мне отказали в приеме в русский и английский лицеи; мне запретили получать высшее образование в области физики и астрономии в «закрытых наукоградах» Советского союза, предназначенных для советской номенклатуры… Я не стала оплакивать эти неудачи, я цеплялась за свой спасательный круг — филология, книги, любознательность… Утешение? Скорее, путь… Так же было и в Париже, в водоворотах личной жизни, профессиональных разочарованиях, телькелевских, университетских, психоаналитическо-фрейдовских и прочих перепалках… Этот сон часто повторяется.
Обладая этим основополагающим опытом, еще не будучи знакомой с «Внутренним опытом» Батая, который ты заставил меня прочитать в первые месяцы нашего знакомства, я составила свой интеллектуальный багаж, заимствуя понемногу у истории философии, позже — у Фрейда… Это наслоение снов и букв, едва различимое в мой семиотический период, вновь отчетливо проявилось в трудную минуту. Как и многие женщины, до принятия в 1975 году закона Вейль, я тяжело перенесла подпольный аборт, в результате которого оказалась в больнице. В моем чемоданчике лежала лишь зубная щетка и две книги Гегеля: «Феноменология духа» и «Наука логики». Я тешила себя рецидивами негативного, меня охватывала радость от мощи гегелевских концепций, в которых рассматривалась во всех деталях полифония опыта. Лишь много позже — когда нетерпение, гнев и равнодушие начали нападать на любовь как таковую, когда я была психоаналитиком и знала благодаря Фрейду, что нет лучшего способа спасти любовь, чем уложить ее на кушетку, не переставая при этом ее писать, — я вновь погрузилась в мифологию, платонизм и неоплатонизм, чтобы возвратиться к Гегелю и Хайдеггеру, и лучше понять перенос/контрперенос, которые нам оставил в наследство Фрейд. В итоге получилась книга «Истории любви» («Histoires d’amour»)[8]. Речь в ней идет только об опыте — Песни песней и Платона, Бодлера, Стендаля, Батая и… «Инопланетянина» Спилберга…
Ф.С.: Так-так…
Ю.К.: В Софии я прочитала статью «Гегелевское понятие опыта» Хайдеггера, только что опубликованную на французском языке — друг привез мне ее из Парижа. Как всем известно, речь идет о Введении к «Феноменологии духа» (1807), которая закладывает фундамент «науки об опыте сознания», впоследствии ставшей феноменологией. Хайдеггер комментирует и развивает гегелевское понятие науки как движения, которое само себя схватывает, само себя отпускает, останавливаясь на возникновении нового предмета на этом пути; на «устремленности к», «ведения, которое доводит до…». Главный момент опыта: «новый предмет» не есть вот этот предмет, например, этот друг, который находится напротив меня в этой комнате; когда я смотрю на него, «новый друг» возникает для моего сознания — это возникновение является опытом. Он предполагает, что я утрачу преставления об этом друге, которые имелись у моих чувств и моего сознания ранее, до того, как я встретила его этим вечером. Здесь я вижу перед собой ректора университета Венсана Берже и мою подругу Бернадетт Брику — при невнимательном взгляде они покажутся безличными фигурами, абстрактными фотографиями. Если же мой взгляд — это взгляд опыта, я увижу в них — к примеру — тех из моих друзей, кто присутствовал рядом со мной в другие важные моменты моей жизни: болгарских друзей, друзей из «Тель Кель», нью-йоркских друзей; в этом случае я запечатлеваю их в сложной памяти моего аффективного опыта — я задаю им вопросы — я соглашаюсь — яс ними спорю… Если я практикую фрейдо-лакановский психоанализ, в это новое восприятие моих друзей я могу включить не только любовь, но и бессознательную любоненависть (это неизбежно, но Бернадетт и Венсан справляются с этим лучше, чем многие другие). Они возникают в моем сознании видоизмененными, в конкретный момент конкретной встречи, когда я теряю некоторые грани их самих и меня самой, чтобы появилось новое восприятие их инаковости и моей идентичности. Гегель, к которому обратился Хайдеггер, прекрасно сказал об этом: в опыте присутствует «абсолютная Великая пятница». Имеется в виду: выражение «Бог умер» может означать что угодно, за исключением того, что Бога нет. Тонкость рассуждения: даже будучи мертвым, Бог не исчезает, а может начать все сначала. То же относится и к сознанию как опыту: оно исчезает, чтобы начаться снова; гибель и возрождение; до тех пор, пока сознание является опытом, оно живет; жизнь сознания осуществляется посредством конструкции-деконструкции единства-тождества, будь то единство-тождество сознания, субъекта или объекта. Непрерывное возрождение.
