Произнося Нью-Йорк, он перешел на другой акцент, будто заговорил на иностранном языке.
– Ты не знаешь всей правды, – сказал я. Мне захотелось защитить Селестию и Роя. – Поэтому я и пришел. Адвокат добился отмены приговора. Он уже вышел. И я еду за ним в Луизиану.
Отец опустил бритву, ополоснул ее в раковине, закрыл крышку унитаза и уселся на нее, как на трон. Он поманил меня, и я сел напротив, примостившись на краю просторной ванной.
– А ты хочешь жениться на его бывшей. Понял, в чем проблема.
– Не на бывшей. Ну, юридически, она не бывшая жена.
– Ну, ты даешь, парень. Так и знал, что ты неспроста приехал со мной поговорить.
Я рассказал ему всю историю от начала до конца, и, когда я закончил, отец двумя пальцами держался за переносицу, будто чувствовал, что сейчас у него разболится голова.
– Это я виноват, – сказал он с закрытыми глазами. – Если бы тебя воспитал я, такого никогда бы не было. Я бы тебя научил за километр обходить такие змеиные ямы. Победителя тут не бывает. Во-первых, зря тебе ума не хватило держаться от нее подальше. Но, – сказал он, царственно кивнув, – не мне тебя судить. Когда у нас все случилось с Джанетт, я поступил неправильно. Иви выставила меня за дверь. К счастью, мне было куда пойти, но первой начала она. Ты же это знаешь, да? Я от нее не уходил.
Он провел ладонью по влажной голове, ощупывая клочки щетины, которые пропустила бритва.
– Я к тебе пришел не за этим.
– А зачем ты сюда пришел?
– Очевидно, что мне нужен совет. Руководство. Слова мудрости, что-то в этом роде.
– Ну, – сказал он. – Ты знаешь, что я был одной стороной в любовном треугольнике. И еще ты знаешь, что счастлив в итоге не будет никто. Я скучаю по твоей матери каждый день. Мы ведь тоже росли вместе. Но она не может находиться в одной комнате с Джанетт и…
– Ты мог бы приходить к нам один.
– Но Джанетт мне жена. Потом у нас родились Тайлер и Микейла. Но нельзя сказать, что я сделал выбор, потому что твоя мама выставила меня за дверь первой. Не забывай.
– Хватит, – сказал я. – Хватит рассказывать эти паршивые истории. Она выставила тебя за дверь потому, что ты волочился за юбками. Она выставила тебя за дверь, и ты женился на этой юбке, а теперь винишь во всем ее. А я что тебе сделал? Я тебя за дверь не выставлял. Я был во втором классе.
Воздух в закрытой ванной был душным, несмотря на шумный вытяжной вентилятор. Его пена для бритья пахла гвоздикой, от запаха меня затошнило. Что я здесь делаю? Отец не знает меня, не знает Селестию, не знает Роя. Как он может помочь мне пережить эту бурю?
По ту сторону тишины пропела Джанетт:
– Завтрак готов!
– Давай, Дре, – сказал отец. – Пойдем, съешь яичницу с беконом.
– Я в твоем угощении не нуждаюсь.
Карлос высунул голову в коридор:
– Иду, Джанетт!
Потом он повернулся ко мне, как-то поспешно, будто сумел выиграть только пару лишних минут.
– Давай начнем сначала, – сказал он. – Говоришь, тебе нужен мой совет. Ну, вот что я думаю. Скажи правду. Не пытайся смягчить удар. Если тебе хватило наглости сделать это, тебе хватит наглости и рассказать ему об этом. Спроси маму. Она тебе скажет, какая она была несчастная из-за того, что я не подслащивал ее утренний кофе своей ложью. Все это время она прекрасно знала, за кого вышла замуж.
Расскажи ему, что ты сделал, что до сих пор делаешь. Больше ты ему ничего не должен. Но не разговаривай с ним, уронив голову на грудь. Просто введи его в курс дела, чтобы он увидел, что ты за человек, что бы он о тебе ни подумал.
– А потом что?
– Ну, зависит от того, что он сделает. Я думаю, он полезет драться. Вряд ли он тебя из-за этого убьет. Он же не хочет обратно в тюрьму. Но скоро тебя здорово отдубасят. Просто прими это и живи дальше.
– Но…
– А вот и «но», – сказал он. – Есть и хорошие новости. Он может дубасить тебя сколько хочет в любой точке штата Луизиана, но значения это не имеет. Селестию он из тебя не выбьет. Это не та ситуация, где победитель получает все, – потом он засмеялся. Я молчал.
– Ладно, сынок. Давай серьезно. Я думаю, ты заслужил то, что ждет тебя в Луизиане, но это совсем не значит, что я не хочу счастья вам с Селестой. Любые отношения требуют, чтобы вы вместе прошли через какое-нибудь говно, – он провел пальцами по вырезанному на груди знаку. – Как глупо. Мы клеймили друг друга, как скот. Как рабов. Избивали друг друга. Но это сплотило нас. Я люблю всех и каждого. Когда я рассказываю тебе, через что мы прошли, я не шучу. Возможно, именно это и держало нас с Джанетт вместе столько лет – то, что мне пришлось пережить и оставить, чтобы быть с ней.
