс понял, вся проблема в том, что сама Ливия в сущности никогда не училась готовить — она эту науку просто впитала, как ребенок учится говорить и ходить. Обучать тому, как сама это делает, ей было так же сложно, как если бы ее спросили, что такое дышать. Под конец они оба решили, что Ливия будет просто делать то, что обычно делает, а Джеймс попытается за ней повторять, спрашивая, если возникнут трудности.
На следующее утро он сопровождал ее на рынок.
— Первое, что вы должны усвоить, в Италии не просто блюда готовят, а специально подбирают, из чего их составить, — сказала Ливия. — Сперва надо выбрать что-нибудь особо привлекательное на вид, потом подкупать то, что к нему подойдет.
— Что же мы ищем сегодня?
Она повела плечами.
— Кто его знает? Ну, например, рыбу. Помидоры. Овощи, конечно.
Она вынула из корзины на прилавке кабачок, слегка согнула:
— Этот сорван вчера, потому немного вялый.
Кабачок внезапно треснул пополам, и Ливия пренебрежительно кинула обе половинки обратно в корзину. Лотошник заорал на нее, твердя, что его кабачки самые свежие на рынке, и вообще, кто будет платить за сломанный кабачок? Не удостоив его вниманием, Ливия нырнула в толпу орущих неаполитанцев, окруживших рыбный прилавок, орудуя локтями, пробилась в самую гущу и возникла снова с победным видом таща толстенный, как бревно, обрубок рыбы-сабли.
— А вообще, — сказала она, — если видишь что-то по-настоящему стоящее, надо быть готовым, что за это придется побороться. Теперь надо купить немного перцев, чтобы приготовить соус.
Чуть позже Ливии удалось обнаружить несколько кабачков, которые ей приглянулись, а когда вернулись на кухню, Джеймс следил, как она раскладывает их на две кучки: одна состояла из плодов шириной с запястье и с оранжевыми, в прожилках, цветками на концах, другая из распустившихся в форме звезды цветков.
— Красивые, — сказал Джеймс, берясь за один цветок.
— К тому же еще и вкусные.
— Вы едите цветы?! — спросил он изумленно.
— Ну да. Заполняем их моццареллой, окунаем слегка в смесь яиц, молока и муки и поджариваем. Но только мужские цветки. Женские чересчур нежные.
— Понятия не имел, — сказал он, взяв цветок и прилаживая ей за ухо, — что цветы могут быть мужские и женские. Не говоря уж о том, что они съедобные.
— Все делится на женское и мужское, и все съедобно. Только надо знать, что и как готовить.
— У нас в Англии говорят: каков соус для гусыни, таков и для гуся.
— Глупость какая! У гусыни вкус нежный, потому ее готовить надо в мягком соусе с белым вином, можно добавить еще таррагон или орегано. А мясо гуся сильно отдает дичью. Надо добавлять то, что сгущает вкус: скажем, красное вино или грибы. То же и с gallina, курицей, и pollastrello, петушком. — Тут она искоса взглянула на Джеймса: — Если англичане готовят pollastrello и gallina одним манером, с ними все ясно.
— Что вам ясно? — с любопытством спросил Джеймс.
Но Ливия так была занята стряпней, что лишь сделала большие глаза, как бы давая понять: о чем уж тут говорить!
Потом он смотрел, как она, взяв один из нежных бархатистых цветков, быстро обмакнула его в плошку с взбитой смесью. Подержала слегка над нею, чтобы лишняя жидкость стекла, и переложила в большую кастрюлю с шипящим оливковым маслом. Чуть посолила, затем подхватила один цветок и откусила капельку с критическим видом. Видимо, вкус был ею одобрен, потому что Ливия кивнула и протянула цветок Джеймсу:
— Попробуйте! Ну же, они вкусней, когда прямо с огня!
Он удержал ее за запястье. Взбитая смесь превратилась в прозрачную корочку, хрустящую и ломкую, как слоеное пирожное. Цветок внутри стал мягче, отозвавшись во рту бесплотным, растворившимся без остатка нежным ароматом.