К.Ф.: Мы не так далеко от Фрейда…
Ю.К.: Действительно, Фрейд уже близко. Будучи особенно внимательным к гегелевской негативности, фрейдовское бессознательное добавляет внутренности новую страту: внезапное появление нового предмета для опыта субъекта, коим я являюсь, должно приводиться в действие посредством логики бессознательных «первичных процессов», влечений, аффектов. И тогда на пересечении наук о природе и наук о духе для человека, который является местом опыта, открываются новые задачи… А также для дисциплин, изолированных в наших изолированных знаниях, которые опыт побуждает к междисциплинарности…
В этом смысле опыт являет собой новый вызов для гуманизма, при условии, что гуманизм не пожелает расценивать себя в качестве моральной системы, которая вырабатывалась эпохой Возрождения, эпохой Просвещения, а также в конце позитивистского XIX века; но попытается стать составной частью этой междисциплинарности, не забывая при этом о натиске со стороны пробудившегося религиозного фанатизма. Мультивселенная «жизни духа», сложная динамика психосоматического опыта сулят богатства, которые способны произвести коренной переворот в концепции человека, в настоящее время обделенную вниманием. Принимая предшествующую традицию, но при этом предлагая альтернативу агрессивному, эффективному и в то же время крайне ограниченному мышлению, которое порождает в нас гиперподключенность.
С учетом этого переосмысление внутреннего опыта не является лишь эпистемологическим вызовом. Я говорю об этом сейчас для того, чтобы вы поняли, что происходящие бурные изменения затрагивают непосредственно любовный опыт. Нам не хватает любовного дискурса, который осознавал бы важность интимного, помещая его во взаимодействие, коим является опыт, которое формирует его как творчество, возобновление, обновление.
Я уже слышу ваши возражения: устранил ли внутренний опыт нарциссизм' Что стало с идентичностью, находящейся в поисках идеала? Не теряются ли они в лабиринтах этой интимности, намагниченной бессознательным и другим, безусловно любоненавидящей, созидательной?
Фрейд ставит в центр любви нарциссизм («я» считает себя единственным объектом заботы, защиты и любви; или же, в крайнем случае, порабощается нарциссизмом своего партнера) и идеализацию («я» обретает в возлюбленном (возлюбленной) «идеал Я», которого «я» не может достичь в себе и для себя; или, в лучшем случае, именно встреча, связь создает идеальные состояние, проект, произведение). Невозможно понять ни сомнения (аутоэротизм versus нарциссизм), ни блестящие достижения («первичная идентификация с первобытным отцом»), «идеал Я», «потребность верить»), если не вспомнить происхождение мифа о Нарциссе.
К.Ф.: Этот миф стал повсеместной реальностью.
Ю.К.: Недостаточно обличить «непомерно раздутое эго» той или иной политической или медийной личности, ни я-я романов, которые продают по телевизору. Для того, чтобы быть повсеместным, так называемый «нарциссический» опыт не претерпевает превращений на протяжении всей истории.
В I веке н. э. о нем повествует Овидий: Нарцисс — современник Богочеловека, религии воплощения. Стремление к познанию себя, распространенное римским стоицизмом, складывается в ту пору в печальную сказку: юноша Нарцисс может любить лишь свое отражение, но оно зыбко, способно исчезнуть в воде. Нарцисс, лишенный устойчивой идентичности, страдавший от непрерывных иллюзий, неспособный узнать, кем он является, кончает жизнь самоубийством. Соединяя взгляд, отражение и неспособность любить другого человека, созданный Овидием текст предвосхищает трудности в отношениях и «аутистические» неудачи, которые угрожают, вслед за оцепенением приходящей в упадок римской Европы, непосредственно нашему обществу виртуальных дисплеев. Что делать?
Современник Нарцисса, Плотин, предлагает решение: основоположник неоплатонизма конституирует душу западного человека, когда, не довольствуясь столкновением между «я» и отражением, заменяет этот катастрофический нарциссический конфликт… на сложенные в молитве руки. По сути, он говорит: незачем всматриваться в ускользающие изображения, ищите вашу идентичность посредством и внутри ума (ooog [nous]), и формируйте его «наедине» с собой: станьте другим человеком в свете сверхчувственного. Именно через вопрошание и аргументацию, диалог с самим собой открывается пространство субъективной внутренности: к счастью (самопознание) или к несчастью (угодливый пафос телевизионных «мыльных опер»).
С того времени, за четыре столетия библейская прививка к позднему римскому миру приведет к христианскому богословию, вершиной коего является внутренний опыт блаженного Августина.
Судьбоносные для него перемещения, в Милан, в Остию, состоялись лишь потому, что он привнес — в плотиновскую сосредоточенность — любовный пыл Песни песней, в которой, впервые в мире женщина, Суламифь, говорит своему Царю (или пастуху) о Боге. С той поры внутренность верующего человека делается путанной, сумасбродной, ей грозят психоз и пограничные состояния, которых не минуют святые; однако она пытается, причем зачастую успешно, истолковывать, направлять в безобидное русло, держать под контролем новое любовное безумие, устанавливая для него в качестве идеала вечное преодоление себя, веру и разум, но не ограждая его от догматических и пагубных девиаций. Каково же место сексуальности во всем этом?