Я подвинулся ближе к ней и запустил пальцы в копну ее густых волос.
– Мы ведь всегда были вместе, – сказала она. – Просто по-другому. Но всегда.
Я кивнул:
– Я хочу, чтоб ты со мной копала.
Мы рассмеялись, на этот раз вместе, по-настоящему. Тогда наши жизни изменились. Мы встретили друг друга с радостью на губах. Может быть, то, что произошло дальше, и не было законным союзом, у нас не было ни священника, ни свидетелей. Но это было нашим.
Рой
В Ило, если хочешь понять, где ты есть, далеко идти не надо – хватит и семейной Библии. Там, на форзаце, прямо перед «В начале…» и написана вся правда, которая тебе нужна. В мире есть и другие правды, но их чаще всего не записывают. Тайные родственные связи передаются из уст в уста. Ажиотаж вызывают белые родственники, о них шепчутся иногда стыдливо, иногда надменно – в зависимости от подробностей. Есть еще и другие негласные родственники, у которых нет проблем с цветом кожи, но не все в порядке с местом жительства. Я был редким человеком в Ило, у которого не было другой родни, кроме родителей. Оливия родилась в Оклахоме, ее семья осталась там же, но я их ни разу не видел. Рой-старший был родом из Хоулэнда в Техасе и забрел в Ило по пути в Джексон. Нашу семейную Библию им на свадьбу подарила хозяйка комнаты, которую снимал Рой-старший. Под кожаной обложкой было всего три имени, выведенных старательной рукой Оливии.
Рой Мак-Генри Гамильтон + Оливия Энн Ингельман.
Рой Отаниель Гамильтон-мл.
Селестию рядом со мной Оливия так и не вписала, но на странице было достаточно места, и пространства хватило бы на всех будущих Гамильтонов, которых соединят диагональные линии и тире.
Но у Давины Хардрик все было по-другому. В Ило найдется не меньше дюжины черных Хардриков, даже несколько Хардричей с ч, которые изменили фамилию, когда семья разделилась, как паства в расколе. Я завидовал ее крепким корням – они были настолько мощными, что могли пройти сквозь асфальт. Она сказала мне, что сейчас живет в доме мисс Энни Мэй, и я пытался вспомнить, кем она ей приходится, какие линии их соединяют в Библии. Я помнил, что ее дедушку звали мистер Пикард, или он был ей дядя? Семья у нее была разветвленная, это я точно помнил. Когда-то я знал всех, кто кем кому приходится.
Я столкнулся с Давиной в «Волмарте», когда пришел туда за цветами для Оливии. Одетая в голубую форму, Давина открыла холодильник с цветами и помогла мне выбрать букет, который у меня никак не хватало духу отнести. Заворачивая мою покупку в чистую белую бумагу, она спросила, помню ли я, что мы с ней ходили в старшую школу, хотя она училась на пару классов старше меня. Я ответил, что помню. Она спросила, нет ли у меня желания съесть домашний ужин. Я ответил, что желание есть. Несколько часов спустя я стоял у ее обшитого вагонкой дома, на котором висели разноцветные рождественские гирлянды и золотые банты.
Я поднялся на три бетонные ступеньки и оказался на покосившемся крыльце. Домику было уже, наверное, семьдесят, а то и восемьдесят лет, и строил его, возможно, муж мисс Энни Мэй. Этот район назывался Хардвуд, тут жили цветные фабричные рабочие. Это было тогда, когда тут еще была фабрика, когда цветной звучало даже уважительно. Я постучал по двери с серебристым венком, почти сожалея, что у меня нет при себе шляпы, которую я мог бы снять и взять в руки.
– Привет, – сказала она через застекленную дверь. Ей очень шел праздничный фартук, оттенявший цвет ее кожи – роскошная коричневая ткань с красной подкладкой, как у пары хороших лоферов. Давина склонила голову набок:
– Хорошо выглядишь.
– Ты тоже.
Запах с кухни наполнял воздух, долетая даже до меня, и больше всего на свете я хотел переступить ее порог.
– Рановато ты, – сказала она, слегка улыбнувшись – без раздражения, просто предупреждая меня. – Дай мне пару минут, чтобы причесаться.
И она закрыла дверь, а я сел на ступеньки и стал ждать. Эту науку я неплохо освоил за пять лет в тюрьме. Я сидел, не поворачиваясь, чтобы не увидеть через дорогу похоронный дом из рыжего кирпича, где мою маму готовили в последний путь. Вместо этого я разглядывал свои пальцы, очень похожие теперь на руки Уолтера, покрытые узловатыми желтыми мозолями. Когда я сел в тюрьму, мои ладони были как у банкира, а когда вышел – похожи на руки рабочего на фабрике. Но хотя бы вышел. Это я тоже усвоил в тюрьме: думай о важном.
На Эдвардс-стрит было тихо. Стайка мальчишек веревкой ловила в придорожной канаве раков на бекон. Вдали отражались огни алкогольного магазина, и я ощущал дрожь от колонок, слегка сотрясавшую воздух. Мой родной город. На этих улицах я обдирал коленки. На этих перекрестках стал мужчиной. Но я не чувствовал себя дома.
Когда Давина вновь подошла к двери, на ней уже не было фартука, и я немного расстроился, хотя ее темно-красное платье подчеркивало все манящее, что есть в женском теле. В старшей школе у нее было идеальное тело – миниатюрное и полное одновременно, мы такую фигуру называли «кирпичный домик». Рой-старший предупреждал меня, что у таких девушек все в порядке в пятнадцать, но к тридцати они толстеют, и лучше на них не жениться. Но применительно к Давине этот совет казался наивным и жестоким. Да, она немного поправилась в груди и бедрах, но по-прежнему выглядела соблазнительно.
