– И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?
– Я – да. Много раз.
– Кошмарное, должно быть, испытание?
– Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?
– Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я – здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.
– Правильный подход.
– Но тебе, наверно, интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Тараторка стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора – эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» – и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.
– Тебя не освищут.
– Ты так думаешь?
– Никогда в жизни. Пройдешь на ура.
– Как ты меня утешил, Гасси!
– Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?
– Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.
Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.
– Слушай, – вдруг говорит Эсмонд Хаддок. – Давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?
– С большим удовольствием.
– Только сначала еще по глотку?
– Да, сначала еще по глотку. Благодарю.
Эсмонд Хаддок осушил стакан.
– Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, «солнышко искрится, и щебечут птицы», все в таком духе.
– Согласен.
– Главное в этой песне – припев. Поется так.
Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:
– Алло, алло, алло!
Я поднял руку.
– Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?
– Да нет же. Это охотничья песня.
– Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню я моей милашке». Все ясно.
Он начал сначала:
Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы, пам-пам,
Время подошло, Гасси.
Я опять поднял руку.
– Это мне не нравится.
– Что именно?
– Да вот «пам-пам» это.
– Просто такой аккомпанемент.
– И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.
– А я разве спел: «Гасси»?
– Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».
– Оговорился.
– В тексте этого нет?
– В тексте, конечно, нет.
– Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.
– Не буду. Поем дальше?
– Давай.
– На чем я остановился?
– Лучше начни сначала.
– Правильно. Еще глоток портвейна?
– Разве только самую малость.
– Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»
Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.
– Все не так, – сказал я.
– Все не так?
– Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникает чувство разочарования.
– Ты так считаешь, Гасси?
– Я в этом убежден, Эсмонд.
– Тогда что же ты посоветуешь?
Я немного поразмыслил.
– Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»
– Вот это здорово!
– Сильнее впечатляет, а?
– Гораздо сильнее.
– А как у тебя там дальше?
Он опять набычился, как надутая лягушка.
Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога –
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!
Я прикинул на глазок.
– Первые две строки приемлемы. «Стога – рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.
– Тебе не понравилось?
– Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в Кингс-Девериле толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора – ура – дыра… – Я снова потянулся за графином. – Придумал!
Пора, пора, пора,
Выезжаем с утра.
Пускай порвем мы брюки –
Дрожите вы, зверюки!
Ура, ура, ура!
Я более или менее рассчитывал сразить его наповал, и как рассчитывал, так оно и вышло. На миг он от восторга лишился дара речи, а потом сказал, что это сразу подымает всю вещь на недосягаемую высоту и он просто не знает, как меня благодарить.
– Потрясающе!
– Я надеялся, что тебе понравится.
– Как это тебе удается сочинять такое?
– Да так как-то, знаешь ли, само в голову приходит.
– Может быть, теперь пройдемся по всей авторизованной версии, а, старина?
– Да, никогда не откладывай на завтра, дружище.
Интересно, что, оглядываясь назад, всегда можешь точно указать момент, когда, в попойке ли или в каком-нибудь другом начинании, перешел некую грань. Взять, например, этот наш вечер совместного пения. Чтобы придать исполнению живинку, я взгромоздился на стул и стал размахивать графином на манер дирижерской палочки. И это, как я теперь вижу, было ошибкой. Дело действительно сразу пошло на лад, это факт, но у наблюдателя могло создаться ложное впечатление, будто перед ним картина пьяного дебоша.
А если вы вздумаете возразить мне, что в данном случае никакого наблюдателя не было, я спокойно отвечу, что вы не правы. Мы уже прошли «пускай порвем мы брюки» и приближались к вдохновенному финалу, когда за спиной у нас раздался голос.
Он произнес:
– Ну, знаете ли!
Это можно, конечно, сказать по-разному. Но в данном случае оратор, вернее, ораторша – а это была леди Дафна Винкворт – произнесла вышеприведенную фразу в стиле брезгливой вавилонской царицы, которая забрела к мужу в пиршественную залу, как раз когда вавилонская оргия начала набирать обороты.
– Ну, знаете ли! – промолвила почтенная дама.
Мне бы после Тараторкиных рассказов о теткопочитании Эсмонда Хаддока следовало быть готовым ко всему, но надо признаться, его обращение с вошедшей меня покоробило. Он повел себя как низкий раб и трусливый червь. Вероятно, взяв пример с меня, он тоже успел залезть на возвышение, правда не на стул, а на стол, и размахивал бананом, который сейчас заменял ему плетку, но, заметив леди Дафну, скатился на пол, как мешок с углем, и вид у него стал такой виноватый, заискивающий, что противно было смотреть.
– Ничего, ничего, тетя Дафна! Все в порядке.
–В порядке?!
– Просто мы репетировали. Концертный номер. Ведь концерт уже совсем скоро, нельзя терять ни минуты.
– Ах вот как. Ну что ж. Мы ждем тебя в гостиной.
– Хорошо, тетя Дафна.
– Гертруда надеется, что ты сыграешь с нею в триктрак.
– Конечно, тетя Дафна.
– Если, разумеется, ты способен сейчас играть.
– Как же, как же, тетя Дафна.
И он, понурив голову, поплелся вслед за нею вон из столовой. Я хотел было пойти следом, но старая гусыня властным жестом преградила мне дорогу. Сходство ее с Уоллесом Бири заметно усилилось, и я подумал, что жизнь несчастных девчонок, которым выпала доля обучаться под присмотром беспощадной Винкворт, подобна полуторамесячному сроку на острове Солнечного Дьявола. Раньше я считал, что в школьном мире ближе всего к покойному капитану Блаю с брига «Баунти» стоит наш преподобный Обри Апджон, но теперь убедился, что рядом со свирепой старухой Винкворт он просто жалкий приготовишка.
– Огастус, это вы привезли огромного лохматого пса? – задала она мне вопрос.
Вам станет ясно, как подействовали на меня головокружительные события в «Деверил-Холле», когда я скажу, что в первую минуту я совершенно не понял, о чем идет речь.
– Пса?
– Силверсмит говорит, что он ваш.
– Ах, ну да, – спохватился я, когда память возвратилась на свое седалище. – Конечно, конечно. Разумеется. Вы имеете в виду Сэма Голдуина. Но только он не мой. Его владелица – Таратора.
– Кто-о?
– Таратора Перебрайт. Она попросила меня взять его на пару дней.
При упоминании Тараториного имени, как и раньше за обедом, у леди Дафны занялось дыхание и громко лязгнули зубы. Было очевидно, что Таратора не пользовалась в «Деверил-Холле» любовью широких масс.
– Вы с мисс Перебрайт близко знакомы?
– О да, вполне, – ответил я и только тут сообразил, как это плохо согласуется с тем, что Тараторка сказала Эсмонду Хаддоку. Но его, к счастью, уже среди нас не было. – Она немного опасалась свалить животное на голову своему дяде без предварительного вспахивания, как говорится, поскольку он нельзя сказать, что уж такой собаколюб. В