– Это не я, это собака, – поспешил откреститься от невысказанного обвинения Караваев. – Она вчера нашла твою суму бродячей нищенки и проявила деятельный интерес к ее содержимому. Пиццу съела, конверты немножко пожевала.
– Это не она.
– А кто?! – Караваев огляделся.
– И не я! – поторопился заявить Эммануил.
– Собака не она, а он, – объяснила я. – В смысле, он – пес. Зовут Брэд Питт.
– И откликается? – заинтересовался Караваев.
– Нет, – вздохнула я. – Никогда!
– Да уж, звала ты Брэда Питта в свои девичьи сны, звала, а он хоть раз пожаловал бы! – вздохнул мой здравый смысл.
Я нахмурилась, заподозрив, что надо мной коллективно издеваются, и с тоской протянула:
– Злые вы, уйду я от вас…
И ушла в домик. Там заварила себе чаю в любимой с детства кружке с Чебурашкой, просторные уши которого в тылу сосуда смыкались, не оставляя на рисунке просвета, и принялась за просмотр корреспонденции.
В большом конверте обнаружились закрывающие документы по коммерческой публикации, сделанной мной еще в прошлом месяце. Я отложила пластиковый файлик со скучными бумагами, чтобы с наступлением лучших времен – таких, когда я смогу не таясь посещать родной офис, – передать его в бухгалтерию.
Зато в маленьком конверте обнаружилось нечто совершенно неожиданное и интересное.
Развернув письмо, я сразу же узнала знакомый почерк: нет сомнений, строки этого послания начертала рука Ба Зины! Только у нее я видела такое своеобразное написание твердого знака, которое навевало мысли о старославянском алфавите.
Каллиграфическим почерком бабули на тетрадном листочке в линию было начертано: «Дорогая моя Люля!»
Люлей меня называла одна лишь Ба Зина. Для остального человечества я в разные времена была Люськой, Люсенькой, Люсей, Людмилой, Холерой, Заразой и Язвой…
Я промокнула мгновенно вскипевшую слезу, потерла глаза, наводя резкость, и стала читать дальше.
«Вижу, ты по-прежнему не следуешь моим добрым советам и мудрым наставлениям».
– Как это она видит? – недоверчиво напрягся мой здравый смысл.
Я оглядела комнату, втайне ожидая, что из какого-нибудь угла выплывет, грозя мне полупрозрачным пальчиком, бабулин призрак.
Воображение тут же отпихнуло растерявшийся здравый смысл, протолкалось в первый ряд и художественно изобразило Призрак Бабы Зины – в элегантном платье в пол, в средневековом головном уборе в виде фунтика со свисающей с его острого конца вуалькой и с лоснящимся улыбчивым черепом в руке. Я расценила это как халтуру и плагиат: череп совершенно точно был свистнут у Шекспира.
Воображение обиделось на критику и кануло во глубину души.
– Как она это видит – непонятно, но сие святая правда: бабулиным наказам ты по-прежнему не следуешь, – сказал свое веское слово мой здравый смысл.
Я кивнула: все верно. Наиболее запомнившимися мне постулатами Ба Зины были категорические требования носить панамку летом и рейтузы с начесом зимой, а также запреты на растопыривание локтей за столом, громкий хохот повсюду, кроме цирка с клоунами, публичное употребление спиртных напитков, количеством и крепостью превышающих один бокал шампанского, и встречи тет-а-тет с кавалерами, не предъявившими заранее верительные грамоты непосредственно Ба Зине. Признаюсь, успешно отчитаться перед строгой бабушкой я могла бы разве что по пункту про локти. И то лишь потому, что за их выкат кренделем меня с полгода безжалостно шпынял Петрик, а он великий педагог, карающий отсутствие манер за столом беспощадным лишением сладкого.
Я подобрала локти, чинно отхлебнула чаек, без вульгарного звяка вернула кружку на блюдце и продолжила интригующее чтение.
«Итак, наказ мой чтить усопших предков ты не исполнила».
– Ба, да когда мне?! – возмутилась я. – Какие могилы предков, тут самой бы в ящик не сыграть!
«Моя дорогая девочка, я понимаю, как трудно тебе выживать в одиночестве».
– Ой, тру-у-удно! – всхлипнула я.
«Но поверь: если бы ты послушалась меня, тебе стало бы легче».
– Сомневаюсь, – сказала я честно.
«Сожалею, что переоценила твою сообразительность…»
– А с ней-то что не так?!
На сообразительность свою я лично никогда не жаловалась. Жаловались, помню, большие злые мальчишки в песочнице, с разбегу давившие мои куличики, пока я не слепила их с большими ржавыми гвоздями в середине.
«…Но оставить тебя, глупышку, на произвол судьбы выше моих сил».
– Ты уже оставила, Ба, – сердито шмыгнула я носом. – Может, ты как-то не в курсе, но ты умерла, и теперь я одна-одинешенька!
«Навести мою лучшую подругу, она всегда тебе симпатизировала и теперь непременно поможет добрым словом».
– Лучше бы рублем, – пробормотала я.
«Обнимаю тебя крепко, люблю, твоя Ба Зина».
– И я тебя, – сказала я задрожавшей в руках бумажке.
– Кгхм, кгхм! – нарочитым кашлем донеслось от входа. – Я извиняюсь, но у меня вопрос…
– Ну? – Я подняла глаза на Караваева.
