Она кивнула, но ничего не сказала.
– Через четыре недели?
Она кивнула:
– Плюс-минус. Двадцать третье декабря. Счастливого Рождества.
– Давай я с ним поговорю, – сказал я.
Я повернулся к ней, надеясь, что она поймет мое предложение правильно – не как последний бросок отчаявшегося игрока, но как джентльменский жест; я сам ложился на землю, как на лужу грязи кладут пальто.
– В письме он пишет, что хочет поговорить со мной. Тебе не кажется, что я правда должна это сделать?
– Ты должна и сделаешь, но не прямо сразу. Давай я расскажу ему все как есть, и, если он захочет все обсудить с тобой лично, я довезу его до Атланты. Но, возможно, когда он все узнает, он вообще не захочет сюда ехать.
– Дре, – она прикоснулась к моей щеке так нежно, что мне показалось, она меня целует или извиняется. – Но что, если я сама хочу с ним поговорить? Не могу же я просто послать тебя в Луизиану, чтобы ты разобрался с ним, будто он – спущенная шина или штраф? Мы ведь были женаты, пойми. И не он виноват, что наш брак распался.
– Вина тут вообще ни при чем.
Но, разумеется, у меня в голове зудел голос, который настаивал, что отношения с Селестией – это преступление, вроде подделки личных документов или расхищения захоронений. Убери руки от чужой жены, – ругал меня голос Роя. Иногда включался мой отец, напоминая мне, что «кроме честного имени у тебя больше ничего нет», хотя он такое мог сказать только в шутку. Но в этом гаме звучали и бабушкины советы: «Что твое, то твое. Протяни руку и возьми то, что тебе причитается». Селестии я об этом никогда не рассказывал, но уверен, что у нее тоже был свой хор.
– Я знаю, что винить некого, – сказала она. – Но отношения – вещь чувствительная. Когда все это случилось, мы были женаты всего ничего.
– Подожди, – сказал я, не опускаясь на одно колено. Нам эти формальности были ни к чему. – Я не хочу говорить о нем, пока мы не поговорим о нас. Я думал, это произойдет совсем не так, но вот что.
Она посмотрела на кольцо, лежащее у меня в ладони, и помотала головой в замешательстве. Когда я выбрал рубин, он казался мне идеальным камнем, очень личным, совсем не похожим на тот, что у нее был прежде, но в ту минуту я засомневался, хватит ли этого. Селестия спросила:
– Это что, предложение?
– Это обещание.
– Нельзя так, – сказала она. – Я просто не выдержу все сразу.
Она отодвинулась от меня, пошла ко мне в спальню и закрылась там, щелкнув дверной ручкой. Я мог бы пойти за ней. Мог бы подковырнуть ручку скрепкой. Но когда женщина выставляет тебя за дверь, вскрытый замок тебя назад не впустит.
В кабинете я плеснул себе торфяного виски, который Карлос подарил мне на выпускной. Бутылка простояла нетронутой у меня в мини-баре почти пятнадцать лет, я ждал подходящего случая. Год назад Селестия спросила, что это, и ее присутствие у меня дома показалось мне именно таким случаем. Мы открыли бутылку, празднуя друг друга. Теперь виски почти закончился, и я буду оплакивать его, когда бутылка опустеет. Я взял стакан, вышел на улицу и сел у корней Старого Гика. Холод кусался, а выпитый виски – обжигал. У Селестии горел свет и шторы были раскрыты. Ее рабочий кабинет был забит куклами – она готовилась к праздникам. В каждой кукле мне виделось лицо маленького Роя, хотя куклы были разного цвета и большинство были девочками. Но все до единой были Роем.
Она позвала меня, когда взошла луна. Я замялся, ожидая второй попытки. Она бродила по дому, я чувствовал ее волнение. Если она остановится и подумает, она поймет, где меня искать. На несколько секунд мое имя вновь наполнило пустые комнаты. Наконец, она вышла на улицу в цветастой ночнушке и халате, будто мы женаты уже не одну сотню лет.
– Дре, – сказала она, босыми ногами шагая по холодной и влажной траве. – Пойдем домой. Пойдем спать.
Молча я прошел мимо нее и направился в спальню. Постельное белье было смято, будто она уснула, а кошмар ее уже ждал. Как и всегда, я стал готовиться ко сну, умылся, надел пижамные штаны и футболку. Потом я снова заправил простыни, поправил одеяла, разгладил пододеяльники, выключил свет и подошел к шкафу, где она стояла, скрестив на груди руки.
– Иди ко мне, – сказал я, дружески ее приобняв.
– Дре, – сказала она. – Чего ты хочешь?
– Я хочу, чтобы мы поженились, чтобы все стало прозрачно и по закону. Ты должна ответить мне, Селестия. Я не могу жить в подвешенном состоянии.
– Дре, но это так не вовремя.
– Просто ответь, чего хочешь ты. Или ты выходишь за меня замуж, или нет. Или мы почти три года только играли в семью, или жили взаправду.
– Это что, ультиматум?
– Ты же знаешь, что нет. Но, Селестия, мне нужен ответ и нужен сейчас.
Я ослабил объятия, и мы легли на разные стороны кровати, разошлись по углам, как боксеры.