Сказав это, он открыл дверь в ванную, и мы вышли в нарядный дом. В коридоре я застегнул куртку, готовясь к декабрьскому холоду, и пошел к двери мимо мигающего дерева. Что-то во мне, какая-то часть маленького меня, медлило, надеясь, что под ель положили подарок и для меня, что в праздник он помнил обо мне.
– Возвращайся на Рождество, – сказал он. – Под елкой будет для тебя подарок.
Мое лицо запылало от того, как легко он все на нем прочел. Кожа у меня светлая, как у Иви, и он это заметил.
Я отвернулся, но отец взял меня за плечо и потянул к себе.
– Я никогда не забывал о тебе. Помнил о тебе все время и особенно в Рождество. Просто я не ожидал тебя увидеть, – потом он стал хлопать по карманам, будто хотел там что-то найти. Поразившись чему-то, он поднял золотую цепочку и снял ее через чисто выбритую голову.
– Ма купила ее в китайском квартале, когда я выпустился из старшей школы. Остальным парням перед колледжем дарили пишущие машинки, ну, или портфели, что-то такое, а она дала мне святого. Святой Христофор обещает хорошую дорогу путникам и buena suerte[72] холостякам.
Он поцеловал выгравированное лицо и протянул медальон мне.
– Злость берет, что ты ее не знал. Пуэрториканскую бабушку никто не заменит. Отправить бы тебя на лето-другое в Восточный Гарлем[73], и все было бы нормально. – Он подбросил медальон на ладони, как игральные кости. – Слушай, он твой. Я так в завещании указал. Но я не вижу смысла, почему ты должен ждать.
Отец взял меня за запястье, вложил украшение мне в ладонь и сжал мои пальцы в кулак с такой силой, что мне стало больно.
Рой
В прощаниях я не силен, мне больше по душе «увидимся». Перед освобождением я даже не стал прощаться с Уолтером. За день до этого он затеял драку во дворе, и его отправили в изолятор. Собирая в камере свои вещи и перенося их на сторону Уолтера, я подумал, что, наверное, он тоже не слишком умеет прощаться. Я начинал скучать по нему и написал ему записку на первой странице записной книжки, которую тоже оставлял.
Дорогой Уолтер,
Если дверь открыта, надо уходить. Я буду тебе писать. Эти пять лет ты был мне хорошим отцом.
Твой сын,
До этого я никогда не называл себя его сыном. Я считал себя его сыном, но меня останавливал глупый страх, что это станет известно Рою-старшему или даже Оливия узнает об этом из могилы. Но эту записку я оставил. На его подушку я положил нашу с Селестией фотографию на пляже в «Хилтон Хед-Айленд», которую она мне прислала. У остальных в тюрьме есть фотографии их детей, пусть будет и у Уолтера. Твой сын, Рой, вот кто я такой.
Теперь настало время почтить память Оливии и поехать на кладбище, которое раньше называли «цветным». Его основали в 1800-х, сразу после отмены рабства. Мы однажды туда ходили с мистером Фонтено, копировали на бумагу надписи со старых надгробий, а теперь он сам лежит в этой земле. В Ило есть и другие места для погребения – в наши дни они тоже смешанные, как и все остальное, но я не знаю ни одной семьи, которая предпочла бы для своих близких что-то иное вместо кладбища «Вечный покой».
Рой-старший отправил меня туда с букетом желтых цветов, повязанных праздничной зеленой лентой. Я поехал на «Крайслере», съехал на ухабистую дорогу, проходившую по центру кладбища, и остановился, когда закончился асфальт. Выйдя из машины, я сделал десять шагов на восток, потом шесть – на юг, держа букет за спиной, будто в День святого Валентина.
Я проходил мимо модных надгробий, где были выгравированы портреты похороненных. Памятники сияли как «Кадиллаки», а с камней смотрели почти сплошь молодые парни. Я остановился у одного такого надгробия, покрытого розовыми поцелуями, и в уме подсчитал возраст: пятнадцать лет. Мне снова вспомнился Уолтер: «Или шесть, или двенадцать», – говорил он иногда, когда на него накатывала депрессия, что случалось хоть и редко, но достаточно часто, чтобы я научился распознавать находившую на него тоску. «Вот что ждет черного мужчину. Тебя или несут шестеро, или судят двенадцать присяжных».
Ориентируясь по инструкциям Роя, будто по пиратской карте, я повернул направо у пекана и обнаружил могилу Оливии там, где отец и сказал.
При виде ее тускло-серого надгробия я упал на колени. Я с силой приземлился на утоптанную землю, где трава росла упрямыми клочками. Сверху на камне была выбита наша фамилия. Внизу значилось «Оливия Энн», а справа – «Рой». Я перестал дышать, подумав, что для меня тоже уже приготовлена могила, но потом осознал, что рядом с матерью ляжет мой отец. Я знаю Роя-старшего и понял, что он решил выбить на надгробии и свое имя тоже, раз уж все равно придется платить каменотесу. На его похоронах мне надо будет доплатить только за дату. Я провел пальцем по их именам и задумался, где положат меня, когда настанет мое время. На кладбище было тесно. У Оливии со всех сторон были соседи.
Стоя на коленях, я вложил цветы в тусклую металлическую вазу, прикрепленную к камню, но вставать не стал. «Помолись, – сказал мне Рой-старший. – Расскажи ей все, что нужно». Но я не знал, с чего начать.