Устроившись поудобнее около телефона, я набрал номер и прислонился больной головой к динамику. Я насчитал десять или пятнадцать длинных гудков. Я так и слышал, как надрывается телефон в жилище саксофониста. Наконец в трубке что-то щелкнуло и раздалось сонное:
– С-слушаю, – и зевок от души.
Я выдержал эффектную паузу и сказал:
– Это в дверь…
Связь, как и положено в таких случаях, оборвалась. Я понял, что сонный Тимирязьев внял моим словам и послушно побрел открывать дверь. Вполне удовлетворенный, я откинулся на диване и заснул.
Утро началось, только когда я снова проснулся. Под окнами уже вовсю кипела жизнь. Публика брела на работу. Что сейчас творится в метро! Мне, судя по всему, сегодня с ними не по пути. Так, нужно бы позвонить в поликлинику и вызвать участкового эскулапа.
– На вашем участке, – прострекотала регистраторша, – работает доктор Щербино. Зайдет к вам в первой половине дня. Что-то вас, симулянтов, нынче маловато стало…
Я оторопел, но все же спросил:
– А извините, Щербино – это он или она?
– Вера Павловна, разумеется, она, – смилостивилась регистраторша и добавила: – Что за мужик пошел, пока не выяснит кто да что – ни за что дверь не откроет!
Часы в ожидании доктора Щербино прошли в каком-то полузабытьи. Пару раз звонила Катька и спрашивала, не обиделся ли я и что мне принести. Я капризно отвечал, что не обиделся и ничего мне не нужно.
Разок позвонила Маша и спросила, помог ли мне чеснок и когда мы пойдем в музей. Я зачем-то соврал, что чеснок помог.
– Ну вот видишь, – гордо сказала мадам Еписеева. – Я всем, всегда и от всего советую чеснок. В крайнем случае можно лук…
О повышенной температуре я решил не распространяться, а то посоветует еще какое-нибудь народное средство, вроде мочевых примочек на уши или полоскания горла канализационной водой. Пришлось пообещать Марии, что музей мы посетим в ближайшие дни.
Перед самым приходом врача позвонили из школы. Завуч Римма Игнатьевна отчитала меня за то, что я прогуливаю собственные уроки. Услышав о моем нездоровье, она смягчилась и – в ее представлении, по-матерински, а по-моему, грубовато – пожелала мне скорейшего возвращения в родимые пенаты.
Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Походкой разбитого параличом ландскнехта, которому приходится тащить на себе чугунные латы и раненого товарища, я двинулся на звук.
– Кто? – спросил я визгливым старческим голосом.
Дверного глазка у меня не было.
– Врач, – прозвучало по ту сторону.
Но и по голосу было непонятно, мужчина это или женщина. Ситуация напоминала известную сказку «Волк и семеро козлят». В роли волка выступал посетитель, а в роли семерых козлят – ваш покорный слуга.
– Как ваша фамилия? – поинтересовались напуганные милицейскими сводками в газетах козлята.
– Щербино, – невозмутимо ответил волк.
Я пощелкал полусломанным замком и впустил эскулапа в дом. Но волк оказался самой настоящей козой, правда несколько увеличенных размеров.
Все в этой женщине было под стать высокому званию врача: и желтые глаза-блюдца, и ноги башенного крана, опирающиеся на блестящие лодочки копыт, и даже белый халат, свернутый в походную скатку.
Щербино изумленно уставилась (так и хочется сказать «уставилось») на меня.
– На что жалуетесь? – спросила она басовито. – На это? – и указала на мои роскошные синяки.
– Да нет, – смутился я, – это как раз пустяки. Вот температура…
– Понятно, – сказала докторесса. – Где у вас можно помыть руки?
Проследовав в ванную, она серьезно, будто ей предстояла сложная хирургическая операция, принялась скоблить обмылком свои ручищи. Завершив эту процедуру, Щербино, как оживший памятник, прошествовала в мою захламленную комнату. Там она уселась за журнальный столик и принялась строчить на голубоватом листке бюллетеня. Столик нервно трясся. Ножки его подгибались под напором докторского почерка.
Закончив писать, Вера Павловна поднялась. Ее добротно сделанные суставы захрустели, как первомайский салют в весеннем небе.
– Откройте рот, – приказала она.
– А-а-а, – послушно сделал я.
– ОРЗ, как я и предполагала…
Около моего носа огромной птицей пронеслась рука врача с желтым кольцом на пальце, больше похожим на одну из гаек, которыми скрепляют домны. Батюшки, да каков же тогда муж этого монстра?! Внезапно я показался себе маленьким и щуплым, хотя вышеназванными качествами никогда не отличался.
Указав на синий листок, немногословная Щербино молча затопала к двери.
– А что мне пить? – просипел я.
– А вот пить вам нужно меньше, – изрекла Вера Павловна, выразительно глянув на мои подглазья.
– Я имею в виду лекарства…
– Там все написано – анальгин, – докторесса взялась рукой за слабенькую ручку моей двери и добавила: – Больной, вы в состоянии проводить даму?
Я проковылял к двери. В моей голове теснились мысли: «Не дай бог! Жениться? А если попадется этакое чудище?»