– Ты до сих пор женат? – спросила она через дверь.
– Не знаю, – сказал я.
Она улыбнулась, наклонив голову так, что показался кусочек мишуры, заткнутый за ухом, как гардения.
– Заходи, – сказала она. – Ужин будет готов через пару минут. Хочешь пока выпить?
– А ты как думаешь? – я шел за ней на кухню, разглядывая роскошные изгибы ее тела.
Прежний я, и я не имею в виду себя до тюрьмы, я имею в виду прежнего себя, каким я был еще до встречи с Селестией, лет в двадцать, когда менял женщин как перчатки – этот я нашелся бы, что ответить. Тогда я мог собраться. Держи в уме деньги и ум в деньгах, – говорил я про себя, вне зависимости от того, на чем мне надо было сосредоточиться. Думай о чем-то одном. Так выиграешь. И вот он я, стою рядом с женщиной, с отличной женщиной, и думаю о жене, с которой не говорил уже два года.
Я не хочу сказать, что я был идеальным мужем. Случались ошибки, и страдали чувства, как когда Селестия нашла чек на два комплекта нижнего белья, а не на один, который я подарил ей на день рождения. Она еще не рвала и метала, но все к тому шло. «Селестия, я люблю одну тебя», – сказал я тогда. Это не совсем объясняло второй комплект белья на чеке у нее в руке, но это было чистой правдой, и, сдается мне, она это понимала.
Я сидел в гостиной Давины, пил ее виски, а у меня перед глазами был образ Селестии, в носу стоял ее запах, в ушах звучала ее песня. Но тем не менее, когда я смотрел на Давину, мой рот наполнялся слюной.
– А когда мисс Энни Мэй умерла? – спросил я. – Она была добрая дама. Продавала соленые огурцы по десять центов. Когда мы были маленькие. Помнишь?
– Четыре года назад. Я вообще удивилась, что она мне что-то завещала, но мы всегда хорошо общались, а ее сын сейчас живет в Хьюстоне. Его зовут Уоффорд, помнишь?
Я помнил этого парня – он выбился в люди и выступал перед нами, когда я учился в старшей школе. Советовал доучиться до конца, не курить крэк и не заделать никому ребенка.
– Да, был такой.
Давина усмехнулась:
– Теперь, когда мисс Энни Мэй умерла, думаю, что в Ило мы его больше не увидим, – она помотала головой. – Вот и мой отец такой же. Мне и пяти лет не исполнилось, а он уже был на полдороге в Даллас.
– Ну, ты же не знаешь, почему он уехал, – сказал я.
Она вновь улыбнулась, на этот раз по-настоящему, будто оценила мою попытку взглянуть на вещи с другой стороны.
– Я знаю только, что он уехал. Те же банальные оправдания, что и у остальных.
– Не называй его банальным. У мужчин могут быть свои причины.
Она меня остановила:
– Ты же сюда не про моего папу говорить пришел, так ведь?
В этом вопросе скрывался еще один вопрос. Женщины умеют так делать – спрашивать о чем-то еще сверх того, что их интересует.
– Вкусно пахнет, – сказал я, пытаясь приподнять настроение. – Клянусь, в Луизиане все женщины рождаются уже со сковородкой в руках.
Я надеялся, что сяду за стол и увижу миску с коровьим горохом, собранным со стебля, который вился по забору, отделявшему участок Давины от соседского. Когда я рос, там жил мистер Фонтено, учитель иностранных языков. Во французской группе я оказался случайно и стал единственным черным в классе. Мы с мистером Фонтено сблизились, потому что оба были единственными.
Он рассказал мне про французский клуб, что они встречаются после школы, чтобы попрактиковать язык, готовясь к десятидневной поездке в Париж. Я спросил мистера Фонтено, есть ли в Париже черные, и он сказал: «Есть, и местные, и импортные». Он дал мне роман Джеймса Болдуина «Иди, вещай с горы», который не имел никакого отношения к Франции, но учитель заверил меня, что автор там бывал. Я перевернул книгу и взглянул на его грустное, но умное лицо. Джеймс Болдуин реально был черным. «Выучишь язык, – сказал мистер Фонтено, – и я помогу тебе собрать денег на поездку». Но случилось три вещи: я был бы там единственным черным учеником, и эта идея ни у кого не вызывала особого энтузиазма. «Что-нибудь там случится, и против их слов будет только твое слово», – сказал Рой-старший. Другой проблемой были деньги. Мне нужно было внести семьсот пятьдесят долларов даже при поддержке мистера Фонтено. Вот почему другие черные дети никуда не ехали. И третьей проблемой был сам мистер Фонтено.
Когда он рассказывал мне про «Иди, вещай с горы», он ни слова не сказал, что Джимми – гей. «Джимми» – это его так сам мистер Фонтено называл, будто они уже сто лет дружат. Мистер Фонтено говорил, что Джимми уже в одиннадцать лет начал собирать архив для потомства, потому что уже тогда знал: он станет великим и ему нужно будет «задокументировать свой путь». Тогда же он дал мне маленькую черную записную книжку: «Ты должен вести дневник для следующих поколений, – сказал он. – Когда ты выберешься из этого города, люди захотят узнать, как тебе это удалось». Дневник и поставил на всем крест, даже в большей степени, чем деньги. Рою-старшему эта черная книжечка очень не понравилась, как и маме. Ило – город маленький, порой тесный и злой. Моим родителям хватило и пары телефонных звонков, чтобы узнать, что мистер Фонтено «немного странный», и после этого они бы ни за что не отправили меня в Париж при его поддержке.