Ливия наблюдала за Джеймсом, ожидая его реакции, но мысли его были поглощены только одним: он держит ее за руку, и так близко ее прекрасные губы, все, как и у него, в крапинках душистого масла. Он слизнул языком крапинки с губ, впитав их вкус и представив, что такой же будет вкус и ее губ, если он сейчас ее поцелует.
— Непостижимо, — выдохнул он, с неохотой отпуская ее руку. — Совершенно необыкновенный вкус.
Глава 28
Приятным, теплым неаполитанским утром Ливия и Джеймс брели вместе с рынка, нагруженные провизией. Джеймс вытянул вперед в одной руке громадный, размером в грейпфрут, и алый, как неаполитанский закат, помидор.
— Еще разок!
— То-майто.
— Тома-ато! — поправил он. — Ну, а это, — сунув руку в сумку, он вынул баклажан, — будет «оо-бер-джин».
Ливия насупилась:
— Эрик говорит, что это «ээйгплент».[45]
— Но это же чушь! Как это может быть? Разве melanzana[46] похожа на яйцо?
Подумав, Ливия повторила:
— Оо-бер-джин.
— Ну вот! — сказал Джеймс с явным удовлетворением.
Один-ноль в пользу Британии.
Однажды они оказались у лотка, которого Джеймс прежде не видал. Он был заставлен крошечными клетками, и в каждой клетке сидело по птичке. Пение дроздов, соловьев и малиновок заполняло все вокруг, и на миг Джеймс снова оказался в Англии, среди знакомой рассветной весенней многоголосицы.
— Не понимаю… Это для тех, кто держит дома птиц? — спросил он у Ливии.
— Держит дома? — рассмеялась Ливия. — Нет. Это для пирогов.
Джеймс скривился:
— Вы и птиц едите?
— Конечно. Здесь все едят все. Хотя я лично, ни за что бы не стала есть соловья. Песня слаще, чем мясо, да и не только в том дело. Эй, что вы делаете?!
Не удержавшись, Джеймс выгреб пачку лир из кармана, сунул в руку продавцу и распахнул дверцы клеток. Над головой захлопали крылья, птички, вырвавшись на свободу, разлетелись. Продавец послал в адрес безумца обличительную тираду, даже Ливия явно опешила.
— Капитан Гоаль, вы еще чуднее, чем кажетесь, — проговорила она.
— На здоровье. Пирогов и так вполне достаточно, а малиновок осталось не так уж много.
Она повела плечами.
— О'кей!
Джеймс остановился.
— Как вы сказали?
— Я сказала «о'кей». А что?
— Ничего.
Весь день он тщательно к ней прислушивался, подмечая, как часто она произносит это «о'кей». По правде говоря, ее «о'кей» звучало странновато, получалось «оо-кайя», с ударением на втором слоге ее трехсложного восклицания. Вдобавок она употребляла его в несколько раздраженно. Если, например, чья-то просьба отвлекала ее от дел, Ливия, сердито тряхнув головой, выкрикивала:
— Оо-кайя! Оо-кайя! Щаас!
Американская зараза распространялась едва заметно, но всякий раз, когда Джеймс с ней сталкивался, его пронзало острое жало ревности.
— Понимаешь, — признавался он Слону, — я ее люблю.
— Говоришь «люблю», с чего ты так уверен?
— Я думаю о ней каждую минуту. Когда сижу за письменным столом, мысленно все время с ней разговариваю. Ну, а при ней несу всякую околесицу. Выдумываю всякие глупости, только чтобы произвести на нее впечатление. Иногда даже совершаю глупости, даже если ее нет рядом, в надежде, чтоб только привлечь ее внимание. Ради нее учусь готовить. Лежу в постели и вижу Ливию в белом подвенечном платье, она идет по проходу в церкви в деревне, откуда родом моя семья. Потом представляю себе, как снимаю с нее подвенечное платье, вижу ее нагой, кидаю на огромную постель и…