Щербино рванула за ручку. По полу покатился винтик и затих под вешалкой. Дверь распахнулась. В проеме стояла Катька с сумками. Не обращая внимания на гороподобное существо, она выпалила торопливой скороговоркой:
– Уф, как ты меня напугал! Пришлось отпроситься у моих бритоголовых. Живо бери сумки. Там жратва, а в маленьком пакетике – байеровский аспирин. Говорят, помогает… Ну, чао!
Сквозь грохот шагов, издаваемых докторскими ступнями, послышался перестук Катькиных каблучков. Потом хлопнула дверь подъезда и все стихло.
Глава 13Международный мужской день
Я набросился на принесенную мадам Колосовой еду, запивая ее шипучим немецким аспирином. Черт возьми, это было совсем неплохо! Катька появилась, как всегда, вовремя – когда я окончательно было лишился последних остатков человеколюбия.
Насытившись, я сложил тарелки в ванну (ну не мыть же их сейчас, когда еле отрываешь хвосты тапочек от пола) и подошел к журнальному столику, где доктор Щербино оставила синенький бюллетень. Ура! Целых четыре дня я могу не толкаться в троллейбусе, не видеть гнусную морду Мухрыгина, не здороваться с Сонечкой и Риммой Игнатьевной! Но четыре дня кряду валяться на диване в мои намерения тоже не входило.
После аспирина мне заметно полегчало. Я натянул серенькое пальтецо, тщательно обмотался шарфом и решил прогуляться. Боже, как давно я нигде не был! Если не считать «Театра Мошкарева». А Марина все-таки ничего! Но театр я, конечно, не потяну – денег не хватит. А вот музей какой-нибудь… Надо позвонить Марине, может, она в музей со мной сходит?
Как был, в пальто и ботинках, я вернулся в комнату и ухватился за телефонную трубку. Вместо Марининого щебетанья я услышал недовольный мужской голос.
– Здравствуйте, – не сориентировался я, – нельзя ли Марину?
– А кто ее спрашивает? – сердито поинтересовался голос.
– Это Арсений. Ее друг, – зачем-то добавил я.
Повисла пауза. Видимо, на том конце переваривали информацию.
– Вот что, «друг», – пугающе спокойно заговорил мужчина и тут же сорвался: – Вешай, к едрене фене, трубку и заруби себе на носу: если ты еще раз сюда позвонишь, то я выдерну из розетки твой телефонный штепсель, суну его тебе в одно ухо и вытащу из другого! Усек?
– А в чем, собственно… – «дело», хотел сказать я, но не договорил. Где-то в глубине Марининой квартиры послышалась возня, и женский голос сдавленно крикнул:
– Пусти меня, урод! Не смей меня трогать! Ай!
Что-то зазвенело. Через секунду слабый голос проговорил:
– Сеня! Ты меня слышишь?
– Слышу, – машинально ответил я. И тут она тоже перешла на крик: – Сеня! Я люблю тебя, а не этого урода! Ты гений, слышишь? Ты, а вовсе не он!
– А-а, так это Мошкарев!!! – донесся мужской бас. – Я сейчас ему пасть разорву!
– Да ты не стоишь мизинца ДАЖЕ Мошкарева! А это не Мошкарев…
– У него сейчас вообще не будет мизинцев! Нигде!
Я испуганно пошевелил пальцами в ботинках. Из трубки опять донеслась возня, голос Марины взвизгнул:
– Арсений и без мизинцев гениальнее тебя, урод!
На этом связь оборвалась. Видимо, «урод» разбил телефон. Скорее всего, я нарвался на гениального мужа Марины. Да, гении, как известно, одержимы демоном ревности. Но зачем в таком случае оставлять жену? Не понимаю.
Итак, Марина отменяется. Хороша же Катька – сосватала мне подруженьку! А если бы мне понравился ее экспериментальный театр и у нас с Мариной что-нибудь завязалось? Представляете себе: вернулся бы этот самый гений и лишил меня слуха, дара речи и всех мизинцев в придачу!
Значит, остается Мария. У нее, по крайней мере, муж не гений, а всего лишь погибший летчик-испытатель. Да и тот, как выяснилось, вырезан из журнала.
Придя в себя и выпив еще один стаканчик шипучего аспирина, я набрал номер мадам Еписеевой. Как назло, в трубке опять раздался мужской голос (день, что ли, сегодня такой!). На сей раз это был хулиган Елисеев.
– Маму позови, пожалуйста, – нехотя попросил я.
– О! – обрадованно вскрикнул хулиган. – Арсений Кириллыч! Вы, говорят, скопытились?
Пришлось выдавить утвердительный ответ. Радость хулигана была безмерна.
– А я уж тоже хотел было врачиху вызвать, – объявил мерзавец ликующим голосом, – да вы меня опередили!
– Так где мать? – не выдержал я.
– Мамец на работе, – торжествующе выдохнул хулиган.
Опять невезуха. Прямо чертовщина какая-то. Только человек заболеет, соберется отдохнуть – и не с кем! Я повесил трубку.
Где, интересно, Маша работает? Надо будет спросить при случае.
Я решил прогуляться в одиночестве. В окрестностях дома. Или, по крайней мере, двора. Я как-никак больной.
Выйдя из подъезда, я стал нелегкой матросской походкой пересекать двор. Сгущались сумерки. Вокруг было пустынно. Только где-то вдалеке то разгорался, то затухал огонек сигареты. Кто-то курил и, судя по частоте вспышек, довольно нервно. А вот этого курильщика надо бы обойти. От греха. А то мало ли что?