Никто не говорил; никто не спал. Мне казалось, у нас все кончено. Я хотел повернуться к ней и лечь на ее территорию, на пахнущую лавандой сторону матраса. Часто мы спали совсем близко, на одной подушке. Но в ту ночь мне казалось, меня должны пригласить, а предложения все не было. Никогда не знаешь, что на уме у другого человека, это я крепко усвоил. Но она все же потянулась ко мне – на рассвете, когда часы у меня в груди уже подошли к точке невозврата. Она протянула ко мне свои руки, ноги, губы – все свое тело. И я отозвался, будучи наготове, как натянутая стрела.
С точки зрения государства, она была чужой женой, но если события последних пяти лет и научили нас чему-то, так это тому, что в вопросах правды о людях государству веры нет. Никто не убедит меня, что тогда, в нашей постели, в изможденном клубке наших потных тел, мы не знали единения.
– Послушай, – прошептал я в ее душистую кожу. – Мы вместе не потому, что Роя посадили. Слышишь меня?
– Я знаю, – ответила она, вздохнув. – Я знаю, я знаю, я знаю.
– Селестия. Пожалуйста, давай поженимся.
В темноте ее губы были настолько близко к моим, что, когда она ответила, я ощутил вкус ее слов – терпких и сочных.
Селестия
Когда-то я была новобрачной и вычесывала из волос рис. А через восемнадцать месяцев я перешла границу между женой и невестой, и отсчет пошел на месяцы, будто я жду ребенка.
Жить в браке – это как прививать черенок на дерево. Есть только что отрезанный черенок – с него капает сок, он пахнет весной, и есть материнское дерево, которое стоит, лишенное защитной коры, с разрезом на стволе, готовясь принять пополнение. Несколько лет назад мой отец провел подобную операцию на кизиле у нас на участке. Он привил принесенную из леса ветку с розовыми цветами к дереву с белыми цветами, которое моя мама вырастила из рассады. И по сей день, уже много лет спустя, дерево выглядит немного неестественно, даже когда распускается все это бело-розовое великолепие.
Выйдя замуж, я не вешала на нас ярлыки – кто подвой, а кто – прививка. Отличия потеряли бы смысл с рождением ребенка. Втроем вы уже не пара, а семья – возрастают последствия разрыва и возрастает удовольствие от жизни в семье. Но тогда все это еще не было рассчитано. Только холодная логика ретроспективного взгляда открывает, как и почему устроено то, что раньше казалось сверхъестественным. Как учебник магии, где тебе объясняют, как делать фокусы, но не заклинаниями, а с помощью аккуратных подсказок и таинственных предметов.
Я не оправдываюсь, а просто объясняю.
В День благодарения я проснулась рядом с Андре, а на пальце у меня было его кольцо. Никогда не думала, что стану женщиной, у которой есть и муж, и жених. Все должно было быть по-другому. Надо было попросить дядю Бэнкса подготовить для нас развод в ту самую минуту, когда я осознала, что не могу больше оставаться женой заключенного. После похорон Оливии я осознала, что мне нужен Дре, милый Дре, который всегда был рядом. Почему же я не закрепила это официально? Может, во мне дремала неявная любовь к Рою? Два года я читала этот вопрос в глазах Дре прямо перед сном. Этот же вопрос читался и в письме Роя, будто он задал его, стер и написал свои слова поверх на той же бумаге.
Причин много. Чувство вины сочится сквозь трещины в моей логике. Как я могла подвергнуть его еще и бракоразводному процессу, чтобы он вновь предстал перед судом и выслушал решение, снова ведущее к разрушительным переменам? Мне казалось неуместным узаконивать то, что он и так знал. Было ли это добротой и слабостью? Год назад я задала этот вопрос маме, а она в ответ дала мне стакан холодной воды и ответила, что все к лучшему.
Я положила ладонь на плечо спавшего Андре, накрыв пальцами его родимое пятно. Он дышал размеренно, веря, что земля продолжит крутиться, пока он не откроет глаза. Жизнь казалась мне менее мрачной в пять утра, когда один из нас спал. Андре стал действительно красивым мужчиной. Длинное и нескладное в нем превратилось в стройное, но сильное. В нем по-прежнему оставалось что-то львиное, песочные волосы и красноватый цвет лица, но уже чувствовался зрелый лев, а не милый львенок. «Дети у вас точно будут красивые», – иногда говорили нам прохожие. Мы улыбались. Слышать это было приятно, но при мысли о детях у меня в горле вставал комок, который не давал вдохнуть.
Вздрогнув во сне, Андре схватил меня за руку, и я лежала так еще несколько мгновений. Сегодня День благодарения. Взрослая жизнь плоха тем, что праздники становятся линейками, которым ты все время не соответствуешь. У детей День благодарения сводится к индейке, а Рождество – к подаркам. Повзрослев, ты понимаешь, что праздники подразумевают встречу с семьей, а тут мало кого ждет успех.
Что мама, законченный романтик, подумает о кольце у меня на пальце, темно-красном, как осенняя листва? Если верить рубину, то Андре – мой жених, но алмаз Роя утверждает, что этого не может быть. Но кому нужны премудрости драгоценностей? Истина известна только телам. Кости врать не будут. А что же еще прячется у меня в шкатулке? Маленький зуб, молочно-белый, как старинное кружево, с заостренным краем, как нож для стейков.