– Ты, Люся, часом, не буйная? Нет ли у тебя какого-нибудь такого диагноза? А то весна – это, как известно, период обострения шизофрении, а от задушевных разговоров с самой собой один шаг до убийства ближнего своего… Ой!
Мишаня ловко поймал летевшую в него кружку, несколько обалдело взглянул на Чебурашку, туго обнимающего емкость ушами, изрек «О господи!» – и смылся прежде, чем я успела запустить в него блюдцем.
Летающая тарелочка беспрепятственно усвистела в открытый проем и на просторах двора звучно встретилась с кем-то, безотлагательно сопроводившим пароль «Бац!» отзывом «Ой!».
– Люся, ты что?! Будешь бить его по голове ежедневно?! – возмутился невидимый Караваев.
Я выглянула во двор и там обнаружила, что Эммануил встретил летающую тарелочку высоким челом, но при столкновении ничего не разбилось – ни голова, ни блюдце.
– Крепкая штука! – выудив из ландышей блюдце, похвалил то ли его, то ли голову Эммануила Караваев.
А я вдруг поняла, что в самом деле спячу, если не уберусь из этого сумасшедшего дома, и моментально приняла решение:
– Мне нужно в город по делам. Если хотите – оставайтесь тут, а не хотите – разбегайтесь.
– Куда? – скорбно вопросил беспамятный Эммануил, всплеснув руками.
Широкий взмах соответствовал размеру большого мира, на просторах которого где-то наверняка было место и для Эммануила, вот только он эту благословенную локацию запамятовал.
– Как? – Зеленомордый Караваев одной рукой потыкал в свою нарядную физию, а другой – в солнце, уверенно приближающееся к зениту.
Мол, белым днем да с зеленой-то мордой?!
– А горазда ты дрыхнуть, матушка! – спохватился мой здравый смысл, оценив не мимический этюд Караваева, а высоту дневного светила.
– Некогда мне с вами рассусоливать, у меня забот полон рот! – сообщила я своим незваным гостям и пошла собираться.
– Зубов полон рот? – с беспокойством вполголоса переспросил у Караваева Эммануил. – Я не понял, это угроза или намек?
Да у него не только с памятью проблемы, но и со слухом!
– В намеках я не разбираюсь, одно могу сказать точно: опасная женщина наша Люся, – с удовольствием резюмировал Караваев.
Мне не очень понравилось, что меня приватизируют подозрительные типы, но я смолчала, чтобы не затеять новую пикировку.
У меня действительно были другие заботы.
Первым делом нужно было вернуть подружке-гримерше фрагменты образа рыжей толстухи и забрать у нее свои вещички, пока их не загребли в театральную костюмерную – в шкаф с нарядами для актрис-травести.
Клоунский парик, велосипедные камеры, лосины в ассортименте, великанскую майку и набор браслетов за неимением другой ручной клади пришлось затолкать все в ту же красную авоську. Авоська распухла и покрылась буграми, отчего стала выглядеть даже более грозно, приобретя некоторое сходство с удавом, неторопливо переваривающим толпу проглоченных им зверушек. Хотя таких коротких удавов ярко-красного цвета в природе, разумеется, не бывает.
– Я назову тебя Каа, – милостиво сказала я авоське.
За то, как она меня вчера защищала, ее можно было не только поименовать, но и в рыцари посвятить.
– Господи, Люся, ты всегда с неодушевленными предметами беседуешь?! – шокировался Караваев, которого нелегкая снова занесла в домик аккурат в момент торжественного наречения авоськи.
– Сам-то с собеседником определись, – огрызнулась я. – Господь или Люся? Кто более нужен тебе, смертный?
– Вот сейчас, когда ты это сказала, я впервые всерьез задумался о скоротечности бытия, – проговорил молодой и зеленый, благоразумно попятившись. – И кстати о внезапной смерти: ты снова собираешься выйти в люди с этой приметной алой торбой? С одной стороны, это разумно: мало ли, вдруг тебе снова приспичит огреть по темечку одного-другого-третьего гражданина, в таком случае проверенное оружие ближнего боя определенно пригодится…
– Вот я сейчас кого-то ка-а-к огрею прямо здесь! – пригрозила я, напоказ взвесив упомянутое оружие в руке.
– С другой стороны, ты бы подумала о том, что одна во всем мире держишь на вооружении столь приметный предмет, так что найдут тебя быстро и опознают уверенно! – отскочив подальше, закончил Караваев.
Я задумалась, признавая, что в словах Мишани есть рациональное зерно.
Нет, глушить народ авоськой в богатырском стиле «Направо махнула – улочка, налево – переулочек» я не планировала. Однако сейчас, когда мне нужно скрываться, привлекать к себе внимание неординарными и броскими аксессуарами действительно не стоило бы.
– Но у меня больше ничего такого нет, – пробормотала я растерянно.
– В сарае есть деревянный ящик со столярным инструментом, он с ручкой – чем не ручная кладь? – услужливо предложило неуемное воображение. – Или вот можно тазик взять…
Я нервно хихикнула, мысленно узрев себя шествующей важно, в спокойствии чинном, с медным тазом в обнимку. В тазу горкой сложено все нажитое непосильным трудом: трехлитровая банка с полезными мелочами, буйный скальп коверного клоуна, серые кишки велосипедной резины. Три пары трикотажных ног изящно свисают до земли, заметая следы моих уже совершенных преступлений. Испытав очередной всплеск криминальной гиперактивности, я одним движением вытряхиваю из таза пожитки и мощным ударом звонкой меди организую подвернувшемуся под руку неприятелю гроб с музыкой…